ТАРЕЛКА ЩЕЙ. ЧЕМ НАШИ ПАРТОКРАТЫ ЛУЧШЕ СОВЕТСКИХ? ДА НИЧЕМ! И ЭТО УБИВАЕТ…

Громкий скандал в Совете Федерации по поводу котлет в его столовке, не отвечающей высоким вкусам тамошних застольцев, напомнил мне одну старинную историю в похожем духе.

Когда я начинал карьеру журналиста в еще советской «Комсомольской правде», у меня там вышел один производственный конфликт.

Отправили меня в командировку по тревожному, как называлось тогда, письму доярок одного совхоза, которым не давал житья заведующий фермой. На месте выяснилось, что этот откормленный на всем парном бугай был каким-то страшным половым тираном. Одних доярок уже грубо поимел, других дожимал до слез и увольнений, прыгал даже на малолетних дочерей его несчастных пассий.

Обостренным нюхом новичка неладное я ощутил уже в попытке местного начальства ознаменовать мой приезд банкетом. Полный стол яств, водка, коньяк – и парторг слезно умолял меня с дороги остаканиться: дескать люди, женщины особенно, в силу зимы замерзли так, что если сейчас не выпьют, завтра слягут с воспалениями легких. Я говорю: кто ж не дает? Чокнулся своей рюмкой со всеми – и вернул ее, не поднося ко рту, на стол. Все тут же дружно повторили мой маневр – и расторопная прислуга мигом удалила все спиртное со стола.

После чего я с перепугу потребовал себе в сопровождение секретаря райкома комсомола и следователя прокуратуры. И все беседы вел под протокол с подпиской об ответственности за дачу ложных показаний.

Но все равно: в редакцию вернулся – на меня уже лежит донос. Мол я повел себя неправильно, не ознакомился, не внял, и потому все, что напишу, будет ложью. И заведующая моего отдела, старая дева с массой ее причуд, стопами Цезаря, не дозволявшего жене и подозрений, задает мне страшную головомойку. Я ей кивать на протоколы, а она: «Мне этого не надо, мне надо, чтобы не было вот этого!» – и тычет своим партноменклатурным пальчиком в поклепное письмо.

Затем строчит ответ: «День добрый, уважаемые те-то! Благодарим за внимание к газете!» Просит лицемеров извинить за меня, неопытного новичка, который будет наказан – перепечатывает этот подлый текст на бланк и несет на подпись к главному редактору Селезневу.

Но тот, приняв довольно механически эту бумагу и начав уже подписывать ее, бросает: «Серьезно оступился малый?» И моя глупая цезарша в страхе лопочет, что никак нет – и даже все мои шаги заверены прокуратурой. Тогда Селезнев с недоумением отводит руку – так эта бумажка и осталась с половиной его подписи: «За что ж тогда мальца-то дрючим? А ну вздрючим тех, кто наклепал!»

Возвращается она в отдел и швыряет мне на стол самый генеральный, цвета махаона в гневе, бланк:

– Ну, твое счастье. Можешь сам на них что хочешь написать, Селезнев подпишет.

И я с садистским удовольствием пишу: «В такой-то обком КПСС. Направляем вам письмо с клеветническими измышлениями таких-то… та-та-та… и просим дать принципиальную оценку». И уж им дают!

Но я, как-то не смекнув, что уже нанес моей начальнице тяжкую подкожную обиду, тащу следом и заметку. Где в сочных красках – все подробности лирического беспредела бугая, беда которых только в том, что обогнали время лет на десять. И моя цезарша с ее неутоленным женским чувством багровеет: «Ну знаешь, это уже слишком. Этого тебе тут не позволят! Каких-то сучек покрывать!» И по ее идущему со дна колодца гневу я вижу с изумлением, что больше всего в заметке ей глянулся как раз сам красочно изображенный мной бугай.

Но у меня, уже окрыленного первой победой, хватает дерзости пустить заметку по инстанции через ее голову. Мужики ржут: «Соображаешь хоть, кому ты это сунул?» – «Так я чем виноват, что у нее по этой части ерунда?» – «Факты хоть замени приличными!» – «Так он нарочно ничего приличного не делает!» – «А этого никто не тиснет все равно, очко у всех играет, дурачок!»

