НАБЕРЕЖНАЯ ПОЛКАНОВ

Собака в городе – друг или враг?

Привыкши бегать по утрам, я в свое время выменял себе квартиру близ Серебряного Бора, с набережной, где можно разбежаться вволю, прямо под окном. Но эта обсаженная большими тополями набережная оказалась и самой ходовой для выгула собак – с чьей сладкой нынче жизнью я близко познакомился на своем бегу.

Прежде всего я быстро научился отличать собак бесхозных от «владельческих» – как называются на протокольном языке собаки из счастливой, барской касты тех, у кого хозяин есть. Разница меж ними – как между олигархом и простым двуногим, хотя эти собачьи олигархи то и дело шастают, в нарушение всех правил, без намордников и поводков. Но даже самая плюгавая из них настолько ощущает свое превосходство над любым бесхозным великаном, что может запросто согнать его нахальным лаем со своей прогулочной тропы.

Ибо собаки созданы служить их Богу – Человеку, и хоть еще Сократ сказал, что умей животные рисовать, изображали бы своих богов себе подобными, в собачьем случае это не так. Бог, озаряющий и осмысляющий их бытие – Хозяин. И те, которые имеют этого живого Бога, сразу видны своей повадкой, часто содержащей худшие черты раба. То есть полное раболепие перед их идолом – вплоть до безропотного терпежа публичных порок от него; и ответная агрессия ко всем остальным – особенно если хозяин втайне ее поощряет.

Идет, к примеру, смирный с виду дядя, перед ним отвязано гарцует его баскервиль – и вдруг прыг на какую-нибудь тетю или готового обсикаться со страха мальца. Хозяин псу: «Это кто лает на людей? Вот я тебе задам!» И даже задает поводком по ребрам – но это только внешний маскарад. На самом деле ушлый бобик точно знает, что от ужаса в лице прохожего душа хозяина поет – и своим лицемерным покаянием лишь подыгрывает его лицемерию.

Бесхозный пес если кого-то и облает – исключительно с отчаянья, с безумной тяги хоть так вызвать внимание необходимого ему как воздух, больше пищи, Бога-Человека. Протяни ему руку – не укусит никогда, скорей лизнет – и по твоей команде будет готов тотчас разорвать кого тебе угодно.

Кстати я как-то видел сводку нападений на людей животных по Москве: лидерами по укусам, даже со смертельными исходами, были именно эти «владельческие» псы. Вторыми, как ни странно, шли дикие лисы – и лишь где-то в хвосте, почти на нулевой отметке, плелись бездомные собаки. Чьи души, отфутболенные их врожденным божеством, вопиют об этой драме страшно и ежесекундно – только мы, оглохши и к себе подобным, никогда не слышим их.

Но предательство по отношению к собакам, поматрошенным и брошенным, не кончается на них. Ребенок просит: «Папа! Мама! Купите мне щенка!» И добрые родители его покупают – не думая, что делать, когда он вырастет и затрепещет своим естеством. Жестоко резануть по естеству? Или не резать – но как быть тогда с его приплодом? Утопить? – не поднимается рука. Продать, отдать – куда, коль это не полезная служебная порода? И остается одно: скрепя сердце выбросить на улицу. Но так же точно, скрепя сердце, бросают потом и людских детенышей…

А почему я начал с бега – он-то и обострил, помимо моей воли, мой контакт с этим собачьим племенем. Поскольку у него на втором месте после поклонения двуногим, берущим в том поклонстве некий свой реванш – охотничий инстинкт. Который за утратой реальной охоты в городе родит в гончих сердцах бессмысленную страсть прыгать на все, что быстро движется. Бегун и велосипедист буквально сводят их с ума.

Впервые я на своей шкуре убедился в этом через кудрявого эрдель-терьера, который как-то кинулся, залившись лаем, по моим пятам. Его хозяин, такой заспанный фетюк, мне крикнул: «Это он играет!» Но у играючи сновавшего в моих ногах эрделя, знать, перемкнуло в голове, взбесилась эта страсть – и он, не совладав с ней, тяпнул меня за ногу. Хозяин, явно не ожидавший такой выходки питомца, схватил его – и ну лупить; тот с самым виноватым и несчастным видом заскулил. При этом избиении несчастного я стихийно принял его сторону: «Что ж вы собаку бьете? Она – дура, лучше взяли бы ее на поводок!»

После чего фетюк, явив превосходящий собачачий разум, уже выгуливал свою собачку, как и надлежит, на поводке. Но этот сведшийся на мировую инцидент стал только исключением из общего злонравия нашей собачьей набережной. Дальше я начал уже заранее орать на псин, готовых повторить почин эрделя: «Пошел вон!» – и на их хозяев: «Собачку привяжи!»

В ответ же схватил массу самых разных, но довольно близких в сути откликов, перераставших даже в легкие дискуссии: «А ты чего здесь бегаешь, дразнишь собак? В лес ехай – там и бегай!» Я этим собачьим Богам – а чаще всего Богиням – пытался втолковать: «Здесь люди же живут, а не собаки! Вам две площадки для собак огородили – там с ними и гуляйте!» – «Сейчас прям! Сам там и гуляй!»

