На главную
На главную Контакты
Смотреть на вещи без боязни

Воздать автору за его труд в любом

угодном Вам размере можно

через: 41001100428947

или через карту Сбербанка: 2202200571475969

РОСЛЯКОВ
новые публикации общество и власть абхазская зона лица
АЛЕКСАНДР
на выборе диком криминал проза смех интервью on-line
проза

ЧЕРНОЕ БЕЛЬЕ. Портрет одной семьи на фоне классовой резни. Повесть.

СУЧЬИ ПЕТЛИ. Исповедь падшей красавицы, фингальный вариант. Повесть.

ФИТИЛЬ НАРОДА "Сейчас он жахнет - ну а жизнь покажет, зря или не зря". Телефонодрама.

ЛЮБОВНЫЙ НАПИТОК (ИГНАТИЧ). Про бильярд, любовь, низкие страсти и высокое искусство. Повесть.

ПЯТЬ ШАГОВ. Попытка раскусить яйцо любви. Повесть.

КЕПКА МОНОМАХА. Связистки города Калуги и Лев Толстой в любовной драме современности. Повесть.

ЖАДНОСТЬ ФРАЕРА. Бегство из царства духа в царство брюха. Рассказ.

ЛИЦЕДЕЙ. Цирк на Цветном - и половые войны юности. Рассказ.

МАМАЙ НА ЧАС. "Мы вышли оплатить живой товар, водитель рыночной национальности тоже хотел жить..." Рассказ.

МАРИЯ ГРИНБЕРГ. До чего довели брачные поиски дочь Агасфера. Рассказ.

СЕЛЬСКАЯ МЕСТЬ. Рассказ

МЫШИНЫЙ УЖАС. "Сердце билось навылет - но ничто не намекало на причину страшного явления". Рассказ.

НОВГОРОД. Иван Грозный и голубь. Рассказ.

НОЧНАЯ КРАСАВИЦА. "Совершенство - это я!" Рассказ.

КУКЛА. "Как гадину, которая еще и упиралась, я вырвал из кармана эту пачку, сорвал с нее резинку…" Рассказ.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ. "- Сколько ты стоишь? - Ты еще сопляк, мальчик!" Рассказ.

ПОСЛЕДНИЙ ДОН ЖУАН. Ночная жизнь и смерть Москвы. Рассказ.

ПОЭТ. "Только смятая тетрадка, как отстрелянный пыж, осталась на столе..." Рассказ.

ПРИНЦИП МОИСЕЯ. Про тот рак матки, что постиг всех нас. Рассказ.

ТАНЕЦ АНИТРЫ. "Ты нанес мне самое большое оскорбление, но от него осталось главное - моя звезда!" Рассказ.

УМИРАЛИЩЕ. Самый страшный в жизни сон. Рассказ.

СОБАЧЬЯ СМЕРТЬ. "Зачем героев убивать?" Рассказ.

ДОЧКИ-МАТЕРИ. Мстительный круг, где дети - ангелы, а мамы - ужас что. Рассказ.

СЧАСТЛИВЫЙ ПОЕЗД. История одного крушения. Рассказ.

СОБАЧЬЯ СМЕРТЬ

 

Моя дочка, ей 11, меня спросила: «А есть на свете экстрасенсы – и кто это такие вообще?»

Экстрасенс, ответил я, это кто может что-то сверх обычного. Когда-то меня познакомили с одним экстрасенсом, он своей ладонью обжег мне щеку, не прикасаясь к ней – и еще таким же жестом чуть не свалил с ног. Но потом признался, что сам не знает, как это выходит у него – хотя люди шли к нему толпами, веря, что он такими фокусами может вылечить от всех болезней. А вот среди животных полно настоящих экстрасенсов – помнишь собаку Тосю?

И у дочки от воспоминания о бедной Тосе тут же вымокли глаза.

