ПРИШЕЛЬЦЫ

– Ты, Сана, оторвался здесь совсем от жизни, думаешь, все интересное теперь только у вас в Москве, к нам сколь уж лет не кажешь носа. А что у вас? Та же водка да бабы, только на бутылках этикеток стало больше, бабы – голые наоборот…

Так начал свой рассказ про инопланетян мой друг Ваня Устюгов, когда-то председатель колхоза, а потом уже и не пойми чего в пермской глубинке.

Мы подружились с ним еще в те допотопные года, когда московские корреспонденты разъезжали по «тревожному письму» по всей родной земле – и вся она, с ее душистыми, хоть и не слишком эффективными полями, была нам впрямь родной. Куда все это кануло? И почему в нашей, самой крестьянской искони стране Некрасова, Есенина и всенародно разводимой по сей день картошки это святое сельхоздело превратилось в непонятно что?

А сколько еще было у нас этих сельских Прометеев, что бились не щадя печенки и пупков с дурной погодой и начальством за надой и урожай! Да хоть бы тот же Ваня – настоящий самородок, умница! Хотел еще в колхозе вывести озимую картошку и многолетнюю пшеницу, чтобы не сеять каждый год – имея за свой творческий подход к еще не умершему тогда делу больше всего нагоняев на свою живую задницу…

И когда сельский крах своей костлявой культей застучал в его хозяйство, он из последних сил фантазии еще как-то попытался, не в пример гордому «Варягу», удержать кингстон. Сперва задумал разводить на биомассу червяков – а следом затопить весенним паводком угодья, превратив свою артель в рыболовецкую. Простой расчет показывал, что гектар зарыбленной воды способен давать пищевого белка на порядок больше, чем в переводе на голову сухопутного рогатого скота.

Но тут неподалеку от него, у хорошо известного затем уфологам села Молебка, где были встарь демидовские рудники, и объявились эти инопланетяне. Тогда ученые, корреспонденты и просто любопытные пустились косяками в те места – доставив неожиданное, типа туристического бизнеса, подспорье заголодавшим местным жителям. Узнав об этом из газет, я даже подумал грешным делом: не хитрая ль на выдумки голь развела вместо полевых червей этих чертей? И тут сам Ваня после долгих лет разлуки посетил меня проездом на какой-то слет уфологов, куда его позвали как туземного свидетеля пришельцев. И вот как дальше записался у меня наш разговор:

– Их четверо в мою машину село, два доктора наук, корреспондентка и кандидат по сельской технике, Серегой звать. Я Сереге говорю: вот хорошо как раз, что ты изобретатель, когда вы нам комбайн картофельный изобретете, чтоб работал? А он: вам комбайн бесполезно изобретать, надо почвы менять. Говорю, дорогу-то хоть знаешь? «Да, да, я уже был там, покажу». Поехали, дорога никуда не годная, замотались, я весь в поту, машина как грязь. Они в растерянности полной, стихли, доктора, как доктора, умные морды делают, окрестности обозревают. Я думаю, это, видно, зона действует или инопланетяне следы путают, раньше леший путал, а теперь они. Но все равно решил: найду. Говорю, только больше не командовать: вправо, влево, – высажу к едреней фене. Беру свой курс вниз по течению реки, из лесу выехали, Серега как завизжит: «Вот оно, вот оно то место!» В самом деле панорама отличная, лес склоном, ели на опушке, ну невообразимо на глаз действует. Дальше разноцветный палаточный городок, люди, и одна из них, средних лет, вся разлохмаченная, к нам бежит, руками машет: «Уходите, уходите отсюда! Нас и так тут слишком много, они сегодня нас накроют!» Я говорю: да ты не ори, что разоралась? Сейчас машину вымою и уеду. «Вы и меня с собой возьмите». Я говорю: баб не вожу, тем более поодиночке, таких вот раскудланных как ты. А у корреспондентки глаза заблестели, она ту женщину под руку: «Что, что у вас? Кто вас хотел накрыть?» – и почесали в сторону. Заставил я докторов машину вымыть, ладно, говорю, оставайтесь, я поехал. У меня были часы японские с калькулятором, накрылись наголо. И аккумулятор в машине выкипел, электронное реле отказало. Кто там был, тоже говорят: электроника отказывала, пленки засвечивались. Так-то вот.

– Да ты сам-то хоть их видел?

– Говорю ж, к нашему завгару ходят регулярно. Он мне, как я тебе, рассказывал: пришли, поздоровались, люди как люди…

– С чего ж он взял, что это инопланетяне?

