ПУТЕМ ЛЮБВИ, ПУТЕМ ВОЙНЫ...

С полячкой Басей, что есть уменьшительное от Барбары, я познакомился еще 30 с лишним лет назад. Она учила русский в нашем университете Патриса Лумумбы, а преподавателем в ее группе был мой друг. Он-то однажды и привел всю девичью часть той группы на вечеринку в мою новую, подаренную щедрыми предками квартиру.

Бася глянулась мне сразу же. Мы от души проболтали с ней весь вечер, но остаться у меня на глазах подружек она не могла, пообещала приехать завтра. И впрямь приехала – тут-то самое интересное и началось. Мы, слегка выпив, снова всласть разговорились, даже наконец поцеловались. Я ей предложил остаться, на что он без лишних уговоров согласилась – но уже прямо в кровати объявила, что готова мне отдаться, если только я на ней женюсь.

– Так ЗАГСы сейчас не работают, – попробовал я отшутиться.

– А ты пообещай, – ответила она. – Твой друг сказал, что ты человек слова, так это у вас называется?

Эге, значит, она уже и друга моего успел допросить, вот как тут все серьезно! Но я тогда был не готов жениться ни на ком, ни по какой любви: своя квартира после родительской, куда мать запрещала мне водить девиц – вот моя жена на обозримое грядущее, как же я мог ей хоть с кем-то изменить! И давай убалтывать объект все нарастающего вожделения в накатанный обход – но это оказалось как битье волны о камень: ночь, практически в объятиях красавицы, прошла без признака надежды. И я с отчаянья при расставании наутро снова позвал Басю к себе на вечер.

Она же тогда учебу всю уже закончила, экзамены сдала и через четыре дня должна была ехать в свою Варшаву. Вот моя страсть и ее, полячки гордой, желание добиться своего – и соединили нас на все оставшиеся дни, вернее – ночи. Но как я ни тщился убедить ее, что любовь и брак – две вещи несовместные в нашем пожарном случае, сначала – первое, а второе уж как-нибудь потом, – увы! Она мне отвечала, что первое без второго – великий грех, и хоть она уже в него впадала, дала себе обет впредь не впадать.

– Но я же могу тебе просто наврать: слово дать – и не сдержать!

– Тогда позор весь ляжет на тебя!

Но врать я сроду не любил, а тут просто не мог, как-то нечаянно влюбившись в ту, которая так обаятельно перед ночной укладкой рассуждала, как мне надо обставить комнату и чем оснастить кухню. Но и жениться в пике сбывшейся мечты о собственной квартире – тоже.

В итоге наша последняя с ней ночь кончилась такой обидой, что я даже решил не ехать ее провожать, только довел до лифта... И тут, перед ним, мы так, в такой засос расцеловались, что мне даже показалось, что она готова сдаться – чего уже не позволял ее поезд, она еле вырвалась словно не из моих даже объятий, а из своего засоса – и была такова...

Еще несколько месяцев мы с ней переписывались на каком-то странно сохранившемся излете, пока моя новая жена-квартира властно не отшибла эту старь. Но все же сохранив от Баси некий ожог в душе, особенно охотно я сходился с замужними, не тянущими в брак, то есть приделывал рога кому-то – что не считал порочным, ибо такова состязательная в своей сути жизнь...

И вот с тех пор прошла уж куча лет, я родил дочь, но семьи так так и не смог создать – то ли из-за этой верной жены-квартиры, с которой никак не мог порвать, то ли из-за неверности, скандальности и негодности на ее верном фоне прочих жен. Дочка закончила школу, и хоть жила с ее враждебной мне мамашей, со мной все годы оставалась душа в душу. Я еще неплохо зарабатывал своим пером и с удовольствием пускал свои доходы на ее наряды и поездки с ней по всем курортам мира...