Она вообще обожает все живое – видно, не хватает тепла в доме: жена не может простить мне моей порочной ныне бедности, а я ей – этого непрощения. Но мечте ребенка о своей собаке, увы, сбыться не дано: у меня такая аллергия на животных, что если даже еду в метро рядом с кем-то, кто их держит, ощущаю это резью в горле и в глазах.

А у нас на даче, построенной еще моими предками, у соседа по улице Олега была огромная собака Тося, помесь сенбернара и овчарки. Олег, душой – добряк, судьбой – дурак, был мастер на все руки, всегда готовый помочь ближнему поправить дверь или спилить старую березу. Молодым и симпатичным парнем, русским беженцем с Молдавии, судьба свела его с разбитной Надькой, внучкой именитого большевика, на чье наследие они открыли какое-то мелкооптовое ООО. Правда, им больше занималась Надька, а Олег – всякой хозработой, не озаботясь между тем ни расписаться с Надькой, ни прописаться в выстроенной им же даче. Он ставил капканы на кабанов, ловил рыбу в нашем пожарном водоеме, выкопанном в торфе и наделенном какими-то целебными присадками, таскал из леса ведрами грибы. Всем этим угощал охотно всех; что ни вечер у них пылал мангал и пьянствовали падкие на дармовую кабанятину соседи.

А расписаться им мешало еще и Надькино несчастье: из-за неладного аборта в юности она лишилась навсегда надежды на детей. О чем со жгучей во хмелю слезой сама поведала мне на одной из их попоек, где я был, впрочем, редким гостем: «Какое счастье иметь дочку, как ты счастлив! А без детей – не жизнь, так, одна пьянка до утра».

Чем собственно они и занимались все плотней.

Такая же добрая и бестолковая была у них и Тося. Радостно лаяла на каждого прохожего на улице; могла, если хозяева забыли затворить калитку, напрыгнуть на него полобызаться, чуть не сбив при этом с ног. А когда и я забывал закрыть свою, забегала омочить мое пространство своим мощным сиком – для понимаемой ей так моей защиты от любых врагов. Но никогда мой крик: «Уйди, скотина!» – не приводил ее даже в малейший признак зла.

И дочка с ней подружилась до того, что когда однажды я ее оставил с тещей, нажарив им на всю неделю шашлыка, сразу после моего отъезда весь его скормила Тосе. И потом с таким упоением рассказывала мне, как та все схамкала в один присест, что я даже не стал ее ругать. Лишь попросил не обниматься с Тосей, чтобы мне не страдать от ее шерсти – и та, кстати, как-то разумея мой дефект, всегда держалась от меня на дружелюбном расстоянии.

Но затем вся ее не жизнь, а настоящая лафа оборвалась вдруг раз и навсегда.

Олег в силу своей беспечности, еще усугубляемой хронической попойкой, так и застрял на его жизненном распутье. То ли вступать в брак с Надькой, чтобы не иметь детей, но иметь хоть какую-то прописку в этом мире – то ли рубить, что называется, другое дерево. И этот неразрешимый для него вопрос все глубже утоплял в вине – которое все зримей подрубало его самого.

И когда Надька еще сдала свою квартиру для расплаты за какой-то бизнес-долг, а сама перебралась к сестре, оставив его зимовать на даче – он сдал и обрюзг страшно, по-черному пропив всю эту зиму. А Надька – еще ничего себе: эта же пьянка тронула не столько ее внешность, сколько душу. И следом наши дачи облетает весть: она с Олегом порвала, сойдясь с его же младшим братом, вывезенным им по доброте души из той же злой Молдавии. И выдала Олегу ультиматум по разделу их добра: ему – когда-то купленную на него «Газель», уже изрядно проржавевшую, а дачу – ей.