Или еще: «Да на хрен ты моей собаке сдался! Она на тебя даже не сыграет!» Или: «Чего ты на мою прешь, она маленькая! Ты на больших попри!» Или я говорю тетке с напавшим на меня все по тому же делу волкодавом: «Слушайте, но есть же правило водить собак на поводке! А я вам завтра крокодила приведу?» – «А я их не боюсь, моя любого крокодила загрызет!» – «Ну что, позвать милицию, чтоб с протоколом убедила?» – «Ой, напугал! У нее папа – мент, начальник розыска!»

А у собак еще есть третий главный признак: нюх. И постепенно их гуляющая у нас свора этим нюхом стала признавать меня своим главным врагом. И только я, как и подобные мне бегуны – на набережную, она вся заливается собачьим лаем. Похожее я видел на открытии утиной охоты в одном заповеднике: только размутнелось с утра небо, засевшие по канавам стрелки открыли свой огонь. Еще не показалась утка – уже слышно ее приближение по нарастающей ружейной канонаде. Рядом со мной сидел стрелок с сынишкой, и когда все, настрелявшись в молоко, стали уже уходить, высоко в небе показалась стая уток. Малец закричал: «Папа, папа! Вон они! Стреляй!» На что папа, глянув в недоступную его зарядам даль, утешительно сказал: «Этих, сынок, не едят…»

Еще на нашем собакодроме с каких-то пор возникла тетя с крохотной, как мышь, собачкой, выводимой, едва зажигался этот канонадный лай, навстречу мне: «Вы только ее не бойтесь ради Бога, она не укусит!» Какая-то еще мания мышиного величия – а та мышиная тихоня свой протест против ее создателей и тети, приголубившей эту издевку над природой, выражала так. Забьется за ближайшей кочкой – и грузная хозяйка давай вокруг порхать, взывая к другим собачникам: «Алсу! Алсу! Опять пропала! Вы ее не видели?» Все начинают, с удовольствием явить способности своих собак, ее искать – та ж на все это за своей протестной кочкой ноль внимания. Ее наконец сыщут – и эта тетя ей: «Я от тебя чуть не рехнулась! Разве можно так от мамы убегать? Слышишь, как сердце бьется!»

Вообще диапазон мотивов заведения собак в наших домах весьма широк. В моем подъезде живет с дочерью и внуком обаятельная пожилая дама, негодный зять бросил их на произвол судьбы. Своих забот у нее полон рот – и вот она завела маленького, драного и злобно тявкающего на всех кобелька, с которым ей еще пришлось гулять перед работой. Я как-то ее спросил: зачем вам этот скандалист? Да так, говорит, вышло: привязался во дворе, так жалко стало, что не смогла прогнать. А жалкий песик, перейдя из грязи в князи, стал настоящим маленьким тираном, от которого взвыли остальные домочадцы – но выставить его, уже пригретого, добрая хозяйка тем паче не могла. Типичный пример того, как в нашем дурном мире доброта родит обратное ей зло.

Еще у нас есть пара: он – крупный, жизненно успешный ухарь, тягает штангу в фитнес-клубе; жена – не по калибру утонченная и хрупкая. И третьим у них был огромный, старый пес, настолько при своем свирепом виде умудренный, что, понимая вероятный страх людей от его вида, всегда при встрече с ними уступал дорогу и прикрывал свою большую пасть. У них раньше была старая «четверка» – жигуль с расширенной багажной частью; хозяин мучился с ней постоянно. Потом сменил ее на ту же новую, и я как-то застал его за битвой с этой никак не заводившейся старой новой маркой – он так захлопнул под конец крышку капота, что та чуть не отпала. «Что, неудачная опять попалась?» – спросил я. «Да их удачных не бывает!» – «Зачем же тогда брал?» – «Да из-за собаки только: в лес свезти, в лечебницу – старая уже, хворает часто».

И я по этим словам ухаря, по выражению его нечаянно открывшегося под другим углом лица так же нечаянно постиг его скрытую драму. Знать, Бог ему с его женой естественных детей не дал – и все прекрасные порывы и заботы естества они обратили на свою собаку. Не пожалели даже справить их собачьему Кинг-Конгу персональное авто – но над их верным тройственным союзом уже зависла неизбежная беда.

Поскольку у всего живого на земле душа – одна, но сроки жизни – разные. И вот я замечаю, что эти соседи больше с той собакой, заменявшей им ребенка, на прогулку не выходят. По поводу чего ни задавать не принятых в нашем раздробленном быту вопросов, ни соболезновать не стал. Но дальше, поправ смерть своего Кинг-Конга заведением очень красивого щенка овчарки, сосед в стороне от общей тропы начал воспитание этого сходившего с ума от счастья новичка. Чем сам себе затевал драму нового душевного дефолта, вкладывая душу в то, что заведомо его не переживет и не продлит его дорожку в вечность. То есть тут случай, вновь опровергающий Сократа – когда уже не собака лепит себе Бога с человека, а человек творит себе кумира из нее.

