МИСТЕРИЯ О ДВУХ ПОЭТАХ. Александр Росляков. Писатель, журналист



МИСТЕРИЯ О ДВУХ ПОЭТАХ В одном средневековом государстве, похожем чем-то на наше, впрочем очень издаля, жили два поэта: придворный и опальный. Один слагал пышные оды в честь их бессменного правителя и наведенной им стабильности: «Народ блаженствует под мудрым руководством Государя, ведущим к его мудрому же руководству на незыблемых просторах…» Молился напоказ в придворном храме и жил за крепостной стеной на их так называемой Рублевке, где имел свой гектар земли – из самых дорогих, образовавшихся в итоге тамошней приватизации. Ну, а другой поэт, опальный, их стабильность называл застоем, приватизацию – грабительской, и по рукам ходил такой его занозистый стишок: «Не кажется ли вам, что наша церковь есть игольное ушко, расширенное до величины верблюда? А наши «гробовые» на заморском депозите гробят наш стабфонд? А дон Чубайс, наш головной приватизатор, обманывает Государя, который сам обманываться рад?» И потому сидел, как сыч, в тюрьме – за клевету и разжигание против социальной группы благородных донов-царедворцев. Благороднейший из них дон Чубайс уже не раз склонял Государя казнить смутьяна в порядке их средневековой демократии – дабы не смущал дурной народ. Но Государь резонно отвечал: – А он никого особо и не смущает. У меня при нем стабильный рейтинг – 97 процентов! А казни его – кто знает, как это в народе отзовется? – Но у меня из-за него – минус 97! – Так мы за чей, брат, рейтинг бьемся – твой или мой? – Недооцениваете все же вы его влияние… – Не влияет! И пусть сидит с миром! Долго ли, коротко ли они так безмятежно жили – как вдруг катит беда. Соседний государь-побратим, кому был сдан на сохранение их стабфонд, чтобы не растащили свои доны-царедворцы, взял и сам весь его спер. Благо хоть те доны успели загодя уйти в оффшоры – и похудел один народ, которому пришлось в итоге затянуть потуже пояса… Придворный лирик тут же подсиропил: «Наш Государь плевал на происки врагов, есть у него на них свой хитрый план! А людям худоба не повредит – скорей пройдут через игольное ушко!..» Сам Государь однако не на шутку озаботился – и зовет своего министра иностранных дел дона Лаврова: – Как будем на такую пакость отвечать? – Ну, выступлю с трибуны генеральной ассамблеи… – Да брось, сам знаешь, это не влияет вообще. Есть у меня план похитрей: а ну отзовем твоих детей от побратима – вот будет ему политическая оплеуха! Сказано – сделано. Правда, вывозить прижившихся там чад дон Лавров не стал – лишь обозначил этот шаг устрашения, демонстративно развернув на подъезде к супостату свою карету, в которой выезжал для вывоза семейством. Но и того хватило. Враг тут же подло объявил агрессором ограбленного им же побратима – и двинул на него свои войска, использовав тот разворот как casus belli. У затянувшегося в свои пояса народа до того перехватило дух сопротивления, что он так и не слез с его насиженных диванов остановить это нашествие. Тем паче враг махал перед его носом своей санкционной колбасой, суля кормить ей всласть и впредь. И вскоре уже шагал по их накатанной Рублевке – а худые тыльные дороги оказались непроезжими для подкрепления. И тут для Государя, кормившего многие лета с его щедрой руки тех всуеверных донов, настал момент самой горькой истины. Дон Чубайс первым удрал к врагам, за ним – и дон Лавров, сказав напоследок: «Прости, но у меня там дети!» Придворный поэт, вошедший в авангард изменщиков, разразился такой одой: «На дружеских штыках грядет к нам настоящая колбасная свобода с европейского плеча! А прошлого тирана закопаем с песнями!..» Врагам, свободно миновавшим тот Рублевский подступ, даже не пришлось ломать ворота города. Сама охрана вскрыла их изнутри за 30 вражеских монет – которые за счет мгновенного падения своей валюты в тысячу раз означали уже целое состояние. Всего с несколькими преданными донами, коих враг обещал вздернуть в любом случае, Государь засел в своем Дворце. Его оборону возглавил министр обороны дон Шойгу, чьи гектары каким-то чудом оказались вне той предательской Рублевки. Но охмелевшие от радости враги отложили штурм Дворца до завтра, открыв придворную тюрьму, чтобы руками ее узников взять тех засевших во Дворце каштанов. Освободили и опального поэта: уж он-то теперь по образцу всех правдолюбцев отыграется на своем гонителе! Но тот вместо того, чтобы разделить пир победителей, сходу назначивших его ведущим главного в том государстве Соловьев-шоу, дал с их пьянки деру. И на заре накрыл их с подкреплением сограждан, еще вчера предательски давивших личные диваны. Чем он поднял тех, кого не смог отмобилизовать сам дон Шойгу? Да вот, своими же стихами! Разоблачая Государя и его негодных слуг, он еще меньше жаловал захватчиков – и выдал против них такой памфлет: «Наш Государь, заставивший нас запоясаться – слабак, но не злодей! А враг зол и хитер – и все его колбасное нашествие несет одно: всю ночь кормить, к утру забить!» Заспавшийся народ, отодрав спинки своих диванов, и отработал ими супостата. И к вечеру от него уже и духу не осталось. Спасенный Государь тогда задал свой пир горой, где дон Шойгу плясал от счастья, дон Лавров толкал его дипломатические тосты – и молча пил угрюмый дон Чубайс… Позвали туда и опального поэта – которого сам Государь расцеловал в уста: – Я не ценил тебя, а ты спас в трудный час и меня, и государство! Хвала тебе за это – и рублевский дом литературного соперника в придачу! Того же, брошенного врагами на обочине той же Рублевки, тоже притащили в жалком виде на тот пир. Но Государь по доброте души велел не казнить его, а лишь заточить туда, где прежде обитал опальный лирик. Народ такому доброму решению рукоплескал – и рейтинг Государя, павший было до нуля, вновь взмыл до тех же 97-и процентов. Только недолго музыка опального творца играла. Он и в рублевском статусе продолжил бичевать тех донов, чем задевал и Государя, привыкшего за завтраком читать хвалы в свой адрес. Терпел, терпел он – но однажды не стерпел и написал указ: вернуть опального поэта в его цугундер, а придворного – в рублевские покои и во все их соловьиные ток-шоу… Потом сам скуксился от такой подлости – и дописал в конце для потомков, дабы не судили строго: «Да, на войне ты был незаменим, но в мирной жизни все-таки невыносим. Прости, брат». Вот и вся мистерия.