Сочувствовали все Олегу, не утратившему, несмотря на его внешний крах, полезных для соседей навыков – с которых он теперь и жил. Но дальше разговоров за его спиной это сочувствие не пошло – и даже чуткие соседи вовсе схлынули с его попоек, где их место заняли строители армяне и таджики, заодно и подживавшие под его крышей.

Надьку у нас не видели все лето, а осенью она, подав на него в суд на выселение, пошла по участкам собирать подписи под это дело. Когда она пришла ко мне, я только ей сказал: «Эх, Надька ты, Надька!» – и ничего подписывать не стал.

Олег никаких подписей не собирал, но по уже не просыхавшей морде объявил, что никуда с той дачи не уйдет – скорей сожжет ее! И уже в октябре, когда на дачах стало малолюдно даже в выходные, этот их дом раздора на неделе вспыхнул и сгорел дотла.

Все так и подумали сперва: Олег. Но наш сторож Миша, бывший зэк, бывший и в курсе всех дачных дел, сказал, что алиби Олега установили стопроцентно. Как раз в тот день он пьянствовал на стороне в компании своих бродяг-строителей – и главное, когда узнал от Миши ж о пожаре, разрыдался как ребенок. И участковая земля, ставшая стоить у нас больше всех построек, осталась целиком за Надькой.

В последний в тот год наш приезд на дачу мою дочку, конечно, ужаснуло пепелище, где в уже призрачных останках дома торчала высоко одна труба на славу сложенной Олегом печки. Но еще больше ее взволновало другое: а что будет теперь с Тосей? «Олег – сам себе хозяин: как хочет, так пусть дальше и живет. А ей куда деваться без хозяев и без дома? Бедная Тося!»

Но когда мы приехали на дачу уже новым летом, дочка, сейчас же укатив на велике, по возвращении доложила мне с облегчением, что Тосю взял к себе этот же сторож Миша.

Его когда-то нанял к нам какой-то светлый ум из нашего правления – и мы с тех пор им не нарадуемся. Изрядно хлебнув в жизни лиха, у нас он твердо стал на путь исправления. Завел себе жену из ближнего совхоза, продавшего свои земельные паи под те же дачи и впавшего затем в пьянство с воровством у тех же дач. Наделал с ней троих детишек, чьими пеленками обзанавесилась его сторожка на въезде в наш поселок – но свою зонную закалку сохранил. И местные воришки забоялись его как огня: зимой и летом краж у нас стало на порядок меньше, чем вокруг.

И как узнала дальше дочка по ее шкетскому радио, что не хуже зонного, Олег, заскитавшись по углам в том спившемся совхозе, даже хотел сначала Тосю пристрелить. Но потом уговорил Мишу взять ее к себе – и тот, как добавила дочка со вздохом, приучил ее к труду. То есть посадил на цепь у своей сторожки, натаскав свирепо лаять на чужих – а всех своих Тося знала сызмала наперечет.

Кстати в тот же день я встретил и Олега за рытьем с его новыми строй-братьями общественной канавы вдоль участков. Сказал ему привет, он мне ответил скомканной улыбкой – и больно ж было на него смотреть! Вчера еще был просто добрым дураком – а стал отпетым босяком!

А Тося скоро прославилась на весь наш поселок. По будням, когда половина дач пустует, Миша на ночь отпускал ее с цепи – и она так прониклась своей новой службой, что лично изловила двух воров! Застигла их на вскрытой ими даче, своим трубным лаем подняла с постели Мишу – и он скрутил этих орлов, не пожелавших опускаться путем бедного Олега до какой бы ни было работы.

Хотя ее у нас с чудесным ростом благосостоянья дачников, наловчившихся ловить их рыбку без труда из унаследованного от большевиков пруда, стало хоть отбавляй. Те же пришлые армяне и таджики так поднялись на перестройке от добра к добру окрестных дач, что стали заселять тот спившийся совхоз своей выписанной издаля родней. А их детки, еще вчера прибитые до земли их блудной долей, просто обнаглели. Сидят уже такими бравыми орлятами на корточках у магазина – и стоило мне этим летом отвернуться, как сыплют моей дочке прямо за моей спиной: «Эй, дэвочка! Пошли в кусты, грыбы, цвэты пособираем!»

