ГРЯДУЩИЙ ЗОМБИ

По литфондовской путевке, слава Богу еще льготной, я маялся своей нехлебной нынче прозой в подмосковном доме творчества «Малеевка». Во всем владении, запустевавшем по будням и оживавшем по выходным работниками банка, откупившего его у разодравшихся писателей, последних, не считая меня, было трое. Последний классик современности Распутин, патриот Куняев и драматург из демократов Зорин. И я с Куняевым, чтобы не задеревенеть за письменным столом, сражался каждый вечер после ужина в пинг-понг и на бильярде.

И однажды прихожу на ужин в главный корпус, только открыл дверь, на меня бросается какая-то – не бесноватая ли, я еще подумал – тетя: «Тише! Дверью не хлопайте!» – «А в чем дело?» – «Тише! – шипит отчаянно она. – Здесь съемка! Нельзя разговаривать!»

Что за причуды? – удивился я и, не поняв, какая и где съемка, разделся и пошел в столовую.

Поскольку день был будний, обитателей там собралось немного. Какие-то студенты, отпускники, какой-то бывший депутат с супругой. Но кто-то все уже узнал: известный по «Моменту истины» телеведущий Караулов на втором этаже, где кинозал, пинг-понг и бильярдная, снимает интервью с Зориным. Из-за чего в нижнем холле даже отключили телефон и всех гоняют.

Поужинав, я вышел из столовой и сел в кресло ждать партнера. Другие наши обитатели обычно в это время поднимались к тем же развлечениям наверх – но так как нынче туда не пускали, скопились нерешительной гурьбой внизу.

Тут с мраморной лестницы, ведущей к оккупированному телесъемкой месту общего досуга, спускается сам прикативший на том, значит, мощном «мерседесе», что стоял у входа, главный оккупант. Подходит к публике – и эдак по-хозяйски просит всех отсюда вон, поскольку создают помехи его съемке. Еще две девочки ему: «Скажите, а в пинг-понг хоть можно?» А он им: «Девочки! Сказано ж, гуляйте!»

Видя расплох гонимых, я почувствовал какой-то профессиональный, что ли, долг за них вступиться. И деликатно их гонителю заметил: «Вы знаете, невежливо так вести себя в гостях в чудом дому», – при этом и не чая, как мое сказанное мягко слово дальше отзовется.

Мастер скандального эфира тотчас утратил интерес к робким девчонкам – и стал с физиономией, словно осой укушенной, ходить передо мной. Затем, остановясь напротив, говорит: «А можно вас, любезнейший, отсюда попросить уйти? Вы мне мешаете работать».

Я ему снова вежливо: «Во-первых, я вам не мешаю. А во-вторых, если мешаю, то идите к своему герою в номер, в лес – и вам никто мешать не будет».

Тут не обиженный ни популярностью, ни «мерседесом» телеас повел себя и вовсе изумительно. Вконец забыв о своей съемке, стал затевать со мной какой-то бесполезный, как искусство для искусства, петушиный поединок:

– А вы здесь, надо полагать, писатель?

– Да.

– А имя ваше узнать можно?

– Саша.

– А фамилию?

– Росляков.

– Значит, писатель Саша Росляков сидит здесь в кресле.

– Совершенно верно.

Тогда он, окрыленный этой информацией, взлетел наверх поведать о ней, как о находке червяка, участникам его съемки. И на весь корпус гулко разнеслось: «Писатель Саша Росляков сидит там в кресле! Вот он писатель, и он там сидит! Сидит, писатель потому что!»

Народ уже, конечно, не расходится нисколько – попав на самое любимое им зрелище после откушанных хлебов. А славный шоумен, недолго проплясав по верхотуре со своим известием, бежит обратно вниз. И уже без той убийственной иронии, которая должна была меня убить, но не убила, говорит: «Писатель Саша, у вас голова есть? Ноги есть? Тогда берите сейчас ноги в руки – или они вам уже не пригодятся никогда!»

То есть увидев, что на интеллект меня не уберешь, он снизил свой полет до более понятной мне, по его мнению, угрозы. Но я-то знаю, что такой интеллигент, способный на иронию, в чужую рожу не полезет нипочем – храня прежде всего свое заветное лицо. И оглядев его модно одетых и блиставших скорей утонченностью, чем мужественностью ассистентов, сошедших следом, только рассмеялся. Тогда-то он и говорит своим: «Ну все, хватит с писателем шутить. Зовите Витю».

Какой-то модник вжикнул к входной двери, минуты не прошло – и этот Витя, еле влезший в дверь, является. И понял я, что рано посмеялся. Когда этот немыслимой величины качок к нам подошел, паркет под ним аж взвизгнул. И мой противник, став букашкой рядом с этим впечатляющим экзотом, с расплывшейся из-за его плеча улыбкой говорит: «Вот, Витя, познакомься, это Саша Росляков, писатель».

Человек-гора, склонившись, протянул мне руку, в которую я сунул с ощутимым трепетом свою, и произнес всего одно, но веское донельзя слово: «Витя».

