ПОЭТ В РОССИИ БОЛЬШЕ НЕ ПОЭТ!

Когда-то, еще в эпоху развитого дефицита, я, только начинавший журналист, прилетел в командировку в Красноярск – как-то не смекнув, что там с Москвой 4 часа разницы. С чего и завязалось мое маленькое приключение, отчасти связанное с этим самым дефицитом.

Тогда он впрямь был неким стойким признаком советской власти – впрочем не столь страшным, как малюют нынешние лизоблюды, крепящие текущий строй урчанием на прошлый. На самом деле все для жизни в стране было; никаких голодных или отощавших лиц, не говоря уже о бомжах и беспризорниках, не наблюдалось близко. Даже такой был афоризм: у нас прилавки голые – а холодильники битком! Просто люди, не забывшие еще военный и послевоенный голод, хотели как-то шире, до отвала, жить и кушать. Отсюда и брались отчаянные порой давки за отстававшей от роста аппетитов осетриной, копченой колбасой и прочей «деликатеской»…

Больше всего прельщали импортные «баночные» сосиски, о коих многие слышали, да не многие их брали в рот. Но когда потом нас ими завалили, все очень скоро стали от этой суррогатной прелести плеваться. То есть основа дефицита, во многом призрачная, лежала не в реальном потреблении белков и углеводов, сократившемся при нынешнем торговом изобилии, а в завидках к недоступному. Еще мой мудрый папа говорил: у нас начни ставить по талонам клизму за углом – выстроится очередь на два квартала!

И взбунтовалась вся страна против той власти не в голодные 20-е, не в тяжкие 30-е, не в 40-е роковые – а в сытые 80-е, когда впрямь только этой клизмы не хватало! И уж тогда нам ее вставили!..

Короче, вылетел я из Москвы где-то в шесть вечера, четыре часа лета, еще четыре поясного времени – и оказался в красноярском аэропорту глубокой ночью. С наружной площади вместо широких фар автобусов мне светили только алчные глазки такси, но, честно говоря, меня все это не расстроило, даже привело в какой-то юношеский, радостный всему восторг. Вот широка страна моя родная! Сел в самолет – и одним взмахом крыльев перекрыл четыре часовые пояса, а этих поясов на теле моей родины – не счесть!

Вернулся я в буфет ждать автобуса, и там ко мне подгреб мужик: дай закурить. Мы выпили с ним пива, я ему поведал о своем просчете, и он, какой-то здешний служащий, мне говорит: ты ни в одну гостиницу сейчас не попадешь, бери две водки – и едем ночевать ко мне. И я, падкий по юности на приключения, не долго думая эти две водки взял.

Каким-то служебным фургончиком мы добрались до его дома, где нас де с распростертыми объятиями ждала его особо хлебосольная жена. Да не тут-то было! Толстенная особа с лицом эдакой вареной рульки встретила нас самой злобной бранью. Ах вы да пьянь, да мразь; я уж хотел сдуть вон, но он, усердно мне подмигивая: мол это так, для вида только, – все же затащил меня к себе.

Сели мы с ним в комнате, а она пошла на кухню – сооружать нам тем не менее какую-то еду. И он мне: доставай пока, – с тем же хитрым подмигом: мол ты на эту внешность не смотри, сейчас все будет! И точно: не успели мы ополовинить первую бутылку, она зовет: «Идите жрать!»

А в кухне – вот те на! – стол аж трещит! Злая толстуха наварила нам таз целый пельменей, выставила какую-то еще рыбу-колбасу – и с выражением на рульке «чтоб вы подавились!» ушла спать, даже не тяпнув капли с нами. И под разгар второй бутылки я новоявленного друга и спроси: «А на хрена ты с этой сволочью живешь?»

Он же, как будто только этого и ждал, прыг с табуретки, холодильник отпахнул: «А это – видел?» А там сосиски на пересосисках, и сардельки, и сыры, и рыбьи головы, и курьи ножки – источающие всем своим навалом характерный смрад. «Знаешь, где она работает? В столовке! Чего-чего, а уж пожрать – всегда!»

