ВЕЛИКИЕ ТРАГЕДИИ ВЕЛИКИХ. Александр Росляков. Писатель, журналист



ВЕЛИКИЕ ТРАГЕДИИ ВЕЛИКИХ Жуть, до чего судьба может быть несправедлива к величайшим творцам, сделавшим, казалось бы, все, чтобы заслужить ее расположение – но схватившим в итоге полный личный швах! Я думаю, едва ли кто не слышал имя Жоржа Бизе, автора самой исполняемой и величайшей в мире оперы «Кармен». Кроме нее он написал еще немало, например оперу «Искатели жемчуга», арию Надира из которой я бы поставил в десятку лучших в мире. А «Кармен» – шедевр по числу прекрасных, пребывающих на слуху у всех арий и оркестровых номеров, лишенный присущих многим операм «пустых мест», когда слушатель зевает, дожидаясь смачного фрагмента... И эта чудо-опера стала не источником счастья, богатства, любви женщин и триумфа в жанре – а причиной смерти 36-летнего композитора, вложившего в нее не только свой гений, но и адский труд. После премьеры «Кармен» в 1875 году в Париже, слывшем образцом культуры, музыкальной и литературной столицей мира, друзья-критики Бизе объявили ее пошлым перепевом простонародных мотивов. Композитор, отдавший все силы годовому труду над своим детищем, от такой никак не ожидавшейся им оплеухи слег и через три месяца, так и не оправившись от страшного для него удара судьбы, испустил дух. Я пытаюсь вообразить: все как один тонкие знатоки музыки и впрямь попали под действие эффекта новизны, когда самое великое кажется поначалу нелепым и дурным? Хотя не так уж много было в «Кармен» этой революционной новизны – разве в центре арии Хозе «Ты мой восторг, мое мученье» взмывает ошеломляющий, неслыханный доселе поворот. А большинство номеров – действительно народные мотивы, но обработанные гениально, о чем Чайковский говорил: «Музыку пишет народ, мы ее только аранжируем». Значит, был какой-то паскудный, подколодный мотив коллективного мщения человеку, вложившемуся в звуки без остатка? Или все же смелость его выбора образцов и новизна интерпретаций сбили с панталыку? Не знаю, могу только гадать. И лишь одна ужасная и непреложная данность налицо: судьба за самый безупречный подвиг гения свела его своим безжалостным ударом в гроб. Другой пример немилосердия этой безжалостной судьбы – Михаил Глинка, основоположник русской музыки, в кого ушли корнями все следующие наши композиторы от Бородина до Чайковского и Рахманинова. А он – никому из европейских предшественников даже чуть не подражал, редчайший случай эдакой врожденной самобытности. Атлант, кряж, абсолютно неопровержимый в лучших ариях «Сусанина» и «Руслана», в романсах, вальсе-фантазии и прочем... И полная тряпка и сопля в личной жизни – непостижимо, как эти два угодья совмещались в нем! Женился он сдуру на совершенно чуждой по всей духовной части девице Ивановой, которую затем возненавидел за свой ложный выбор. Та же в ответ приделала ему какие-то небывалые, атлантические рога, начав чуть не в открытую жить с каким-то солдафоном. Глинка с ней разводился-разводился – но все всуе: ее любовник подкупил синод, чтобы не давал развода жалкому супругу. Но это еще только личная его тряпичность – в которую он следом втянул отдавшую ему свое мечтательной сердце дочку Анны Керн, поматрошенной и брошенной бравым сердцеедом Пушкиным. Керн, которой Пушкин написал на скорую руку стишок «Я помню чудное мгновенье» – в оплату за адюльтер с ним (подробно о этом – «Ну и Керн с ней!»), попросила Глинку сочинить на него романс. Разиня Глинка потерял пушкинский автограф, с трепетом переданный ему обожавшей Пушкина Керн. А следом сблизился с ее дочкой Екатериной, втюрился в нее, взял печатный текст и уже на него написал великую музыку, для каждой строфы свою, посвятив все Екатерине. С ней же, преподававшей в Смольном институте, стал сожительствовать – с восторгом поведав друзьям, что нашел «контрапункт» с его дрянной женой, все не дававшей ему развода. Их отношения, в которых первый русский композитор проявил фантастическую бесчеловечность к доброй, просвещенной и беззаветно отдавшейся ему женщине, тянулись 10 лет. Он то предлагает ей бежать с ним за границу и венчаться там, то не предлагает; то мчит вдогон за ней, когда она уезжает в дальнее имение, то поворачивает назад с полдороги. При этом слезно жалится на «обстоятельства» – но дело, похоже, не в них, а в той внутренней сопле, из-за которой он жестоко принуждает забеременевшую от него возлюбленную к «освобождению» от плода. И когда наконец жена дает ему развод, он вместо того, чтобы соединиться с измочаленной им донельзя Екатериной, смывается один, сверкая пятками, в Европу. Остаток жизни колесит по ней, уйдя целиком от обернувшейся для него полным крахом и позором личной жизни к сугубо музыкальной. Заезжает и в Петербург – но сторонится в ужасе той, которой сломал жизнь, и от любовных музыкальных тем сбегает тоже целиком в эпические... Сильно несчастными в любви бывали и другие композиторы. Бетховен всю жизнь влюблялся безответно в разных не достойных и мизинца его дам, брезговавших его низким происхождением и несветскими манерами. Одной из них, прыткой кокетке Джульетте Гвиччарди, даже посвятил свою величайшую сонату № 14 «quasi una fantasia», названную Роменом Ролланом «Лунной». Но отчаянные неудачи с женским полом не ломали, а лишь закаляли еще крепче его необоримый дух, высекая из него бессмертные