Заметку мою все же напечатали – но в очень смешном виде. Каждый из приложивших к ней по ходу дела руку убрал из нее какую-то казавшуюся наиболее скабрезной часть. В итоге вся фактура ушла вовсе, остался только голый пафос, что такой-то – сущий гад. А почему – этого уже читателю не представлялось никакой возможности понять…

А тогда в «Советской России», самой партийной из газет, сидевшей в том же, что и «Комсомолка, здании, работал юный корифей Андрей Черненко, всего-то чуть постарше моего. После обмена партбилетов на чубайсовские чеки он, рядовой сержант запаса, неисповедимыми путями вышел в действующие генералы – став начальником центра общественных связей ФСБ. А затем – замминистром МВД и еще бог знает кем в наших спецслужбах.

Я с ним был слегка знаком, где-то лакали вместе водку – и вот как-то мы с ним стоим в очереди в буфете-столовке на последнем, венчавшем всю редакционную постройку этаже. Очередь шла вяло, одна девчонка на раздаче не справлялась с нашествием оголодавших к вечеру. Но приближение к заветной цели – наконец-то выкушать добротный кусок мяса – развязало его неболтливый вообще язык по поводу моей, известной и ему истории:

– Спокойней, старик, будь к таким вещам, мой тебе совет. Ну переделай, как хотят, тебя что, от этого убудет? Ты просто съездил – и в тебе еще кипит. Спусти пар. Если хочешь здесь работать, не надо этими ужасами пугать, все равно дальше этажа не уйдет, озлишь всех только… Щи полные и бифштекс, – он наконец достиг желанной цели.

И, загрузив поднос, своей неколебимой, как у моряка на колебимой палубе, походкой понес его к столу. Пока готовился мой кофе, я продолжал невольно любоваться им. С чувством рачительного едока он обтер салфеткой ложку с вилкой, развел крепкие локти, взяв наизготовку инструмент…

От его плотного, коротко стриженого загривка веяло лютым спокойствием уверенного в себе на все сто профессионала. Вот так же точно он брал в свою бойцовую ладонь перо, спокойно обращая трепетные факты жизни в бестрепетный газетный материал. И эту поступательную неотвратимость не мог смутить никто – даже известный всем на наших этажах хохмач из «Комсомолки» Миша Палиевский с его двумя коронными примочками: «Писатель! Классик! Автор монографии «Литература – это я»!» И еще – когда в типографии верстались его стишки о Ленине и патриотике или какой-нибудь первополосный официоз: «Внимание! Ключ на старт! От-сос!»

И даже машинистки по своим неписаным законам печатали бесспорные и никогда не заходившие на второй круг Андреевы статьи в первую очередь…

Он сделал первый зачерп, со спины было видно, как вся фигура подалась навстречу пище. Но тотчас пригнутые плечи разошлись, ложка с плеском полетела в щи, он развернулся, и я увидел лютый, несообразный ни с чем гнев в его лице. Он встал с тарелкой и стремительно пронес ее на стойку:

– Опять холодное! Сколько раз можно говорить!

 Девчонка, растерявшись сразу, следом кинулась к импульсивной самозащите:

– Я не могу каждому наливать, вас много, а я одна.

– Не можешь, поищи себе другое место. Мы можем хоть у себя здесь иметь приличный буфет!

– Да я заменю, заменю, не кричите только.

Она занялась заменой; шевельнувшаяся было во мне шутка на предмет столь ярой привередливости тут же сдохла по соседству с убийственным, прожигавшим нерадивую буфетчицу взглядом корифея. Он молча принял свеженалитое и унес на свое место. Но теперь его загривок источал, взамен прежнего, отравленное на все сто процентов удовольствие и бурю духа во весь объем большой тарелки.

Я наконец получил свой кофе, но испил его, не решась примкнуть к сердитому рубаке, за другим столиком – и поспешил уйти. Мне стало как-то не по себе при мысли о том, как он сейчас расправится со сбитым на одной крови со мной бифштексом…

И вот вся эта наша партноменклатурная надстройка, к моему изумлению и ужасу, так и не изменилась ничуть с тех упадочных советских лет. Как была до основания уперта в свой борщ с котлетой и в дремучий страх перед начальством, основополагающий для дикаря – так и по сей день не ушла с тех рельс ни на волос, ни на йоту.

За что ж боролись? За что пали миллионы после крушения СССР, неладного в моральном плане, но в социальном очень даже ладного для большинства? За то лишь, чтобы та же номенклатура, обожравшаяся уже до того, что из глаз и ушей лезет еда, бушевала «до потери безобразия» в той же тарелке щей?