ОЛЯ В ВАННОЙ

Не ревнуй!

Мой друг, сегодня уже бывший, Саша Строев женился на фотомодели. Хотя на самом деле оказалось, что ничего страшного, даже наоборот: не та тю-тю матрешка с глянцевой обложки – а явная хозяйка в доме и жена.

Позировать она сразу после свадьбы бросила – благо еще имела специальность прикладной художницы. И одно трудное для Строева время даже содержала их семейство – а у них еще родился сынок Витька. Но это бремя было ей легко, поскольку, как она мне признавалась по душам, с первой же встречи поняла по Строеву: это мое. И больше с этой мыслью, как и надлежит порядочной жене, не расставалась.

Сам Строев тоже был не промах: здоров собой – и вместе с тем творческая, не в ущерб здоровью, личность. Подавал надежды как писатель, но когда понял, что писать сегодня глупо, ушел в издательское дело, где, как в любом посредничестве, доходы куда выше, чем на непосредственном труде. И верная Оля была очень довольна и его доходным делом, и тем, что, как опять же признавалась, он и сам бы мог писать не хуже других – но такое время, что приходится чужую писанину издавать.

На этой издательской ниве, дававшей кой-какие колоски и мне, мы с ним и сошлись довольно близко. Никакого офиса сначала у нас не было, все труды велись надомно, в его теплой, хоть и тесненькой квартирке. И я стал чем-то вроде первого друга, третьего плеча семьи – завязка всех дальнейших треугольников и прочих комбинаций.

Слегка тю-тю, как все же неизбежная придача к этой модельной красоте, была Олина мама, Сашина то бишь теща. Которая его невзлюбила тоже враз и навсегда по той же коренной причине: не ее. А вся причина в том, что Саша как-то помогал ей двигать шкаф, полный дорогого ее сердцу хрусталя. Сил у него в руках с лихвой – этого толку мало. И грохнул шкаф, хрусталь весь вдребезги.

И этой тещиной хрустальной памяти не перешибло даже то, что он на своем деле скоро взамен старой их халупы сколотил отличную трехкомнатную в новом доме. Я же когда-то подрабатывал как раз в артели сверлить стены, вешать полки и т. д. И потому на новоселье был самым желанным гостем: не звать же леваков, которые заломят втрое и из рук вон сделают, когда у лучшего друга дома есть весь этот толк в руках!

Деваться было некуда, и я помалу все зеркала в прихожей и полки в кухне новоселам привинтил. И как-то винчу шуруп, Строев вышел в магазин, а его теща за моей спиной его жене и говорит:

– Что значит – руки золотые! Не из одного места, как у твоего, растут! Вот был бы муж – и Витька к нему тянется…

И когда Строев затем в очередной раз помянул при мне недобрым словом свою тещу, я невзначай и оброни: «Да, язычок у ней!» На что он вдруг не на шутку насторожился – знать, и у него тут завелось свое тю-тю: «А что она тебе сказала?» – «Да так, ничего». Но он впился клещом: «Ты друг теще или мне?» И я, взяв с него слово не закладывать меня, все ему рассказал.

На другой день звонит мне Оля: «Не думала, что ты такой трепач! Строев вчера нас два часа пилил, мать до истерики довел, меня до слез!» Все-таки, значит, заложил!

Но впрочем за всем этим и мой друг души не чаял в своей верной половине. «Понимаешь, – признавался и он мне, – сначала я ее ревновал: куда ни пойдем, мужики едят глазами, дома телефон не умолкает. А потом плюнул: ревновать – с ума сойдешь, да и баба, если хочет, так обманет, комар носа не подточит. Я сам с чужой женой год жил – а муж и не подозревал!»

И правда: появился у него приятель в новом доме, интеллигентный, милый, японист, переводил какую-то документацию в японской фирме. И зачастил вечерами к Строеву, а того нет – на огонек к его красивой Ольге. Ему б, такому симпатяге, на дискотеках баб кадрить, свое искать. Но он как по работе прикормился на чужих хлебах, так и досуг свой посвятил чужому караваю.