Так как любить безотказных на ответную привязанность собак куда легче, чем людей. И иные до того западают на это, сродни детскому пороку, облегчение, что никакой иной любви, кроме собачьей, уже не признают. У нас однажды молодой и трепетно проникнутый своим отцовством папа гулял с дочкой на детской площадке – что наши собачники все рвутся превратить в собачьи. И вдруг на детку прет громадный, без поводка и без намордника, полкан. Папаша тут же на него: «Иди, иди отсюда!» – на что немедленно откликнулся его хозяин: «Что ж ты собаку от ребенка отгоняешь, гад! Она ж его не съест! Просто фашист! Таких надо стрелять, стрелять!» Дочка вжалась в страхе в папу – а друг своей собаки и враг всех не готовых целоваться с ней людей ей бросил: «Да не вяжись ты с ними, это же гов-но!» И тот, и та с миной несметного презрения ко всем двуногим удалились.

Но до такого откровенного антифашизма большинству наших собачников все же еще далеко. И хоть они из принципа не применяют к их любимцам ни намордников, ни поводков – сам этот принцип у них вроде той же, рефлекторно занятой протестной кочки. Как у их деток – отрицательный рефлекс против чем-то обманувшего их нынешнего мира: поджечь или обхаркать кнопку в лифте, выдрать лампочку – а вот вам!

У нас в доме жил еще сосед-атлет, где-то сторожил сутки через двое, а его бабеха хорошо пила, могла в скандале выбросить его одежду на газон. И завел он себе бобика в метр ростом, дурного-предурного, лаявшего бешено, из солидарности с другими псами, на меня. Сосед при этом все хохотал: «Да он еще щенок; вот вас, бегунов, не любит! Но не боись, он не кусачий!» Но потом все-таки тот пес, подкравшись сзади, меня цапнул – благо была зима и мою задницу спасла разорванная вместо нее дубленка. На что сосед мне: «Ну надо ж! Он же не кусается!» Затем этот некусачий пес выгрыз еще пол-ляжки его бабе, и сосед отвел его на живодерню. Но при встрече со мной все не уставал дивиться: «Ну, мою – ладно, заслужила. А ты-то чем его довел, я не пойму?»

Еще у нас был вовсе зверский случай по причине мрачного ротвейлера из моего ж опять подъезда. С его хозяйкой, разбитной бабищей, жившей подо мной, я познакомился в первый же день моего въезда в дом. Она пришла ко мне в каком-то тропиканском сарафане, из которого вываливались ее ананасовые сиськи – сказать, что мой предшественник залил ей потолок и обещал, что побелю его ей уже я. Пошли тот потолок смотреть: посреди комнаты тахта, на ней мужик под одеялом, с одного конца нога в рваном носке, с другого голова – и смотрит телевизор. На нас не реагирует никак; и я еще подумал, не расшиб ли паралик беднягу? Но как-то потом ночью просыпаюсь от грохота снизу и крика тропиканки: «Караул! Спасите!» И мужика: «Вот ты у меня сейчас отсосешь! Во весь рот, сука, отсосешь!» Встревать в столь деликатный, между мужем и женой, конфликт я не рискнул – и дальше оказалось, что у них, торговцев чем-то, он регулярен, как и периодичность впадения супруга то в спячку, то в запой.

И эта тропиканка завела ротвейлера, перекрывавшего его могучим лаем их ночные страсти – и вот рассказывает мне. Какой-то мальчик-с-пальчик, недоносок, посмел на санках съехать с горки, под которой честь имел гулять ее полкан. «А он у меня, сам знаешь – только так! Вцепился в недоноска – еле оттащила. Тут его мамаша, ля-ля тополя, приехала «скорая», менты, написали протокол. Я уже ходила в суд – сказали, за его пальто там, за укусы я должна. Но посуди сам: пальто не новое, я посмотрела, ни хрена себе две тыщи за него! Пятьсот – и то много будет! А раны эти вообще на детях заживают только так! Опять ля-ля тополя, я говорю: да хоть мильён мне присудите, у меня все записано на мужа, а у него справка из психушки. А что, я не права? Сейчас такое время, надо только так!»

Да, против времени и тех тополей, разросшихся на нашей набережной и летом забивающих их пухом все дома и ноздри, о чем как-то не подумали при их посадке – не поспоришь. Как и против этих незаметно особачивших людей собак.

Хотя еще давно один мой старший друг, которого я уже много лет не видел, и все никак не соберусь, стыдясь своей душевной лени, позвонить ему, – написал такие стихи о своем верном псе:

Он в глаза твои тихо заглянет

И мохнатую лапу подаст.

И никто никого не обманет,

И никто никого не продаст.

И потому, конечно же, все дело не в собаках – в людях, которые уже заводят дома всяких скорпионов, крокодилов и акул, стремясь этим не то уйти от самих себя, не то к себе прийти. А быть людьми и строить свои верные союзы с ними – как-то все менее у нас в ходу. Отсюда и все больше этих чудищ – и в домах, и в нас самих.