КУКЛА: О ДРЕВНЕМ ТРЮКЕ, НА КОТОРЫЙ ГРАЖДАН ЛОВЯТ ПО СЕЙ ДЕНЬ

Не первый уже раз я получаю по электронной почте благодатное уведомление на убедительном казенным языке о начислении мне некой недоплаты в несколько сот тысяч. При этом никто мне не был должен ничего, но какой соблазн – всего-то выдать реквизиты своей банковской карты, дабы власть поиметь с чужой ошибки! Уловка старая, как мир – только что в новом электронном виде.

Но в давней юности мне свезло попасться на такой крючок, после чего я никогда уже не верил никакой халяве – вплоть до сказочных «двух волг на ваучер» или «2700 долларов зарплаты на Путина». Но раз эти рассылки продолжаются, значит, кто-то упорно продолжает лезть на старую приманку – о которой этот мой рассказ.

Костюмы бывают разные: темные и светлые, в полоску и в клетку, с жилетками и без. И только на мой проклятый рост их словно не водилось в нашей злой торговле вообще!

В тот скверный декабрьский денек моей далекой юности я обошел уже четыре магазина кряду, и везде – шиш. А все – этот мой дурной параметр, который сидел в клетке «выше среднего» и зажимал меня невпроворот. Было б можно, клянусь, я бы даже отдал часть себя на отсечение, лишь бы быть как все. И даже не потому что вечно из родительских обносков торчали мои щиколотки и запястья. Казалось почему-то дико стыдным именно быть выше этой средней, неприступной для меня в силу меня же, крыши. И едучи в метро, я только и мерился исподтишка с другими – в отчаянье от невозможности как-то унизиться до них. И, стоя у дверей вагона, все гадал: на целый ли я сантиметр выше их стекол или не на целый?

Точно так же, я мнил тогда, как непременно на какое-то дурло смотрели на меня и те девушки, на которых я сам безумно жаждал, но не смел поднять глаза. И только дома, затаясь вечером за шторой у окна, подолгу выжидал, когда в окнах напротив кто-то нестерпимо близким жестом скинет с себя блузку или, до самой дрожи в сердце, белую полоску лифчика.

И загладить свой неустранимый, как родимое пятно, дефект, казалось мне, я мог только путем костюма – выпросить на который полторы сотни у родителей было для меня невесть каким постыдным и нелегким делом. Но и обратить эту постыдную монету в вещь, без которой каждый новый миг жизни обращался в пытку, оказалось и того нелегче. Говорить с людьми я тоже не умел, а уж сунуть кому-то из надменной челяди у прилавков в лапу, что только и могло спасти – было вовсе за гранью моего любимого стыда.

И вот выплевываюсь со всем этим из четвертого магазина на проспект – и стою как остолоп, в надежде непонятного, пропуская мимо неотзывчивый и чуждый в его главном измерении людской поток. И вспоминаю, как однажды на моих глазах из ресторана вышел пьяный карлик-горбунок и, обернувшись, угрозил кому-то своей карликовой ручкой: «У, большие!» И чувствую, как подмывает самого воскликнуть в том же тоне: «У, низкие!» И на этом, уже исполненном огромного расстройства месте сознаю, что откуда-то возникший рядом парень обращается как раз ко мне.

Внешний вид его запомнился мне в силу всего дальнейшего очень хорошо. Прежде всего ростом он был с меня – еще такое же, если не хуже моего, дурло. Лет на пять старше; широкое, аляповатое лицо с какой-то еще шишкой, наподобие жировика, во лбу. Немытые и сальные – как бы и мыть глупо, коль такое дело – волосы, вещь отвратительная; но это инстинктивное отвращение тотчас перешибла суть его вопроса, наконец дошедшего до меня: «Что, тоже костюм ищешь?»

И я во всем нелепом виде дылды ощутил какое-то, может, еще более бедственное старшинство собрата по тому же самому несчастью.

Костюмы бывают разные. Но человек один: он думает, что стоит ему надеть что-то получше, как лучше станет и он сам. Он знает, что не станет, но все равно думает, что станет. Это исходная неправда. А от нее уже ветвятся и все прочие.