Мише тогда за Тосин подвиг выписали премию из дачного бюджета – и дочка все не могла никак смириться с этой человеческой несправедливостью: «Нечестно! Воров поймала Тося, надо было ее, а не Мишу, наградить!»

Но затем в судьбе Тоси настал и еще более печальный поворот: она состарилась. Подслепла, стала лаять не так трубно – к тому же еще раньше совершила и еще один, фатальный для нее просчет: народила великолепных, мощных, как сама, щенков, которых Миша распродал в сторожевые псы, оставив себе самого могучего – Амира. И посадил на кормовую цепь уже его, пошедшего и в маму, и не в маму: лаял он на чужаков не хуже Тоси, но ее безграничной доброты к своим в его глазах уже не наблюдалось близко.

А Тосю даже перестал кормить, отправив ее побираться по канавам и помойкам: ему с его детьми, как-то не тронутым тем благосостоятельным подъемом, самим едва хватало.

И моя дочка, видевшая снизу ее роста то, что незаметно взрослым, опять мне сокрушенно рассказала, что разведенные по разным углам жизни Тося с Амиром даже порвали их родство. Сытый Амир, которого наши дачники поставили на содержательный паек за его полюбившийся им лай, из своей миски никогда не даст остатков Тосе. А та, облезшая и охудалая, больше ни на кого не лает, и даже плюгавые собачки дачников уже не ставят ее ни во что. «Бедная Тося!»

И у нас вошло в обычай: когда мы в выходные делали на даче свой шашлык из курицы, все косточки собирали с вечера – и утром относили на завтрак Тосе. И старенькая Тося стойко хранила в своей памяти этот час нашего пришествия. Всегда являлась к нам откуда-то из-за канав и с выражением какой-то не противной, не обременительной для руки дающей благодарности еще довольно крепкими зубами, под размякшими слюнявыми губами, уминала эти косточки. И дочка за столом еще тайком старалась не доесть лишний кусочек мяса на куриной ножке перед отправкой ее в «Тосину» тарелку – чтобы побольше выпало назавтра Тосе.

Так как ее тот человеческий подъем и вовсе обобрал: от мяса на кости и более дешевых кур наши удачливые дачники перешли к бескостной вырезке, уже не оставлявшей ей объедков никаких. И только мы из-за безденежья моих трудов, которым мне так и не удалось изменить, практиковали это же куриное меню.

Что впрочем еще мало значило для моей дочки: у дачной детворы в ходу еще был полный, до разбоя нашей демократии на бедных и богатых, додемократизм. И хоть разброс в цене мобильников и великов у них уже был зрим, непроходимая стена разделит их только потом, по выросту из изначально данного всем от природы равенства.

И потому я с детства внушал ей, что чтобы не остаться в дураках подобно бедной Тосе, Мише и Олегу, больше всего надо хорошо учиться – и блюсти фигуру: главный, при уме, девичий капитал. И для второго каждым дачным утром выгонял ее на зарядку, построил ей турник – и мучил всяким подобным образом. Сперва она мне все пеняла: здесь больше никого не заставляют бегать, дети спят сколько хотят! Но потом, когда я еще научил ее делать шпагат и мостик, по зырканью на нее наших юных дачников – и тех охамевших на чужбине неудачников смекнула пользу от такой физры.

Поскольку у детей – та же, что и у взрослых, борьба за лидерство, подчас исполненная горьких, хоть и не видимых большому миру слез. И в нашем дачном детсоюзе наметились два микрополюса влияния. Один, по всяким велогонкам, плаваньям и тарзанкам, захватила моя дочка, а другой, как раз по части тех раздельных благ – ее подружка Жанна.