– Пришли, говорит, потом раз – исчезли.

– А он сам пьющий?

– Ну, к разряду трезвенников не относится… Так у меня и дочь Катюшка видела. Ночью вскакивает – и к матери: «Мама, мама, ко мне инопланетенок приходил!» – «А что он тебе сказал?» – «Дулю, – говорит, – поставил к носу: вот тебе!» – «А какой он был?» – «Да вот, чуть побольше меня, одетый во все белое…»

– Писали ж, что они огромные?

– Ну, это кто каких встречал. Они могут разные образы принимать, как человек себе их представляет. Бывают и такие как все, но когда к нему подходишь, можно насквозь пройти. Так очевидцы рассказывают.

– А помнишь, у вас пьяного подняли у хозмага, какой-то дряни выпил, обмочился – и штаны распались. И когда еще с протравленных семян нагнали браги, троих в реанимацию возили. Может, эта дрянь и дает образы?

– Так моя Катюшка дряни не пьет.

– Взрослые пьют, а детям потом снится.

– У нас и женщины пожилые видели, непьющие. Говорят, это ангелы слетели; раньше коммунисты их гоняли, а теперь наоборот… Это, откуда они являются, гектаров тридцать зона, где компас теряет ориентировку, вокруг бывших рудников. Одна группа видела там голограмму Высоцкого. Петь не пел, но разговаривал с ними. Этот вот Серега, который сказал, что нам надо почвы менять, две недели там на карачках ползал, потом все начисто забыл. Я после этого тоже стал за собой одну вещь замечать. Начал угадывать в «Поле чудес» в какой шкатулке лежат деньги, есть свидетели.

– Думаешь, это в результате инопланетян?

– Я точно знаю. Есть и на более высоком уровне примеры: я вычислил, где у нас в реке Сылве лежат эти же деньги, самая твердая валюта.

– В долларах?

– В железе. Первый в России пароход построили у нас, в Суксуне, из молебского железа. Как раз с тех рудников, нашли секрет, как делать его, чтобы не ржавело. И перед Первой мировой, я это еще от стариков слышал, там выплавили его целую баржу, по германскому контракту. Но потом ее затопили, а железо целое все до сих пор, только песком на дне занесено. И за него сейчас дают такую цену, что всем колхозом лет пять можно не работать.

– Ты ж говоришь, и так вы не работаете.

– Сейчас мы забесплатно не работаем, как при коммунизме. А то могли б бездельничать за деньги, как при капитализме. Как у вас в Москве – все среди бела дня на иномарках ездят и ничего не делают. Но я маленько с этой баржей пролетел. Поставили мы там электроагрегат отсосать песок, с вечера проложили кабель, а за ночь его сперли.

– Инопланетяне?

– Да нет, свои. В этом Суксуне, где родился первый пароход, открыли пункт по скупке вторсырья – цветной металл к едреней фене по району переворовали весь. Помнишь совхоз «Просвет»? Там вообще страшный случай был. Два мужика решили стырить провод с линии, сговорились, что один ночью вырубит ток в трансформаторной будке, другой ножовкой спилит провода. Первый рубильник вырубил, во всей деревне свет погас. Второй влез на опору, только ножовку приложил – сноп искр, обуглился как головешка и к опоре прикипел. Утром люди видят за деревней на столбе – груша не груша черная, осиное гнездо какое-то невиданных размеров. А оказалось, человек сгорел. Свет там другая линия давала, а эта просто мимо шла. Люди уже таблицу Менделеева освоили: почем алюминий, почем медь, – а в электричестве еще пробел… В этот суксунский пункт наш кабель и ушел, назад – только купить, а денег в кассе нет. Рынок же!

– То есть вашей пользе он не послужил?

– А как он может нам служить, если на нем весь торг – один обман? Мы-то, крестьяне, в самом низу пирамиды, ниже уже нет, обдирать некого. Народ у нас шибко безрогий для этого рынка оказался. Кто поумней – уже химичит, а на работе – одни простаки, их и оттягивают помаленьку.

– Так что, народ надо менять? Или другой рынок изобретать?