На этой моментально сблизившей наши неродственные души почве у нас и завязался разговор. Я ему поведал о своих напрасных поисках; он мне, лишая окончательно надежды, о столь же тщетных своих. После чего однако мы, в плену какой-то общей безнадеги, не поспешили разойтись. Он возвел свои бедовые глаза куда-то ввысь –  и тут, оттуда словно, на него и снизошло:

– Слушай, а ты не в курсе, здесь через дорогу где-то ателье, где продают готовые костюмы?

– Где?

– Да вон там вроде, – он неопределенно указал на другую сторону проспекта. – У них и большие роста должны быть. Пошли?

И мы пошли. Как это он вошел вдруг в такой нужный курс, я уже спрашивать не стал, ибо неведенье ведомого – лучшая порука сокровенным знаниям вождя. Так люди уж сотворены – всегда идти за кем-то, даже без понятия, куда; тем паче если этот поход ничем, кроме обретения чудесного в неясном, не грозит.

И я, уже с великой благодарностью за обретенный курс, окунул следом за ним свои ботинки в слякотную грязь проспекта. Мы его, как две большие цапли, перешли, после чего он в легком замешательстве, только добавившем доверия к нему, сказал: «Вроде туда. Нет, вру, туда». И повел меня в какой-то скользкий с первых заморозков переулок.

– А у тебя сколько на костюм? – спросил он по простоте души, льстя своим лидерским непревосходством моей зажатости величиной природных неликвидов.

– Сто пятьдесят.

– Тебе легче. А у меня только сто.

И я по праву моего нечаянного и ничем мной не заслуженного денежного перевеса проникся к нему еще большим сочувствием. Может, у него и нет никого, кто бы помог деньгами, – подумал я, – один этот шишак во лбу! Черт знает, смог бы я с таким ужить? Тут вообще на девушках ставь крест – а интересно, он по вечерам тоже глядит на них, как я, из-за оконной шторы? Вот уж кому эта одежда – как последняя надежда! И у меня, в порыве остолопьей солидарности, даже вырвалось:

– Ну хочешь, если у тебя не хватит, а у меня останется, я тебе одолжу?

– Правда что ль? Ну ты настоящий друг!

Он протянул мне свою большую, с грязными ногтями, руку – но ему и тут не повезло: он поскользнулся и, неловко взмахнув руками, шлепнулся на тротуар. Я бросился к нему на помощь – да так, с недоданной рукой, и замер.

Нашу находку мы увидели одновременно. Она лежала прямо перед нами – как то чудо, что лишь и возможно на негаданном пути. Толстая, пальца с два, резинкой стянутая пачка денег – каких именно, я не успел и разглядеть; лишь понял, что сроду ничего подобного не видел и руками не держал. Вождь первым, несмотря на потрясение двойным, в силу его падения, ударом, пришел в себя:

– Ложи в карман!

И я по какой-то инерции повиновения последовал его указке. Затем помог ему подняться; он воровато огляделся и сказал:

– Ну, что будем делать?

– Что?

– Поделим пополам. Вместе нашли.

Я тоже импульсивно оглядел тот скользкий переулок: отдаленный вид нескольких его прохожих никак не вязался с такой отчаянной потерей. Или – находкой? Но раз кому-то счастье привалило – кто-то при этом должен был в равной и ужасной мере пострадать. Но кто? Однако вождь, в чьих, видно, более простых глазах теперь плясала одна алчная и золотая лихорадка, не дав мне опомниться, тоном головного заговорщика сказал:

– Пошли туда, за дом, там сосчитаем.

И я, вновь повинуясь более определенному началу, последовал за ним. Но ускользая с места его чудотворного падения, что еще отнюдь не означало преступления, никак не мог отделаться от тех своих как бы абстрактных, даже вредных сказочному счастью схем. Все же – находка или потеря? И если первое я въяве ощущал потной ладонью в кармане своей куртки, то второе было чем-то вовсе неопределенным. Чему мешало доопределиться, с одной стороны, отсутствие самой мифической фигуры пострадавшего, с другой – опять же явное присутствие вождя, который теперь плел без умолку о каких-то еще лучезарных шмотках, мешая сосредоточиться на самом важном. Или – не важном, судя по нему? Просто находка – и конец концов? Кстати, а сколько в ней? Если даже мелкими купюрами – и то хватит на любой покрой с жилеткой, еще и на башмаки останется! А если не мелкими?