Мама той владела каким-то складом у кольцевой, который ей не то подарил, не то просудил один из ее многочисленных мужей. Имела с того ежемесячную ренту в сколько-то там тысяч долларов – и вместе с очень энергичной бабушкой растила эту Жанну в самом мягком теле. Питали ее только этой же бескостной вырезкой, внушая смалу, что она всех лучше, и румяней, и белей, и те, кто не видят это – сами идиоты.

Сперва из-за такого воспитательного перегиба она попала в явные изгои среди наших деток, невзлюбивших ее за манеру все тянуть к себе и при любом отказе заливаться плачем. Но мама выстроила ей на даче свой детский замок с компьютером, библиотекой дисков и прочей игровой начинкой – на чью приманку живо потянулись и все детки.

Моя дочка с ней по десять раз на дню ссорилась и мирилась, деля влияние на всю ватагу, попеременно устремлявшуюся то к купанью и тарзанке, то в тот чудо-замок. Но последним летом у них рассыпалась сама ватага: кто-то подрос до уже более волнующих забав с тайным куреньем, пивом и обжиманием уже проклюнувшихся у девчонок титек; кто-то стал больше отдыхать на море и за морем…

И в начале того последнего для бедной Тоси лета мы с дочкой, оставшейся без ее компании, вечером пошли на наше маленькое, но очень живописное в окружении берез и верболоз озерко. И там попали на такой гала-концерт воспрявших к летней жизни тварей, с которым не сравнится никакой людской. Ибо все наше, даже самое великое искусство – лишь подражание какому-то несметному природному исходнику; и лишь природное – неподражаемо и неподдельно до конца. И в этот новолетний час всеобщего разлива оно так разразилось в пенье лягушек, соловьев и прочих птах, что хоть святых вон выноси!

И дочка, уже посвященная в законы размножения, с той же детской неподдельностью восторга внимала этому квакушеству и соловьиным трелям: «Смотри, как он старается! Это Квакун, он за лягушку жизнь отдаст! А это – Переквак, хочет его переквакать! А ихние лягушечки расселись как в театре, хрумкают комариков, как чипсы, выбирают, кто больше понравится. А соловьихи – на кустах, у них – свои певцы. А вон летучая мышь, смотри! Вон, вон еще одна!.. А как они все видят в темноте?» Я рассказал ей про природные радары, позволяющие им видеть то, что недоступно нам. И вообще, сказал, как люди ни умны, одно из самых сокровенных их мечтаний – понимать язык животных, который открывает тайны мира и дорогу к счастью. «Помнишь, как ты читала про эту сказку?» – «Помню».

И когда мы уже пошли домой от озера, нам еще долго слышался этот необыкновенный концерт. «Они наверное всю ночь сегодня будут веселиться!» – «А потом лягушечка народит ребеночков от Переквака или Квакуна, кто ей приятней спел; соловьиха снесет свои яички, комары – свои. А кто не смог так превосходно спеть, или проквакать, или пролететь – у них уже детишек не видать. Только у людей могут давать потомство и лентяи, и уроды, отчего среди них много всякой дряни. А в природе все, до последней мухи, живут только на отлично – и бери пример!»

Назавтра мы с утра побежали как обычно на зарядку – все вспоминая на ходу подробности вчерашнего концерта. Эта пробежка – от нашего счастливого поселка до несчастного совхозного – заканчивалась у нас на том же озерке, где мы еще делали упражнения и купались после них. Иногда к нам подключалась и Жанна – правда, не непосильным для ее комплекции пешком, а на велосипеде. От упражнений же она и вовсе оставалась в стороне – не зная, чем тогда занять себя со скуки.

Но на сей раз мы встретили ее на озере, куда она приехала до нас, с сюрпризом – со своей собакой доберманом, о чьей знатной породе и цене она сейчас же сообщила моей дочке. И ее взгляд сиял тем, что, дескать, сколько ты ни делай свои мостики и шпагаты – а у меня собака есть, а у тебя нет. И из-за твоего папы и не может быть.