И как-то мы со Строевым приходим вечером к нему, он открывает дверь своим ключом – и слышим из прихожей разговор на кухне. Тихо  подходим – а там Ольга что-то жарит на плите, перед ней на табурете японист, уже бухой – и жарит такой текст: «Оль, ну на что тебе этот мужлан, у вас конфликт астралов полный! Уйдем ко мне, возвысишься, вот я тебе хайку посвятил, послушай!..» Ольга, завидев нас, зарделась вся – а японист, не замечая ничего, знай свое шпарит!..

И Строев на все это только разразился хохотом – а вороватый хаечник лишь выдал вздох высокого страданья и остался с нами ужинать и дальше водку пить.

У нас же с Олей никакого японизма не было в помине, и как-то я ей, между шурупным делом, говорю: у тебя в этом модельном бизнесе подружек – тьма. Так поделись!

И скоро она мне звонит: иду к подружке, Светкой звать, очень фигурная – и одинокая пока, можешь подключиться. Приходим к ней – но она мне как-то, сразу говоря, не глянулась. Ну видно тоже: не твое. Но я аперитив достал, она стала собирать на стол – а хлеба-то и нет. И говорит: вы пока тут управляйтесь, а я сейчас хлеб у соседки одолжу.

Только вышла, а Оля еще отошла зачем-то в ванную, звонит телефон. Оля кричит: «Сними трубку!» Я трубку снял: «Алло!» – а это Строев, не узнавший меня сразу: «Олю можно?» Во мне и трепыхнулась легкая обида и на мужа, заложившего меня, и на жену, не угодившую подружкой. И я, прикинувшись, что тоже не узнал его, отвечаю: «Оля в ванной». И жду, что будет, дабы развить дальше розыгрыш. Но друг только сопит секунду, две – и кладет трубку.

Выходит Оля, я ей: Строев твой звонил, тебя искал. «А что ты ему сказал?» – «Что ты в ванной». – «А он?» – «Повесил  почему-то трубку». – «Соображаешь хоть, что ты натворил!» – «А что? Он же не ревнует, вон на япониста тогда даже глазом не повел». – «Это при вас! – тут открывает Оля неожиданную правду. – А мне потом всю ночь за эту хайку душу вынимал!» – «Не может быть! Тогда скорей звони!»

Звонит она и, совершая уже новую, по нарастающей, ошибку, начинает слишком горячо оправдываться и объясняться. В итоге скоро обрывается на полуслове – Строев снова бросил трубку.

Оля вцепляется в меня: «Ну ты же такой умный, думай, что теперь делать!» – «Да ничего, главное успокойся!» А здесь надо открыть еще нюанс: у Оли тоже было все-таки свое тю-тю – правда, никак не связанное с ее фото-данностью. Строевский брат, работавший в кино, имел распространенный в этой области порок по секс-ориентации. И Оля, найдя в Строеве и свой секс-идеал, с каким-то бабским суеверием дрожала, как бы и он стопами брата не ушел с ее супружеского ложа. Даже когда братья встречались, маялась как на иголках; оттого так обостренно и переживала всякий семейный вздор.

Но не успел я ее остудить, звонит сам Строев. Сдурел совсем – орет и требует позвать сейчас же Светку. А той все нет, и Оля, изо всех сил стараясь растянуть резину, только лопочет: «Сейчас, сейчас, она за хлебом отошла к соседке». Но Светка как сквозь землю провалилась – и Строев, истолковывая этот провал на свой превратный лад, в третий раз швыряет трубку.