А его хозяин, оглядев меня любовно, как гурман перед отсосом мозговую косточку, дальше объявляет: «Значит так, Витя. Я тебя об одном прошу: только не убивать! А вы, – это уже мне, – главное, не волнуйтесь: жить вы будете. Но, думаю, уже не очень долго. Это я вам обещаю».

Этот приказ – не убивать – хитрый ведущий повторил несколько раз, чтобы все слышали. То есть что дальше ни случись, с него, радевшего как раз за мою жизнь, взятки гладки, а все – Витя!

Но я, как-то осилив впечатление, в которое физический колосс поверг меня и впрямь похлеще интеллектуального, сказал: «А шли бы вы, ребята, на хрен. Я вас не боюсь, а будете борзеть, велю позвать милицию». Конечно, это не так увесисто, как витинское «Витя», прозвучало, но какое-то действие все же произвело. Я, как невзятый бастион, остался в своем кресле, а повелитель истукана, отдав еще какие-то распоряжения ему, обратно убежал наверх.

Тот же, угодив теперь в фокус всеобщего внимания, чего, в отличие от своего владельца, явно не любил, чуть потоптался рядом – и пошел курить в сортир.

Тут наконец выходит из столовой мой партнер – и мы с ним идем к администраторше за ключами от бильярдной. Вот кто всех больше-то от обвалившейся на нас напасти напереживалась! Она из своей комнаты, откуда напрямую всего было не видать, все же каким-то, как называется в бильярде, обводным винтом все видела – и встретила нас в ужасе: «Ой, вы уж туда сегодня не ходите! Это же бандиты, вас убьют, а с меня спросят!»

Но у нас азарт к игре – одно, а другое – что этот хмырь со своим зомби застращал народ, и все теперь должны, что ли, как мыши забиться в щели? Короче, мы бедной женщине пообещали, что весь груз чудовищной в ее глазах ответственности перед телебандой берем на себя, ключи забрали и пошли наверх.

Но только дошли до середины лестницы – нам преграждает путь этот стремительный не по размерам монстр: «Куда? Нельзя!» Ответил я ему уже довольно раздраженно – тогда он как меня ручищами за плечи хвать: «Ну, отоварить? Отоварю!»

А сверху уже мчит, услышав крики, Караулов – и Куняев, хоть и патриот, но оказавшись все ж культурней моего, взывает к его разуму не выходя из рамок парламентаризма: «Сейчас же прекратите это и скажите, чтобы нас пустили!» Но я, в клещах амбала всю свою культуру растеряв, ору: «Да кто они такие, чтобы тут пускать или не пускать? Пошли к такой-то матери!»

Гляжу, уже затылком чуя мрамор лестницы, по которой некогда прошло много писателей родной земли – и кануло в небытие, – а Караулов сам, как мрамор, побледнел. Ведь зрители-то, готовые вот-вот перевестись в свидетелей, не разошлись, и нападение на мирных граждан, уже явно пахнущее криминалом – налицо. Вот, знать, у телеаса, вызвавшего ужасного джина из бутылки, и сыграло утонченное очко. И он: «Витя, не трогай! Витя, отпусти!»

И монстр, хотя и страшный с виду, но перво-наперво приученный повиноваться повелителю, свои лапы разжал и дал нам проход. И мы уже победоносно, то есть спасши с схватке с супостатом честь и жизнь, проследовали в бильярдную. Но хоть я и не удержался еще огрызнуться, что распоясалось совсем урло, пора закрывать в клетки – поджилки у меня тряслись. И ощущение в душе осталось вовсе не победоносное.

С чего эфирный мастер с самого начала окрысился на мое вполне невинное замечание, как какой-то бретерствующий в силу своей ущербности примат – я, честно говоря, так и не понял. Но куда больше меня потряс этот выставленный им в виде последнего момента истины в нашем брейн-ринге человек-гора.

Ведь я от него спасся только потому, что вовремя примчался и струхнул, на мое счастье, Караулов. Все-таки брат по разуму, с которым можно хоть скандалить на одном, понятном нам взаимно языке. А с этим дикарем с телом Геракла и мозгом радиоуправляемой игрушки уже, будь ты самим Шекспиром, не поспоришь вовсе.

Поскольку пока все мы, патриоты, демократы, классики и пишущие просто, развивали в разных степенях и целях свою мозговую косточку, он лишь учился разгрызать ее – и больше ничему. И, выпущенный в жизнь преуспевающими, но с какой-то органической нехваткой, извращенно восполняемой, людьми – зловещую угрозу всем, включая их самих, понес. Что они сами, увы, могут понимать только в гробу – расплющенные беспощадно этими же порождениями их же рук.

Но при таком раскладе и оставшимся за гробом тоже не ахти. Ибо так всякий, хапнув денег и обзаведясь подобным зомби, может плюнуть тебе в морду – не всегда ж сфартит на оказавшихся рядом свидетелей.

Но и они не упасут от гиблой участи страну, где за свободой личности стоит только объем нахапанной наличности. А оскудевшие писатели, намаявшись своим нехлебным делом, отдыхают на отшибе.