И я вмиг постиг весь смысл его гостеприимства, обращенного по сути к первому же встречному. Все, в смысле того дефицита, есть – да не перед кем для какого-то недостающего парада похвалиться! Соседи – не поймут, еще из зависти и стукнут куда надо; а душа просит – чего-то сверх набитого с лихвой корыта. Но на детей они, как он выразился, «не пошли»; той, да еще недетородной свиноматкой тоже перед ближними не погордишься. А я, с «самой Москвы», перед которой сроду как-то стелется наша провинция, не стану барабанить никуда – еще и водки, лакирующей лучше всего картину, взял!

Напились и наелись мы до тошноты – и рухнули спать на одном диване, предпочтенном им его толстухе. Но только засветало, я поспешил удрать от этой единственно оставшейся под утро тошноты…

А вспомнился мне этот эпизод, уже неактуальный вроде по изжитию тех дефицитов, вот с чего. Есть у меня давнишний друг-поэт. Поэт от Бога, только за поэзию сейчас не платят ничего, и жить ему приходится от черта – сочинением подтекстовок к песенкам всяких биланов, децилов и прочих взявших верх микроцефалов.

Ходил, ходил он по извечной грани всех творцов меж вечным Богом и текущими чертями, клонясь то в ту, то в другую сторону – и создал в духе времени свой Интернет-сайт. Мне как-то позабыл сказать об этом, но в Интернете никому уже ни от кого не скрыться – и, как писал крамольный Галич, «вот стою я перед вами словно голенький».

И я, случайно набредя на этот сайт, читаю под его стихами не его статью об истинной благотворительности, как-то через зад увязанную с ним. А написал ее его приятель, богатей, промышляющий той же благотворительностью – этой заботой о нищих, умножающей их поголовье. Свою карьеру он когда-то сделал пресс-секретарем Мавроди, и когда тот сел, как раз со своим вертким задом вышел на простор указанной волны. И смысл статьи – вместе с подтянутым «для дела» стихотворцем попинать одних и отлизать других хапуг.

Где-то в журнале, посвященном внутренним разборкам мироедов, эта написанная на халдейском языке статья и была б в самый раз. Но под лирической подборкой друга – даже вчуже стыдно читать. И я другу говорю: зачем ты эту стыдобу к своим стихам приплел? У тебя сын растет, тебе ему в глаза глядеть – а не в вихлявый зад благотворителя!

На что он мне вдруг и ответил фразой незапамятного красноярца: «А знаешь, какой у него дом под Москвой? Там Гурченко через забор жила – как в конуре на его фоне!»

И мне пахнуло в лицо закисью из холодильника эпохи развитого дефицита. Тот дефицит давно ушел – но не ушло это поклонство перед жировой прослойкой всякой нахапавшей до черта сволочи. И коль оно даже поэтов гнет в свою дугу, что говорить об остальных?

Тупая жадность, бешеная и уму не постижимая, то ли идущая от генетически не забытого и через поколенья голода блокады и войны, то ли еще откуда-то, сегодня правит всем нашим житьем. Купил две яхты мироед, наследник красноярской свиноматки, разорив этим два города – но будет вон из кожи грабить третий город ради третьей яхты. А горожане будут затая дух зазирать через гламурные журналы и ТВ за створки его холодильника, греясь этим унизительным обзором. И с придыханьем шептать в соседское ушко: вот это яхта у него, вот это сиськи у любовницы, вот это, мать честная, дача!

И как бороться с мироедами, если за пузатую сардельку, за даже малую причастность к свинскому корыту мы вкупе с нашими поэтами готовы вывернуться наизнанку? Кто-то на это скажет: такова наша генетика, и с ней уже не сделать ничего. И будет прав – только отчасти и на время, или целиком и навсегда?

Когда-то мы выиграли Курскую дугу – а теперь сами гнемся перед заменившими нам Гитлера благотворителями в рабскую, позорную. Кто-то опять же скажет: в Курской мы победили если не под прямой, то под духовной плеткой. Как нам без плетки разогнуться из согнувшихся в душе рабов в прямоходящих граждан? Как победить это подкожное убожество, сокращающее на глазах полеты наших самолетов и мечты? Вот головной вопрос, на который я, хоть убей, не нахожу ответа.