Тут Оля давай лихорадочно вспоминать, где жила эта соседка, но так и не вспомнила. Посидели мы еще слегка, как на угольях – и пошли прочесывать с самого низа весь подъезд. А дом 14-этажный! И вот мы примерно с такой речью: «Вы извините, мы не здешние, такую Светку ищем», – уже переполошили полподъезда, как натыкаемся на Светку с полбатоном белого в руках. Просто она с этой соседкой заболталась «на минутку» – и никак обвалившихся на нее Ольгиных упреков не поймет. Тащит ее Ольга к телефону, набирает Строева. Но он, уже не веря ни на грош сбивчивой Светкиной, под Ольгино суфлерство, хлебной версии, изрыгает что-то страшным матом и в четвертый раз бросает трубку.

На Ольге лица нет, только твердит: «Ну все. Ну теперь точно все!» – и дивные на загляденье слезы катятся из ее фотомодельных глаз.

Однако ж надо как-то ее выручать, и мы ей во спасение сложили такой план. Едем сейчас все к Строеву; я, чтобы убедить его воочию, что никакой измены не было, а было все, как собственно и было, войду в обнимку со Светкой: дескать у нас с ней уже вся любовь. Сядем, выпьем, Строев успокоится, и мы со Светкой в ту же самую обнимку удалимся. Конечно, элемент вранья и легкая неловкость перед Светкой за оказание ей суррогатных, вместо настоящих, чувств тут были. Но все – ради святого дела и торжества более важной правды, и торжествующей, как водится, за счет менее важных.

И все сперва так и сошло. Недолго покобенившись и убедясь воочию, что моя шашня вовсе не с его женой, друг наконец утихомирился. Подружки в четыре руки быстро сообразили ужин, за которым мы хорошо выпили и, потешаясь над попавшимся на фук ревнивцем, просидели допоздна. Но только мы со Светкой собрались в ту суррогатную обнимку уходить, как он как бы без всякой задней мысли, а из чисто сердечного гостеприимства, заявляет: «А куда вам тащиться на ночь глядя? Оставайтесь! Витька на даче, у него и ляжете!»

Но я-то вижу, что никакая тут и близко не сердечность – а самая что ни на есть задняя, так, значит, и не покидавшая его ни на минуту мысль. То бишь если мы со Светкой на глазах его жены, моей гипотетической любовницы, уляжемся в одну кровать, гипотеза, возможно, и несостоятельна. А если это испытание кроватью не пройдем – ну значит, так оно и есть!

Я попытался как-то отбояриться: и рад бы – но как Светка, да и вас, мол, неудобно утруждать. При этом не воображая даже, как на крайний случай с барышней, попавшей вообще ни за понюх в наш вздорный треугольник, уже непосредственно в кровати быть? Но друг уперся рогом в свой дурацкий тест – и слышать ничего не хочет: ты что, какие неудобства! Да я для друга простыню последнюю отдам! И Оля, проявляя форменный семейный эгоизм, тут вторит своему ревнивому тирану: конечно, гости дорогие, оставайтесь!

Ну, на дворе уж ночь, за ужином изрядно нагрузились, и я махнул рукой: а, пусть как Светка скажет, так и будет. Оля ее хвать – и повела из кухни на их бабский разговор. А Строев, сукин друг, еще давай над моей, ради него же и заряженной любовью потешаться: «Ну у тебя и вкусы, старичок! Хотя, конечно, сзади она ничего – ха-ха!»

Приходит Оля: «Света остается». И я под хмыканья товарища пошел закладываться в детскую на это окаянное святое дело.

А чем мне моя невольная подельница не глянулась – какой-то у нее, при всех фигурных качествах, разрез беды в глазах. С такими рядом чувствуешь себя, как с полным всякой слезной слякоти ковшом: еще не дай Бог опрокинется и изольется на тебя. Они должны б и сами это понимать, как-то ломать свою судьбу, чаще смеяться что ли, выше ковш держать. А духу не хватает – и жизнь уходит на мифическое ожидание того, кто, по их замыслу, утрет все сопли – и тогда этот бедовый знак сам рассосется. Но он в итоге только нарезается еще сильней.