– Трудно сказать… У нас в лесничестве привадили лосенка, вырос он в лося, а все хлеб из рук брал. И вот бабы с детишками пошли в лес по грибы, смотрят: матушки родные, лось, прислонясь к дереву, на трех ногах стоит, четвертая обрублена. Ну, потом все поняли. Кто-то при топоре в лес вышел, веников на баню нарубить или еще по что. Лось к нему сунулся без страха, а тот его обухом по башке. Всей туши не упрешь, отрубил себе ногу, сколько мог взять. А лось живуч, очнулся после шока, встал – и напугал баб до смерти. Так и народ. Большевики его предельно обломали, приручили – и на хрен бросили на произвол судьбы. Он для любого оглоеда с топором и стал самой легкой добычей…

– А что с лосем-то?

– Ну, в реанимацию не повезли, естественно. Доели… Все ж, едрена мать, как раньше шло из-под кнута, так и идет. Как наш колхоз убили? Пришел наказ: делиться на паи, иначе банк закрывает кредитование. Ну, поделились мы, стали смотреть, что дальше делать. Дальше делать нечего. Ферму или зерноток на части не распилишь, а без них нет производственного цикла. Тогда сказали, можно назад складываться. Сложились опять, только назвали уже не колхозом, а товариществом, меня избрали снова председателем. Все, что можно было между этим пропить, пропили. Это примерно как человека на куски разрезать, а потом опять сложить – что будет? Теперь тех, кто это делал, отправили в почетную отставку, стали оживлять обратно – а оно не оживляется. Нету у них на это живой воды; ума, души нет, как вернуться к жизни.

– Ну и как вы вообще теперь живете? Питаетесь чем каждый день?

– Да кроме водки никаких в принципе проблем. Общественное производство сдохло, перешли на самовыживание. У меня дома своя фабрика: корову держу – коровий цех, свинью – свиной, хотел винный завести – сырье не получается. Нагоню стакан – дальше идет кислятина… Пытались в своей кузнице гвозди ковать, освоили железный век. Кузница сносится – наступит каменный. Зато для окружающей природы хорошо: людская деятельность сократилась, в лесу и лисы, и медведи развелись – и даже, видишь, представители других миров…

– Ну и о чем они с твоим завгаром говорили?

– Они же не на нашем языке говорят. На интеллектуальном. Контакт мысли. Это примерно как ты с мухой можешь разговаривать: посетили, пожужжали и улетели. Вот Амиль Кочурин, с наших же мест родом, сейчас в Перми в институте работает, с ними давно общается. Приезжал, рассказывал, они ему открыли тайны современного мира. Только он не все их буквы понял, одну или две – и то для человека много. У них все в двенадцати или в пятнадцати буквах закодировано, от и до. Цивилизаций вообще на свете масса, но земная – одна из самых агрессивных. Одна из самых неудачных на белковой основе. Когда ее выводили, попал какой-то ген лишний, вирус – и человек стал агрессивен. Только обрел разум, сразу начал воевать. И по сей день, телевизор посмотри: там террористы, там американцы, все между собой воюют, с племен Африки и до сверхдержав. Тот же мужик у нас: глаза зальет от беспросветной жизни – первым делом изобьет жену. Потом его в милиции отлупят – и так до мирового уровня. И вот эти духи сейчас прибыли и смотрят: или дать человечеству самому себя истребить, или сократить извне агонию, или, если можно, как-то повлиять, чтоб сохранить. Никто этого еще окончательно не знает…

– Слушай, но ты это все всерьез – или опять как с полевыми червяками?

– А я тебе и про червяков нисколь не врал, уже во многих странах прибыльно их размножают. И про пришельцев – сам что ли в газетах не читал?

– В газетах сейчас и не то напишут!

– Ну не все ж врут только! И люди тоже по-пустому бы брехать не стали. Ты просто, Сана, стал в своей Москве Фомой неверующим. Живете здесь не от души, одним сиюминутным: этикетками, рекламой – еще она на улице перевернется за минуту десять раз. А у нас зимой вечера долгие, пойти куда-то, кроме как на двор, особо некуда. Кто начал в Бога верить, кто в инопланетян. Ну, городские интеллектом выше – уже в йогу, в хари кришну… От вас-то, уже поняли, нам точно больше не дождаться ничего. А для человека все равно главное – контактность, связь души. Я когда с водкой завязал, о многом на досуге передумал. Мы еще многого не знаем просто, самомнение большое, но явления природы ставят даже академиков в тупик…

И как я дальше ни пытался вытянуть из друга что-то более определенное насчет пришельцев, так и не вытянул, кроме тех же туманных рассуждений, ничего. И скоро он, оставив не допитую до половины даже водку, чем окончательно потряс меня, сам, как пришелец из какого-то уже другого мира, удалился…

Но после этой встречи с ним меня снова заел все тот же неотвеченный вопрос. Почему все же попытка жизни на той от природы не обиженной земле, и впрямь действующей на глаз невообразимо, кончилась столь неудачно? Чего все же не хватило?

