СТРОИТЕЛИ СТАЛИНИЗМА – КТО ОНИ?

Многие, особенно те, кто винят Сталина во всех лагерных ужасах его поры, относятся к нему как к истинному богу. Дескать стоило б ему лишь захотеть – и ничего подобного в помине не было б, да он в силу своей природной кровожадности того лишь и желал...Но чем дальше в СВО, повлекшую нас в тот же лагерный режим – тем больше я убеждаюсь, что не Сталин, не имевший при своем мозговом обгоне прочих мотива гробить их физически, строил зверский сталинизм. А кто тогда? Думаю, те сподвижники родом из лютой Гражданской, которые не чаяли не людоедского советского режима и кого Сталин всячески пытался укротить, как это видно из стенограмм – но всуе. И так как не был все-таки всесильным богом, пошел на поводу подавляющего большинства – не то оно, строча бесконечные доносы друг на дружку и взахлеб друг дружку истребляя, истребило б и его.

 Я же со строителями сталинизма столкнулся нос к носу, еще когда после 4 курса МГУ отбывал месяц на военных сборах. Военной специальностью филфака, где я учился, была спецпропаганда, в ней нас и тренировали в полевых условиях: мы там переводили с языка врага, писали листовки – попутно учась рыть окопы, стрелять и так далее.

– Товарищ майор, я понимаю, ножницами стричь траву муторно, но ровно. Но зачем в лесу вокруг шишки собирать – они же опять нападют?

– Чтоб служба медом не казалась!

Но самой тяжкой для меня там стала тоска зеленая, разлука на целый месяц с любимой девушкой, еще и не с одной – и я придумал, как убить немыслимо тягучее в той клетке время. Стать курсантом-отличником – для чего каждый день зарабатывать по одной благодарности от командиров, благо мой отец купил когда-то развалюху в лесной глуши на летний отдых, где я научился всем физическим трудам и лесным вылазкам. И завел такую полуигру, подхваченную офицерами: «Товарищ командир, курсант такой-то вырыл окоп, прошел дистанцию, установил врага первым... Прошу объявить заслуженную благодарность перед строем!» Они смеялись и объявляли, потому что эта забава как-то отводила от главной пагубы закрытых мест – гонять ночью за водкой, нарываясь на всякие ЧП.

А еще у нас был ритуал по расписанию – перед сном 30 минут ходьбы по лесу вольным шагом, чтобы, очевидно, не оставалось сил на всякую бузу. И я завел обычай: выступать перед своим отделением с какой-нибудь попутной лекцией. Например о музыке. Бетховен был красавец и остряк, но втюривался в самых дур, дуре Джульетте Гвиччарди посвятил великую Лунную сонату, но это пошлое название не он придумал, а Ромен Ролан, а прижилось оно, поскольку большинство на свете – пошляки. А лучшее, что написал Ролан – ответ Колы Брюньона пообещавшим убить его детей врагам, если не сдастся: «Пока у меня есть эта штука, я наделаю ей новых!»

Были и политические темы: например о засилье строевых замашек у всех наших начальников – от отвечавшего за строевую подготовку майора до Генсека... Кому-то все это нравилось, кому-то было все равно – а в нашем отделении были двое отслуживших еще до МГУ в армии по паре лет, и они вдруг ощерились на меня со страшной силой:

– Кончай это в строю!

– Какой здесь строй, здесь вольная прогулка.

– Все равно твоя антисоветчина тут недопустима! Наряды заработаешь!

– А ты кто такой, чтобы допускать или нет? У нас за дисциплину и наряды отвечает товарищ майор, я курсант-отличник, а ты пошел на ...!

– Ну ты дождешься все равно! Сгною на кухне!

Мотив этих солдафонов был мне ясен: их обычно принимали в ВУЗы с большой послабкой на экзаменах, во время учебы все относились к ним эдак свысока, они чаяли взять тут, на сборах, свой реванш, а вышло, что и тут это не вышло. Но я не думал, что так глубоко их это проберет, до самых подлых штук, как-то не принятых в студенческой среде. Среди моих вольностей была и такая: я сочинил строевую песню спецпропагандистов на мотив «Yellow submarine» Битлз. Всем это показалось остроумным, и мы с удовольствием ходили в столовую под этот взводный гимн. Но те солдафоны донесли майору, что мотив вражеский, он устроил нам разнос: «Отставить разгильдяйские песни, мать-понимать!» – и велел разучить официальную: «Солдат-отличник в армии маяк, так на него держи равненье!»

