НАВАЖДЕНИЕ

Николай Васильевич Кулаков вышел с работы в самом скверном духе. Нынче давали всем конверты, и он нашел в своем совсем не то, что ожидал. Мало того. Их секретарша Танечка, умевшая лишь строить глазки и вилять бедром, открыв свой, аж зарозовелась сквозь всю ее пудру. Все знали, что с ней путался начальник, не стесняясь оглаживать при всех ее бесстыжую головку. А она, значит, зря время не теряла! И теперь, можно сказать, загребает его, Николая Васильевича, кровные! И даже не столько в этих кровных было дело, хоть и их еще никто не отменял, сколько в самой обиде – усугубленной тем, что он даже не знал, как расквитаться за нее. Был бы еще мужик – но баба, самый этот, ешь его трамваем, скользкий пол!..

В таком расстройстве Николай Васильевич направился в ближайший кабачок на встречу со старым корешем Максимычем – предвкушая уже загодя начало этой встречи:

– Привет, мужчина! – сразу обдаст уютной стариной Максимыч. – Ну как оно ничего?

– Да все, – ответит Николай Васильевич, – не мы его, а оно нас! – И дальше в ядовитых выражениях обскажет все насчет своей обидчицы – а заодно и всего нынешнего ананаса вообще.

Но кореша там еще не было; он взял накатанную сотку водки, пиво и сел за столик. Обидчица никак не шла из головы, вызывая все новые и новые приливы ненависти, не погашенной и первым, самым смачным натощак глотком. Но как человек справедливый Николай Васильевич не просто ненавидел – а пытался вникнуть в саму суть вражьей души, понять ее порочную подкладку…

И тут случилось маленькое чудо. Он до того проникся образом своей врагини, что вдруг… сам ощутил себя на ее месте. И обнаружил, что у той имелась маленькая дочка от неясного отца, убогая мамашина квартирка и страшная нехватка во всем остальном: от времени на личное устройство – до той же пудры мазать нос. А не подмажешь – и не глянут, и поди слови в таком отчаянном цейтноте дефицитного папашу дочке!.. И тут еще этот начальник с его окаянной шашней: по головке гладит – а сам ревнует, злобствует, не отпускает ни на шаг, всем своим подлым перевесом требуя ее уступки… Николай Васильевич видит, как Танечка бьется, бьется – и вынуждена, по безвыходности, уступить…

И тогда вся его ненависть переходит на начальника. И сам он, как по волшебству, заходит в его душу. И видит, что тому не сладко тоже.

Жена вступила с ним в развод, еще подлее действуя его трехлетним сыном – ангел, копия! – как тесаком в судебной тяжбе по разделке нажитого. Друзья рады давать полезные советы, адвокаты рвутся в гонорарный для них бой; но дело не в советах и не в адвокатах – а в том, что все, ради чего он, далеко не ангел, напрягал горбыль, вдруг оказалось мыльным пузырем и только!.. Танечка нужна ему как крайняя отдушина в его безвыходном чаду, но будучи уже раз обведенным вокруг пальца, он не дает ей спуску – не желая нипочем быть обведенным снова…

И тут вся ненависть Николая Васильевича переходит на ту жену. И он тотчас начинает чувствовать себя в ее не менее несчастной шкуре.

Любовник как в отместку за измену опостылевшему мужу достался ей такой, что и врагу не пожелаешь. Никакой за внешним, и подсекшим сдуру, артистическим прикидом не артист – а аферист, недавно из тюрьмы, хоть и с набитыми туго карманами. И спит с ней, удовлетворившись самым непотребным образом, прямо с пушкой под подушкой, чуть что: «И тебя, суку, и щенка пришью!» И привел ту, перед которой прежде трепетали мужики, в такой трепет, что она даже пикнуть боится, только ждет, чтобы он пришил еще кого-то – и ушел туда, откуда вышел.

Но и у этого нелюдя, как понял Николай Васильевич, едва совпал с ним, были все причины ненавидеть человечество – в особенности ту его, едомую трамваем часть.

Был некогда и он приличным человеком, имел свою жену, квартиру в ведомственном доме и весь домовой уют. Но надо ж было въехать по соседству дипломату Соскину с супругой! И ну они обарахлять свое жилье таким, что не всякому тогда и снилось! Жены, как водится, побабились, и скоро своя сказала, что свой телевизор ей, после соседского, не смотрится. И унитаз безвентиляторный жмет зад. И мебель давит, и обои…

Терпел, терпел он – храня за все мелеющий оклад секреты родины на оборонном предприятии. Но, с одной стороны, жена как сходит к дипломатше – в слезы и с собой спать не кладет. С другой – чего ж такую родину оборонять, которую сосед за вентиляторный дристальник продает? И не стерпел. И потащили к нему тоже все такое – и натащили аккурат на десять с гаком. Жена, что первая под монастырь толкала, первая ж, прибрав все, что можно, и отскочила.

А Соскин, то же самое тащивший на законных, все пер к себе и пер. И уже жены целого подъезда от зависти нещадно грызли ногти – и своих мужей.

Этого Соскина, зажегшего и весь гражданский гнев, Николай Васильевич увидел еще юным, прыщеватым школьником. Он был самым слабым в классе, не умел курить, ругаться матом и бить других в лицо. За что те его дружно презирали и ставили ему под глаз негаснущий светильник. Но дальше возник свой конек и у него. Его родители служили тоже с выездом туда-сюда, привозя ему из-за границы всякие редкие еще машинки, ручки и так далее. Сперва он этим мало дорожил, даже одаривал за так неблагодарных одноклассников. Но углядев их жадно цепенеющие на подарки глазки, повел себя умней. Уже ничего так просто не дарил; наоборот, прикапливал свой золотой запас, нарочно хорошо учился, чтобы ему везли щедрей, на зависть остальным. Потом он поступил в международный институт, где его никто уже не обижал; напротив, встретились единомышленники – и разошлись по глобусу… Но и тогда он втайне продолжал всей своей службой и ее плодами мстить былым обидчикам. Особенно одному, самому гнусному и плодовитому на издевательства, чье лицо помнилось ему дольше других. Лицо этого губастого двоечника и Николаю Васильевичу показалось страшно знакомым, потому что… как две капли воды походило на него самого, Кольку Кулака в шестнадцать лет.

И тут вся его ненависть…

Но в этот миг над ухом раздалось:

– Привет, мужчина!

Он вздрогнул, оглянулся – и увидел благодушного Максимыча с той же стопкой и пивным бокалом.

– Ну как оно ничего?

– Да вот, – машинально отозвался Николай Васильевич и заглох на полуслове. Говорить на заданную тему с приземлившимся рядом дружком ему вдруг как-то расхотелось…

Но чуть спустя, взяв еще сотку с пивом, он горячо вещал в лицо приятелю:

– Конверты выдали сегодня. Смотрю, Танюшке, секретутке нашей – полные трусы!..

И в его душу возвращалось прерванное ненароком чувство личной справедливости и правоты.