И однажды в одной соцсети ставшего уже неотъемлемой придачей нашей жизни интернета пишет мне – кто бы вы думали? – Бася! Дескать я это или нет? Вот чудеса природы нашей! Даже не звук ее голоса, не вид лица, а всего пара слов в экране ноутбука – швырнули меня мигом в ту памятную койку, где мы с ней кучу лет назад так страстно торговались! Я тут же ей ответил, предложив встретиться по скайпу.

Лицом она ничуть не изменилась, речью – тоже; но судьба ее оказалась куда печальной даже не ахти какой моей. Муж, с которым она родила мальчика и девочку, 18-и тогда и 15-и лет, 3 года назад трагически погиб. И дочка очень тяжело это переживала, даже хворала... Но переступив печальное, мы быстро вошли в куда более радостный круг. Я чувствовал, что Басе наш разговор так же в охоту, как и мне – а то, что она теперь одна, служило самой трепетной ему придачей... И после нескольких таких бесед я ей и объявил, что жажду к ней лететь – если, конечно, она не против.

Она встретила меня в аэропорту, где я чуть не задушил ее в своих объятиях, и повезла домой, где жила в трех комнатах с большим холлом с ее детьми. Но тут прямо с порога в пику моим светлым помыслам пошло все наперекосяк. С ними жила еще собачка, а у меня – аллергия на собачью шерсть, отчего скоро стало першить в горле и резать в глазу... Я привез всякие подарки детям, в том числе какой-то огромный шоколад, что они деликатно приняли, но меня, как я почуял сразу – нет. Особенно дочка, просто ужалившая меня взглядом, когда в разгаре общего встречного застолья я в порыве речи нежно тронул Басю за руку. И Бася это тоже заметила и огорчилась.

В итоге я и решил, вторя нашему киногерою: то, что мне мешает, пусть мне и поможет! И сказал Басе, миловаться с которой подлее ее дочери не мог, что из-за моей аллергии спать на приготовленном мне в холле ложе не смогу, пусть она свезет меня на ночь в какой-нибудь отель. И мы, не долго думая, отправились в центр прежде не виданной мной Варшавы.

Меня сперва очень взбодрил вид царившей над округой сталинской высотки, давнего дара Москвы – и огромного особняка российского посольства. Дескать знайте и вы, гордые полячки – наших! Но наши дипломаты, как сказал Бася, из их особняка давно уж не казали носа; вот у французов здание 10 раз в меньше, а толку от них в 100 больше: недавно в самом центре открыли памятник их Наполеону при огромном сборище народа...

Я прилетел на три дня и две ночи – на столько и снял номер. Бася со мной в него зашла, но когда я простер к ней руки, твердо сказала нет. Но почему? Я же был уже готов на все: хоть в брак, хоть как; моя дочь уже выросла и слала ей, по следам моего про нее рассказа, свой привет.

– Не спеши, я так, в один миг, не могу, – ответила она.

И меня этот ее ответ даже воодушевил, напомнив старое присловье: «Если женщина сказал «нет», это значит «может быть»; если сказала «может быть», это значит «да»; а если сказал «да» – ну что это за женщина!»

Но тот камень, на который сходу нарвалась моя коса, вымахал за ночь в целую скалу, столь же неприступную, как встарь моя противобрачная квартира или Басин брачный идеал. Судьба ж не дремлет – и разит, стоит лишь придаться сладкой дреме, с какой я на другое утро мчался к Басе!

Когда я на крыльях радости и предвкушения любовного застолья в моем номере после большой прогулки по Варшаве с заходом в музей любимого Шопена, как мы уже условились, влетел к ней – там меня ждало горе. Тот шоколад, что я подарил детям, а дочка опрометчиво положила на подзеркальник в холле, вчера стащила и слопала собачка, после чего пришлось везти ее к ветеринару, где она и сдохла на исходе ночи. Прямой моей вины в том не было, но непрямая, еще и вдогон вчерашней дочкиной враждебности ко мне – гасила все мои радужные планы и надежды.