Разделись мы, легли на Витькину кровать. А Светка набралась не меньше всех – и тоже открывает душу мне: «Никогда этой подлянки Ольке не прощу! Вечно как подтирка у нее!» Погладил я ее по плечу – и бес, который уже тут как тут, быстро решил мое сомнительное дело в его пользу. Но только я отмобилизовался – как Светка еще добавляет до горы: «К тому же у меня сегодня не те дни».

Тьфу! Ну попал в ощип! Лежали мы, лежали, кровать узкая, коленками касаемся, не засыпается никак. Еще мне захотелось до нужды, я вышел, а из спальни Строевых сочится свет, какой-то – бу-бу-бу – разговор и им спать не дает. И на обратном пути думаю: в кабинете Строева стоит диванчик с покрывалом, лягу я лучше там, чтобы зазря не маяться. Зашел туда, накрылся покрывалом и заснул.

Проснулся я оттого, что кто-то рухнул на меня всем телом, я за него схватился, раздался страшный визг – и мы с кем-то скатились на пол. Дальше вспыхивает свет, в дверях стоит Строев и с потрясенным видом смотрит на меня и свою полуголую жену, с которой мы панически сцепились на полу. Следом подскакивает Светка – и первая со всем скопившимся в ней злорадством начинает дико ржать.

А вышло все просто. Не успокоясь на своем поганом тесте, Строев по его любимому обычаю пилил, пилил жену, довел опять до слез, она и убежала броситься на этот же диванчик в кабинете. Сквозь слезы и впотьмах меня не увидала – так мы и оказались с ней в той самой позе, что мерещилась ее ревнивцу, наяву. Тут уж пришлось раскрыть ему все наши карты – и он, по искренности наших рож, во все, похоже, наконец поверил.

Но говорю же: не ревнуй! Но так как друг с достойным лучшего применения упорством справедливой истине не внял, продолжение по той же линии последовало.

Великая моя подруга Оля задумала во что бы то ни стало выложить кирпичом балкон в спальне – правда, поклялась, что на этом моя стройповинность навсегда кончается. Строев по моей указке натащил кирпич, цемент, песок; я половину сделал сразу – а завершить все как-то было недосуг. И Оля, как великая же и хозяйка, меня затерроризировала: когда закончишь долгострой?

И как-то в конце лета, стояла страшная жара, а у нас уже завелся офис при одной редакции – мы с другом разъезжаемся оттуда посреди дня по делам. Но у меня они быстро закончились – и будучи недалеко от Строевых, я вспомнил про повисший на моей совести балкон. Позвонил Оле, она: давай, давай, пивка тебе купить?

Я подошел, их Витька был еще на даче, и мы с ней дома одни. Я чтобы не пачкаться, да и жарища, разделся до трусов, надел на босу ногу строевские шлепанцы – и стал класть кирпич. Оля тем временем стирает, убирается, борщ варит. Часа за полтора я кладку довершил и пошел в ванную. Но там как раз плескалась Оля: сейчас, минуту подожди! Я вымыл руки в кухне, достал пиво из холодильника и вернулся в спальню. Стою, любуюсь на свой труд, припав к блаженной по жаре, после шершавых кирпичей, струе.

Тут отворяется входная дверь – как раз напротив, и входит Строев, у которого все тоже как нарочно кончилось досрочно. И ошалело смотрит на меня – в одних трусах и его шлепанцах, с пивом в руке и выражением блаженства после только конченного дела на лице. Постель же Оля тоже давеча перетрясала, и мои шмотки, которые я сбросил на нее, подушки, простыни раскинуты по спальне в самом живописном беспорядке – весь антураж лихой постельной мизансцены. И друг, войдя, как в шоке, в комнату, роняет только одну фразу: «А Оля где?» И я, в не меньшем шоке от его внезапного явления и вида, отвечаю: «Оля в ванной».