Чего у нашей земли сроду не было – в отличие от житницы американских фермеров, сразу пришедших с сохой в одной руке, в другой с защитным от всего ружьем – вот этой автономности, самодостаточности. Она всегда чего-то ждала извне – какой-то милости помещиков, варягов, коммунистов. У нее сроду – женское лицо: лечь от души под добра молодца, ответить сторицей на его любовь, а заодно и все обиды от него снести. На этой сложносочиненной связи строился и весь наш духовный храм, в красном углу которого стояла добродетель совестного отношения к приходу. Но когда эта отправная совесть в действующих лицах глохла, во все беды ухала и русская земля.

И я когда-то прилетел в Ивановы края почти как тот же инопланетянин, по тому «тревожному письму» от молодого пахаря его колхоза, с чьим богатырским видом никак не вязался крик его души: «В колхозе зябь не пашется!» А что такое зябь, я, честно говоря, даже не знал. Но с юной наглостью полез в гущу их жизни, надеясь как-нибудь по ходу дела войти в курс неведомого мне.

Но несмотря на все мои окольные вопросы туземцы так и не открыли их московскому спасителю, от чего собственно он прибыл их спасать. Тогда я на краю села тормознул тракториста в «Беларуси»: «Мужик, скажи, а что такое зябь?» Он ошалело вылупился на меня: «Как что? Зябь – зябь и есть». Но я все же вытащил настырными клещами из него, что зябь – это когда землю для сева пашут еще с осени, в отличие от весновспашки.

И с этого зашел наш героический эксперимент по внедрению сначала в Ванином колхозе, а потом и во всем районе безнарядных звеньев, казавшихся тогда спасением села. Я, озаренный выпавшей мне ролью, зачеркнул все старые колхозные скрижали – и вместе с воспылавшим встречно Ваней написал за ночь новые.

Лет пять затем по моим статьям в центральной прессе за нашим зажигательным почином наблюдала вся страна. Первый звеньевой Юра Орлов, с чьего тревожного письма все и зашло, звонил мне среди ночи: «Отсеялись, Васильевич! Впятером управились на стольких-то гектарах, раньше там 15 не справлялись!» И назавтра эта сенсация уже печаталась на первой полосе «Комсомолки», служа для Вани индульгенцией перед районной властью, опешившей от нашей авантюры как допрошенной мной тракторист.

Потом, когда остались позади все битвы и гонения, попытки скинуть Ваню за подрыв рутинных догм – и в колхоз поехали автобусами делегации, Юру выбрали депутатом Верховного Совета, всем раздали ордена, – мы сели у реки отметить наш триумф шашлыком из целого барана. И я тогда сознался: «А ведь когда я первый раз к вам прилетел на Юрино письмо, что зябь не пашется, я и не знал, что это значит! Вот как я вас провел!»

На что мне Юра говорит: «Васильевич, мы тебя любим, и не обижайся, но на самом деле было все не так. Когда ты к нам приехал и понес свою х…ю, я сказал Ивану Ивановичу: «Смотри, москвич-то в нашем деле ни бум-бум – а как за нас пластается! Неужто мы, которые все знаем, не сделаем чего-то здесь!» Ты нас вот этим своим охренительным невежеством и наглостью зажег!»

И уж затем, когда и все эти звенья не спасли страну, я понял, до чего был Юра прав – а вместе с ним, при всем своем сельхозневежестве, и я. Ибо и я сразу ощутил, что главный крик его письма был не о том, что не пахалась зябь – а о тоске души по той контактной линии, еще главней высоковольтной, поразившей потом ее дурного пильщика.

По самому большому счету жизнь в Ванином колхозе поднялась на не столь долгий срок не из-за этих звеньев, впрямь поднявших производство и зарплату. Да, в этом тоже был мотив – но все-таки важней там было, что через все тернии и звезды, попавшие в поле зрения страны, всякие школы опыта и прочий показушный шум произошла та самая необходимая контактность. Возник какой-то высший, оправдательный для жизни смысл в том, что мои друзья пахали, сеяли и скирдовали. Короткая заметка в еще читавшейся всем миром «Комсомолке» о далекой посевной несла, кроме навязшей на зубах оскомины, и этот главный, легкомысленно отбитый дальше смысл.