Я от души посочувствовал страдавшей больше всех дочке, которой собачья смерть явно напомнила папину, попросив Басю перевести ей какие-то мои сердечные слова. Конечно, был бы папа жив – одним прижатием ее головки к своей большой груди унял бы всю ее беду... И вдруг я ощутил, что мою руку так и тянет совершить подобный жест – и, может, решись я на него тогда, с риском, разумеется, схватить обратную отдачу, у нас с Басей все бы мигом и срослось. Но черт знает, чего мне не хватило до того тактильного контакта, а словесный всей повисшей над нами тяготы не снял...

Потом мы с Басей все же ушли из дома: дочка, которую я для отвлечения от ее горя познакомил по скайпу через Басю со своей, и предложила нам пойти, куда хотели – в чем я опять узрел свой шанс.

Погуляли мы в результате хорошо, особенно меня потряс огромный, в три этажа музей Шопена – всего с одним реальным артефактом: клочком бумаги с автографом в 20 лет уехавшего навсегда из Польши ее любимого героя. Все остальное было множеством уже вторичных экспонатов, но подобранных и поданных с такой любовью, что мы провели пару часов там от души. Что значит настоящая любовь! Вот бы и нам с Басей так же!

Но когда время пришло к вечеру и я спросил у нее, куда дальше, она ответила мне то же, что и я сказал мысленно себе у нее дома: папа, теперь собака... Черт, мы уже даже думали с ней в одном ключе – только он тут стал для нас не сводным, а разводным...

В глубине души я все-таки таил еще надежду – и при всем своем прежнем опыте прокладки троп к женским сердцам, возможно, даже изобрел бы тут какой-нибудь успешный ловкий ход. Да только всякое ловкачество дает плохой послед, губящий отношения – а я ведь свой вояж затеял не для одной охотничьей удачи! При этом мысль все же сверлила: вдруг все же как-нибудь само, бесхлопотно и не ранимо для дальнейшего свезет.

Но не свезло. Хотя в последний вечер как бы в отплату за не даденное мне и Бася, и дочка – а сын и вовсе – вели себя со мной очень мило, и я уехал от них в свой отель в самом лучшем духе. Так как уже сложил свой хитрый план, сулящий мне всю недозоваеванную пока удачу. И выдал его Басе в последний день, который, мы с провели с ней тоже на славу в большой прогулке по городу рука об руку и душа в душу.

Я решил этот свой визит, поломанный собачьей гибелью, не продлевать, но достичь желанного иначе – разбив всю операцию на два этапа. И первый из них можно было счесть вполне успешно пройденным: я убедился, что Бася влечет меня к себе вовсю, мне с ней не скучно, не унывно, попутно нашей лирической теме мы с ней обсудили власть и кучу музыкальных, политических и прочих тем. Второй же частью, эндшпилем, станет ее ответный визит ко мне в Москву, где уже ничто не сможет помешать мне уложить ее в мою кровать и всю дальнейшую судьбу.

Как будем жить на две страны – над этим я особо голову и не ломал: да как-нибудь. В наш электронный век я мог работать по своей литературной части где угодно; Бася, служившая в коммерческой структуре, хорошо платившей за ее русский с английским – тоже. И мой брачный опыт мне внушал, что когда лежит душа друг к другу, сожительствовать даже через сотни километров легче, чем бок о бок, когда не лежит. И еще я в своем неюном возрасте познал, что шиш в нем новую и верную любовь найдешь: какая-нибудь фраза, мелочь, не тот ход ноги, на что не обращаешь в юности внимания – тут делаются барьерным рифом меж тобой и ей. Обо что я разбивал свой лоб уже не раз – а с Басей с первой давней встречи словно уже как-то исподволь сжился, спелся не разлей эта раздельная вода...

Провожать меня в аэропорт поехала и дочка, в чем я увидел наше полное с ней примирение. Бася на мое приглашение ответила самым сердечным «может быть» – и после пламенных объятий с обеими провожавшими меня я улетел чуть не на еще больших, чем несся сюда, крыльях...