И в этот миг оттуда раздается ее голос: иди же, милый, я уже! И она, вся после душа, в легком халатике, с сияющим лицом влетает в спальню – и налетает прямо на торчащего, как соляной столб, Строева. Отчего и у нее враз отнимается язык – а Строев, как подкошенный, садится на пол с отуманенным могучей мужской слезой взором и говорит: «Ну спасибо тебе, лучший друг!»

Тут уже с Олей начинается что-то подобное истерике. Поняв, какую бомбу взорвала в ее ревнивце вся картина, она кидается к нему и, стоя на коленях, начинает уцеловывать его во всю дурную рожу: «Сашенька, дорогой, ты ничего не понял!» И очень верный, адекватно состоянию супруга, угадала тон – чем как-то вывела его из первой комы. После чего к дальнейшей реабилитации подключился уже я. Все ему разложил и разжевал, вывел на балкон: вот кладка, таз с раствором, мастерок. Вот Ольга, сам же за хозяйственность ее хвалил, страшно обрадовалась, когда я подскочил доделать вашу спальню. С того мне так на радостях и прокричала – она же месяц, почитай, этот балкон ждала!

А он очень внимательно все слушает, оглядывая свежесложенное и словно ища, за какую б нестыковку зацепиться. Но все стык встык, и комар носа не подточит! Но это-то больше всего его и мучит: подряд два раза, в ту же самую воронку, якобы случайно – и не подкопаешься! Но он же сам мне говорил, что если женщина захочет изменить, все так привяжет и довяжет, что не подкопается и комариный нос!

В тот раз мы с ним крепко напились, он мне все лил и лил, следуя старому методу чекистов: запоить дотла – а там, глядишь, правда и вскроется. Кстати именно к этой пытке, известной еще древним римлянам, восходит выражение: «in vino veritas» – «истина в вине». Только на самом деле его точный перевод звучит иначе: «винная правда» – по типу подноготной или подлинной, что добывалась загонянием иглы под ногти или вышибанием ее на дыбе длинником, таким кнутом.

Но мне таить от друга было нечего. И когда Оля уже ушла спать и он вдруг, набычась и остекленя глаза, схватил меня за грудки: «Ну, говори как на духу: было или не было?» – я, как на духу, сказал: «Ты идиот! Конечно не было!» Тогда расцеловались мы, прослезились и расползлись: он – к жене, я – на ту памятную еще по первой лжеворонке Витькину кровать.

Но дальше между нами, как червоточина на вроде вовсе беспричинном месте, завелось какое-то взаимное недоверие в делах. Вплоть до того, что стали сводить наши кассовые счеты так: я на один конец стола кладу свою работу, он деньги – на другой, и сдвигаем встречно, пока не перехватим из рук в руки.

А окончательно накрылся наш союз на одном нашем величайшем плане, венец всех предыдущих изысканий и трудов. Придумали мы с ним издание, на которое купились сразу все оптовики; прибыль прикинули – по охренеть сколько на брата. Но сперва, чтобы потом не грызться, подписали между собой договор о разделе прибыли, пунктов на двадцать. И как-то ночью просыпаюсь я в поту: вдруг понял, что по одному из них он сможет ловко смылить мой процент. Еле дождавшись до утра, ему звоню: «Ах ты мошенник! Переписываем договор – или я бросаю всю работу!» Он встречно на меня попер: тебе над текстами бы голову ломать, а ты над чем ломаешь? На хрен мне такой партнер! – И мне такой, как ты, главный бухгалтер, трутень, на хрен!

И так полаялись, что в тот же день порвали и всю дружбу, и партнерство навсегда. А жаль! Другие потом, украв идею, сделали на ней хороший куш. Но что попишешь, если эта дружба у каких-то других наций, может, и кладет чему-то прочное начало – а у нас, увы, только дурной конец всему!