Мы разучили, но в отместку после «в армии маяк» кто-то обязательно в рифму выкрикивал: «Пи...к, х..к»! Майор с дикой руганью останавливал строй, возвращал назад, но каждый новый раз, все повторялось точно так же. Но сводить нас в столовую он был обязан, мы должны были идти туда с песней, тогда он разрешил старую, к которой я присочинил еще куплет:

Враг коварен, враг хитер,

Но мы тоже не юнцы.

Попадется нам майор,

Оторвем ему яйцы!

И тут за мной набрался уже такой «залет», что по докладам нашей пары стукачей меня могли не только поставить на вечные наряды, но и загнать в карцер, где пара ночных бегунов за водкой досиживала еще две недели после сборов. Но стряслось невероятное. Майор, единственный офицер не с нашей военной кафедры, где все отличались интеллигентностью и чувством юмора, а из какой-то строевой части – сам жутко залетел. Привычно объясняясь с нами зычной руганью, принятой в армии, через эту «мать-понимать!» – он обозвал какого-то курсанта не титульной нации то ли чучмеком, то ли еще как-то. А тот, сын генерала, спокойно сделал шаг вперед и говорит:

– Товарищ майор, я вынужден обратиться к товарищу полковнику с жалобой на ваши неуставные выражения.

Майор наш аж присел: нигде в нормальных войсках такое было и не вообразить – и на другой день на доске объявлений у штаба появляется приказ: «Майору такому-то – выговор за нарушение того-то». Это конец карьере и позор страшный: офицер, выдвинутый из далекой части на воспитание студентов первого ВУЗа страны, с треском подкачал!

И вот затем к нашему месту сбора у палаток, где все сидели на досках-скамейках, приближается майор. По уставу первый заметивший его должен крикнуть: «Встать, смирно!» – что и раздается. Майор же в ответ вместо его обычной ненормативной лексики: «Сидите, сидите, ребята!» Потом, помявшись, молвит еще более чудное – поскольку нормальная его приказная речь была неотделима от площадной брани: «Ну что, эта, построимся?»

Ну а до меня, до моих «разгильдяйских песен» и прочих разговорчиков ему вовсе не стало дела, до конца сборов он уже не вышел из своей моральной комы, что и сломало все мстительные планы моих врагов. А они стали мне настоящими, лютыми врагами, их лица сводила судорога, когда мы встречались взглядами, голоса дрожали в дикой ярости во время наших перепалок. И я кожей чувствовал, что продлись эти сборы еще на пару хоть недель, они при всей их базовой армейской подготовке и лютом желанье страшной мести наверняка состроили бы мне ее. Но в тот раз та клетка скоро распахнулась – а на гражданке тех времен у них против меня не было ни никаких методов вроде нынешних «дискредитаций» и доносов...

Но вот час их великого реванша грянул: весь инструментарий для построения вожделенного карательного сталинизма против подобных мне вражин – сегодня набран и работает вовсю. Те же доносы, дикие законы, по которым стало можно упечь любого за любое на любой срок. И как я могу понять, наш новый вождь тоже, подобно тем солдафонам с военсборов, настрадался в юности от всяких выскочек и бузотеров и на исходе жизни решил взять этот реванш. А заодно пожаловать его тем, кто еще с советских пор мечтал сгноить всех не ходящих молчаливым строем или под казенный гимн. И новый наш сталинизм строится легко без всякого старого Сталина и его немыслимых сейчас свершений вроде Днепрогэса, сказочных прорывов в музыке и авиации, когда великих композиторов и авиаконструкторов у нас было больше, чем во всем прочем мире.

Но были и доносы, и сроки ни за что, и прочие людоедские затеи, любезные тем, кто их творил и кто за них стоял горой. Сегодня ж, видать, только это и осталось позадушам у тех обиженных и оскорбленных великими творцами, строем не ходившими – кого давно уж нет, но бешеная жаба на их счет все жрет убогие сердца...