Когда уже на другой день я выбежал из дома на свой утренний кросс, Бася сопровождала меня в мыслях неотступно. Я чуть не вслух рассказывал ей про то и се вокруг, почти чувствуя уже ее в своих руках. Так как при мысленном отсмотре всей предыдущей серии не смог узреть там ни одной помехи нашему грядущему совокуплению. Я даже уже нашел самый удобный для нее рейс из Варшавы – и как мне лучше его оплатить...

И когда вышел с ней на связь по скайпу в день, назначенный для ее судьбоносного ответа, она меня убила им наповал. Оказывается, был такой камень преткновения, что мне уже не объехать издаля ни на каком коне: чертов их церковный ксендз!

После смерти мужа и вызванной ей хвори дочки Бася кинулась искать какое-то хоть утешения в костел. У них же в отличие от нас, чтящих внешний обряд и пьянство по церковным праздникам, все наизнанку: в храме царит не внешний бог, а внутренний толковый, как наш словарь, ксендз. Вот он-то, как-то помогший прежде, и запретил теперь ей настрого меня – когда она зашла к нему открыть на мой счет душу. Де ее долг – отдать остаток жизни своим детям, а не противному их вере и культуре русскому варягу.

Как же, о детях пекся он! Конечно, заменить отца, который уже так или иначе ниоткуда не возьмется, я им едва ли мог – но их матери, нашедшей меня первой, выдать толику счастья, так бережно мной отняньканного – мог наверняка. Да только церковник желал иметь ее несчастной – ибо такие вносят больше в божью кассу, за что я сроду этот церковный промысел, культивирующий горе, а не радость, не терпел.

Но верно сказано: куй железо пока горячо – я же не соблюл этот закон, на чем и погорел. Все мои попытки издаля оспорить близкого ей ксендза – исполненные злой обиды сродни той, что женщины так не любят в рогоносцах, провалились напрочь. К тому же Бася вообще была здорова стоять на своем – и этот ее характерный камень тоже страшно влек к себе мою сердечную косу...

Но самым, пожалуй, поразительным тут стало то, что еще даже больше, может, моего переживала результат ее же выбора она сама – тем временем, когда я кинулся гасить свое горькое горе привычным смолоду путем. Звонила мне опять, писала, но так как я не чуял в ее тоне готовности плюнуть по русскому обычаю на все догмы и препоны и соединить сердца – все больше уклоняться от контакта с ней, дабы не рвать зря душу...

Прошло еще сколько-то времени, у нас пошли все большие и все пуще занимавшие мое литературное внимание раздоры с Украиной, Польшей, целым миром, развязалась эта СВО – и Бася отлетела совсем куда-то далеко. Ту соцсеть, через которую мы с ней восстановили было наш контакт, в России, запавшей, как на некий ручной блуд, на свою дикую цензуру, заблокировали, как и кучу прочих...

Мне же понадобился тут один запретный ресурс, я купил для входа на него обводную программу VPN – и заодно она открыла мне и Басин, где уже больше года болталось неотвеченным ее письмо ко мне. Но пока я думал, стоит ли отвечать на него и как – Роскомнадзор решил все за меня, убив мой VPN, чтобы поменьше оставалось всяких лазеек для связи людских душ – и только кровь между народами и странами лилась все хлеще.

Но после этого последнего короткого письма, представшего словно каким-то мне укором, на меня напало одно дурное, тягостное чувство – словно какой-то и моей неизбывой вины во всей ныне текущей крови. Не вышло у меня сковать свое железо, пока было горячо, свою международную любовь – а свято место пусто не бывает! И заняла его в итоге в том числе и моего провала эта выросшая из всех людских грехов, просчетов и поганых умыслов война.

Я не сумел преодолеть барьер, явить пример, а те блюдущие свои пенензы вражьи ксендзы, как и родные рогоносцы, до поры таившие свои обиды и решившие смывать их кровью – всю свою мерзость учинить смогли. Это возмездие за их никак иначе не избывную ущербность.

Твержу себе: но я-то тут при чем, я же не царь, не бог! Но это Басино последнее печальное письмо каким-то неизъяснимым, но явным сердцу образом корит во всем меня лишь – больше никого.