И тут вдруг позади нас раздалось:

– Ребята! Мужики!

Мы обернулись: низкий человек в плохом пальто и дерматиновой кепчонке бежал к нам, отчаянно маша руками:

– Вы пачку денег тут не находили?

Я сразу ощутил во внутренностях липкий холодок. Вот он – реальный пострадавший; откуда только, злыдень, взялся? Не было его на скользкой улице, я же смотрел; просто как снег на голову свалился! Но не успел я рухнуть с золотой горы, как выведший к ней вождь закрыл меня своей спиной:

– Какие еще деньги?

Пострадавший уже подбежал к нам, и вид страдания на его сорокалетней эдак роже с маленькими серенькими глазками был впрямь силен и потен. Он утер смятым платком свой красный с бегу лоб, сбив на сторону свою убогую кепчонку:

– Да вы чего, я же видел, как вы убегали! Такая пачка, под резинкой, я на почту нес, с женой, для брата, там четыре тысячи восемьсот!..

Эге! – так и обожгло изнутри меня. – Значит, не мелкими купюрами! Ишь, как пылает рожа! И я почувствовал, как запылала и моя. При этом рука, сжимавшая предмет его беды, словно одеревенела. Но тут вождь, как бы войдя в мое сомнительное положение, снова все принял на свою большую грудь:

– Да нету у нас ничего! Тебе карманы показать?

– Правда что ль?

– Спроси его!

И они оба, как к арбитру в споре, повернулись в мою, молчавшую доселе сторону, каждый в своей надежде на мой праведный ответ – от которого-то мне больше всего и хотелось бы сейчас уйти. Но следуя досюда все как бы прицепом, невзначай, я вдруг неумолимым ходом всей фантасмагории оказался приперт, как к стенке, к тяжкой нужде уже лично, на свой страх и совесть, выбрать. Но кого? Близкого мне хотя бы тем же ростом вождя, прикрывшего меня своей широкой, с грязными ногтями, лапой, с его столь же реально, как предмет в кармане, ощутимой денежной и человеческой бедой? Или чужого мужика – с его бедой, ставшей теперь реальной тоже? Если б еще он, олух, возник сразу – на тебе твое и до свиданья! Но теперь оно уже как бы присвоено, поделено, и дело не в одной моей личной совести – на ней еще, как на кону, и золото вождя! А у него еще эта напасть во лбу, чем только из одежды скроешь? Костюмы-то бывают разные: и по сто восемьдесят, и за двести пятьдесят – и ему, может, больше за всю жизнь не выпадет такое счастье!..

Я лихорадочно соображал все это, чувствуя, как перегревалась моя рожа – пока меня не осенило: а ведь я – подлец! Ведь дело-то простое, никаких фантасмагорий: просто я зажал чужие деньги и только ищу повод, как их не отдать. Значит, таким я и был сроду – и потому неважно даже, как поступлю сейчас. Верну чужое или не верну – подлость моя останется со мной, и этого уже, в отличие от роста, не замажешь никакой, самой убойной шмоткой! Как впрочем и отказом от нее. Ну так пусть олух плачет! И я, уже не сомневаясь более, ответил:

– Правда.

И то, как это мне далось легко, доубедило меня в правильности моего ответа – равно как и оценки моей подлой сущности.

Но вождь, все же, значит, близкая душонка, оценил мой гнусный подвиг глазом не моргнув – лишь переняв назад, как пас в зашедшей промеж нас игре, совместную уже инициативу:

– Ну, понял? Чего тебе еще надо?

Бедного коротышку мой приговор словно добил совсем, и в его жалких глазках занялась какая-то последняя агония надежды:

– Да вы чего, ребята, я все равно вас так не отпущу! Чего ж тогда вы с улицы сбежали?

– Да ничего мы не бежали. Идем просто костюмы себе покупать.

Тут вождь, по-моему, дал маху: не надо было вовсе заикаться о костюмах – в которые мужик вцепился сразу, как в соломинку:

– На мои деньги!

– Да на хрен нам твои!

– Ну покажите тогда ваши, я же знаю, какие были у меня!

– Да на, смотри! – Вождь вынул из его кармана несколько бумажек и сунул их в нос мужику: – Твои?