строки – как запись на нотах той же 14-й сонаты: «Моя жизнь, мое все... Я на краю пропасти. Кто мне поможет? Человек, помоги себе сам!» Еще страшней было любовное горе Чайковского, наделенного от природы половым изъяном – страстью только к мальчикам. Он страшно переживал на этот счет, как видно из его переписки с младшим братом Модестом, мечтал исправиться – и, главное, дать способ исправления Модесту, пораженному тем же недугом. Но – увы, попытка брака с его ученицей Антониной Милюковой пошла прахом, он так и не смог прикоснуться в брачную ночь к отвергаемой его природой женщине, о чем рассказал в душераздирающем письме тому же брату. Но это – биология; дух свой и личную честь Чайковский не уронил ничуть. Я же после прочтения названной переписки был несказанно изумлен: как человек, паталогически лишенный страсти к женщине, мог написать лучшую, на мой взгляд, в мире арию о любви – «Прости, небесное созданье»? Но потом подумал: как, вероятно, безногий стократ сильней и жгучей, чем ходячий, грезит о блаженстве бега, так и лишенный истинной любовной мочи – о любви. И то, что он носил в себе два полюса – высший музыкальный дух и тяжкий противоестественный порок – породило в его случае великого творца. Трагедия, которая рвала его напополам, закончилась 6-й симфонией, самым великим музыкальным плачем по любимой жизни, хоронимой непреодолимостью смертельного греха... А в случае Глинки любовная коллизия, лишенная каких-то страшных, непреодолимых осложнений, привела к самой позорной канители и не достойному великого творца исходу. Не в пример драме той же Анны Керн, выданной девочкой за старого мерзавца, вздумавшего еще сдать ее в аренду родичу, опозоренную Пушкиным («вчера с божьей помощью е... Аню») – и все же создавшую свою чудо-семью. Уже в 36 лет, после смерти Пушкина и своего мужа, она влюбилась по уши в 16-летнего кадета Сашу Маркова-Виноградского. Вышла за него, отказавшись от огромной генеральской пенсии покойного Керна, в полной нищете родила и уехала со своим мальчиком-мужем в глухую украинскую деревушку, где в полном счастье прожила с ним до глубокой старости. Умерли эти дивные супруги, сделавшие свою сказку былью, хоть и не в один день, но в один 1879 год... Но самым, пожалуй, великим бедолагой из великих композиторов был Франц Шуберт, умерший всего в 31 год в 1828 году в Вене, на год позже Бетховена. При этом он успел написать невероятно много: 602 вокальных сочинения на слова Шиллера, Гёте, Гейне и других, 9 симфоний и кучу фортепианных сонат и прочих пьес. Многие его вещи неизменно входят в репертуар вокалистов («Аве Марию» знает весь мир), пианистов и симфонических оркестров. Но ни одна из его симфоний, включая величайшую 8-ю «Неоконченную», чье место рядом с лучшими творениями Моцарта, Бетховена и Чайковского – не была исполнена при его жизни. Несчастный Бизе хотя бы мог на репетициях и на смертельной для него премьере услышать свой шедевр; глухой Бетховен знал, дирижируя своей 9-й симфонией, что ее слушают за его спиной и много шире... Но мне невыносимо тяжко представлять себе душевное крушение творца, лишенного и шанса явить миру свое великое творенье. А вся беда была тут в двух вещах: в безвылазной бедности Шуберта, сына бедного учителя, и в его паталогической скромности, не дававшей путем шустрого Вагнера вытрясать из толстосумов на дорогие залы и оркестры. Эта же скромность не позволила ему осуществить заветную мечту – посетить боготворимого им Бетховена, жившего чуть не на соседней улице: дескать еще не написал такого, с чем можно к нему прийти. Хотя тот же беспардонный Вагнер, будучи еще совсем никем, и придя пехом в Вену, запросто зашел к кумиру с тетрадкой своих детских пьесок... Всю свою недолгую творческую жизнь скромняга и бедняга Шуберт зарабатывал на хлеб насущный уроками музыки для дочек богатеньких бюргеров, разъезжая по всей Германии в поисках наемщиков. Эти бюргеры не ставили и в грош гения, уже обессмертившего себя уймой своих творений, но давшего за всю свою жизнь всего один единственный концерт! И умершего, как мне кажется, не от указанного в биографии тифа, а от абсолютного разрыва с бюргерским миром, видевшим его со всеми его великими симфониями, денежными и душевными стеснениями – в гробу. Самый мой любимый его экспромт соль-бемоль мажор он посвятил своей юной ученице – за что ее родители с позором выставили его вон из их имения, о чем я написал такое стихотворение: ШУБЕРТ Играй, играй! Гостиница с дороги Совсем как дом – покойна и грустна. Случайный гость у печки греет ноги, И в клавикордах врет слегка струна. Бедняк в повозке, тряска, проволочки, Богатый дом, подъезд, чужой порог… Уроки музыки вдвоем с хозяйской дочкой – И, все забыв, ты у ее уж ног. Но зря налилось сердце чувством клейким: Не для такого ж, право, жениха Строчат в клетушке дальней белошвейки И дочку учат музыке слегка… Уже к подъезду подана повозка, И напоследок, дрожь сдержав с трудом, Последний взгляд бросаешь ты подростку – И стопку нот, исписанных тайком… Но вывод мой из этих трагических сюжетов о великих музыкантах – самый что ни на есть оптимистичный. Коли всесильная судьба даже таких гениев безжалостно щемила и гасила – то нам, бездарно сдавшим свою Родину всякому чиновному ворью и олигархам, и вовсе нечего ни на какие ее козни и затрещины роптать!