И когда это все ушло, обесконтаченные души потянулись не к сиюмонетным благам рынка – к этим духам, давшим весточку из космоса, к которому, при необъятности родных просторов, искони тянулась русская душа. А без такой души наша широкая земля не может быть, ее у нас отнимут так или иначе те или другие внешние пришельцы.

И мой друг Ваня искал ту душу долго и упорно – в том числе и там, где ее больше всего нет, но больше всего кажется, что есть. Когда он впал в успех, его по всем законам допотопной показухи возвели на самый пьедестал, с которого он замаячил уже в самом непотребном виде. Когда я прилетел опять к нему, он, уже пируя с самого утра, встречал меня в обкомовской машине: «Сказали так тебя принять, чтоб до земли ногой не докоснулся!» И понеслась такая пьянка, с посещением райкома и обкома, где на наши пьяные хари лыбились подобострастные хлыщи, что Ванина жена в итоге выкинула нас из дома – и мы, как свиньи, на карачках жрали с грядки огурцы.

Потом он прилетел ко мне, обратно в дым: «Мне заказали кино обо мне для телевидения, дали холопов, они строчат – еще и наливают! Смотри, что мне еще дали в Останкино», – и показывает анонимку с таким текстом: «Уважаемый Председатель Гостелерадио! Наш председатель хорошо работал раньше, но ему мозги затмила слава. В колхозе идет постоянно телесъемка в виде пьянки, управы на него в райкоме и обкоме больше нет, колхоз разваливается. Мы все, работники колхоза, умоляем: прекратите это, прогибает человек!» – «А почерк-то, – говорит, – жены! Ну я ей дома покажу!»

Вот эта неисповедимость нашей сельской жизни! Душевный Ваня, чьей самородной речью восхищались главные московские редактора, извоевавшись с прежней косностью, утоп не в бочке дегтя – в ложке меда! И весь его загул по поводу его погибельной победы кончился тем, что он попал в больницу, где ему сказали: больше пить нельзя. По выписке оттуда он со своей безумной тягой к экспериментаторству тут же выдул литр водки, чтобы проверить, врут или нет врачи. Оказалось, что не врали: его свезли в реанимацию, и лишь после утраты одной почки он бросил пить – но всю страну тогда уже объял указанный потоп.

Да, до того жизнь на родном селе была не шибко правильной, но затем пришло не исправление – а вовсе прекращение ее. Распалась хорошо ли, плохо наведенная большевиками связь земли – и вместо своих корреспондентов по ней двинули синюшные американские окорочка. И после мертвых лет разлуки и забвения один наш общий с Ваней бывший друг мне позвонил: «Ты слышал, Ваня умер? Вторая почка отказала у него».

А я не слышал. Только сразу всплыли в памяти те допотопные года, когда я прилетал к Ване, к Юре; у Вани в доме мне навстречу мчался его старшенький Вовка с криком: «Дядя Саша московский приехал! Дядя Саш, ты мне чего привез?» – «Ничего». – «Врешь!» За Вовкой – Ванина жена Людмила: «Ай, Вовка, как тебе не стыдно!» И мы все – как одна семья, такая же родная, как земля; и пока обнимаемся со встречи, терпеливо ждет в сторонке Ванина младшая скромница Катюшка. Берет меня за палец – и ведет подальше от других на огород:

– Дядя Саш, а в Москве огурцы ростят?

– Нет.

– А картоху?

– Тоже нет.

– Почто?

– Там не растет.

– Поливайте!

А потом Ваня сообщает с гордостью про Вовку, сызмала слегка перебалованного, но затем сурово взятого под воспитание: «Я домой пришел на обед, прилег вздремнуть, слышу: бум-бум-бум, Вовка пятками по дому простучал, меня не заметил. Посреди коридора стал и говорит: «Едрена мать! Папки нет, мамки нет, корова не выгнана, свинья не кормлена! Все Вовка должен! Ну, пошел кормить».

И вот с прошествием этих разъявших наши души лет Ванины близкие даже не сообщили мне о его смерти. А я не нашел в себе душевных сил и слов, чтобы уже непоправимо запоздавшей телеграммой отозваться на их горе.

Да, все мы смертны – но ведь для чего-то ж жили, бились с непогодой и начальством, позадушам болтали ночи напролет, растили дорогих сердцам детей на этой невообразимо действующей на глаз земле!

Неужто только для того, чтобы она в конце всего отозвалась о нас словами ее самородка: «Посетили, пожужжали и улетели»?