– И твой друг пусть покажет!

Мне, чтобы вынуть свои деньги, надо было выпустить сначала мужиковы – чего я инстинктивно опасался, словно убегут тогда. Но вождь, по чьей промашке осложнилось дело, как бы уже принял всю отмашку на себя:

– Да ладно, покажи ему твои полторы сотни, чтоб отлип!

И я, чтобы не ломать игры с этим болваном, все же их достал – и, как опасение не обмануло, совершенно зря. Болван, уже совсем было добитый, снова воспрял к жизни:

– И у меня такими же деньгами было!

– Но это же не твои! Чем докажешь?

– Я докажу! У меня все номера записаны, у жены на почте. Пошли проверим!

– Да никуда мы не пойдем!

– Боитесь? Значит, точно вы!

– Да ничего мы не боимся! Просто времени нет.

– Ребят, ну я вас умоляю, сходим, тут же рядом, хоть один из вас! Проверим по бумажке, я же ваших номеров не знаю, ну если не вы, чего тогда боитесь?

Вождь как бы заколебался под напором совсем спятившего с горя олуха, который, видно было, не отвяжется без этой вполне бесполезной для него проверки. И, напрягши слегка лоб, сказал:

– Что, может, сходить с ним? Ладно, давай деньги.

Вот этого мне б уже вовсе не хотелось делать. Хоть умом я и понимал, что мой фиктивный друг рискует в этом отходном маневре куда большим моего, тот же инстинкт был против всяких рисков вообще. Но так как никакой другой возможности добить скорей злосчастную аферу не было, я, скрепя сердце, отдал ему свою костюмную деньгу:

– Только давай скорей, а то там закроется, – зачем-то еще дернуло меня добавить этой уже вовсе лишней лжи.

– Да я сейчас. Стой здесь.

Они развернулись и пошли обратно к скользкой улице, о чем-то снова споря и маша руками на ходу.

Я же остался наедине с волшебной, как осуществленная мечта о нестерпимой заоконной близости, добычей. И хоть снова крепко сжимал ее взмокшей рукой и даже уже знал ей подлинную цену, из всей бучи разыгравшихся во мне страстей больше всего горел одной: наконец воочию узреть и засчитать эти безумные деньжищи. Но пока те двое не ушли из виду, сделать это было невозможно. И я, глядя с нетерпением в их спины, мысленно твердил: «Ну же, скорей!»

И тут вдруг мои ноги словно помимо моей воли, сами, медленно, но верно потащили меня в обратную уходу этой пары сторону. И только они скрылись за углом, я развернулся и уже во все лопатки рванул зигзагами вглубь дворов. А вождь? Но если я уже подлец, так буду полным! Ведь это ж он, гад, скурвил до всей этой подлости меня! Так получай! Пусть тоже плачет! Зато теперь куплю себе на все таких, до безобразия, обнов, что эти девки просто лягут!

С неистово стучащим, как у зайца, сердцем я отпетлял порядком и остановился: ну, уже можно! И тут-то, еще даже прежде, чем вынуть измочаленный в ладони груз, я ощутил чудовищную, невозможную догадку – словно что-то упало страшно и оборвалось внутри меня. Дрожащей невпопад рукой, как гадину, которая еще и упиралась, я вырвал из кармана эту пачку, сорвал с нее резинку…

Находки на земле бывают тоже, как костюмы, разные. И эта состояла из двух бумажек по рублю с нарезанной под их формат газеткой между ними.

Я скомкал и отшвырнул, как обрывки моей, за мой же счет сокрушенной невинности, эти рублевки – и кинулся обратно к скользкой улице. Я понимал, конечно, что тех негодяев, за которых сам же еще напоследок сделал ноги, мне уже не догнать. Но я бежал, как пес с прицепленной к хвосту и громыхающей отчаянно консервной банкой, от самого себя. У меня было такое чувство, словно в этот миг рухнул весь мир – но это всего шлепнулся на старом, как мир, трюке, называющемся «куклой», я.

В итоге мне так и не удалось ничем загладить свой высокий рост. Я не купил тогда костюма – не носил его, с каким-то на всю жизнь оставшимся к нему отвратным чувством, и потом. Жизнь, стоило со временем понять, что девушки высоких любят, состоялась без него.