Но моя дочка стойко вынесла этот чувствительный, конечно, для нее удар: она-то только и мечтала о собаке – но ее не получила, а Жанна получила, даже не мечтав. Мы с ней разделись и приступили к нашим упражнениям – в пику чему Жанна изо всех сил старалась заниматься своей дорогой собакой: «Марта, ко мне! Марта, здесь!»

Цель этих кличей, прекрасно понимаемая ее Мартой, была как бы нечаянно мешать нашей гимнастике, по-детски ненавистной ей. И молодая Марта со всей радостью подвластного созданья носилась между нами, вороша нашу одежду на траве. Я попросил: «Жанна, не надо ее звать сюда. У меня аллергия на собак, она походит по моим вещам, потом мне будет от них плохо». Но детское упрямство заставляло ее делать все наоборот, и стоило ее Марте отбежать, как она тотчас кричала: «Марта, сюда! Рядом!» Та выныривала из кустов и, играючи, бросалась снова топтать наши вещи.

Тогда я, уже слегка в сердцах, прикрикнул на собаку: «А ну пошла вон!» В ответ на что та, возбужденная дурной игрой, вдруг ощерилась, заняла боевую стойку и зарычала. Я поднял с земли какой-то прут и погрозил им ей. Она ощерилась еще сильней и стала с лаем прыгать на меня, уже не слушая команд хозяйки – верней, стихийно выполняя скрытый в них заказ.

Поняв, что миром эту стычку здесь уже не кончить, я сказал дочке собирать манатки, и мы пошли домой не искупавшись. «Ничего, – утешил я ее, – дома под шлангом искупаемся. Бог с этой Жанной и ее собакой, это все из-за того, что ты не позавидовала ей – и правильно! Не надо никому завидовать!»

Но не успели мы порядком отойти, как Жанна показалась сзади на своем велике – а ее Марта, победоносно лая и крутя хвостом, бежала рядом. И тут вдруг откуда ни возьмись посреди улицы возникла Тося, обычно спавшая весь день или бродившая подобно призраку самой себя вдоль заборов. Но тут она, словно стряхнув свой смутный сон, с могучим лаем кинулась на Марту – и та, поджав хвост, заметалась подле ее хозяйки. И дальше Тося совершила трюк вроде того, что мне показывал когда-то экстрасенс. Каким-то образом она загнала Марту меж собой и поднажавшей на педали Жанной, заставив ее так подрезать Жанну, что та грохнулась с велика – и сразу же расплакалась. А Тося развернулась и пошла прочь своим обратно вялым и подслеповатым шагом – в котором теперь однако виделось не только старческое, но и что-то львиное…

Мы, убедясь, что с Жанной все порядке, тоже пошли дальше – и дочка от души гордилась проявившей изумительную верность Тосей: «Тося – наш друг! Какая умная! Сама никого не тронула, чтобы ей не влетело – а сделала так, что Жанну грохнула ее же Марта! А как она все поняла, раз ее не было на озере?» – «Это ее секрет. Помнишь, как мы вчера говорили про язык животных?» – «Да. Вот бы разгадать!»

В душе я сожалел, конечно, что все так кончилось для бедной Жанны – все равно ребенок! Но и не думал, что этот мелкий и даже никого не поцарапавший конфликт закончится трагедией.

Когда на следующие выходные мы приехали на дачу, дочка с ее велопрогулки прикатила в ужасе, дрожа и плача. Жанна нажаловалась на Тосю своей маме, и та велела Мише застрелить ее – что он, живший с его детьми из нашей дачной милости, и сделал, за какую-то еще приплату.

«Нечестно! – рыдала моя дочка. – Раз они богатые, им что, все можно? Их Марта первая на нас напала, надо было застрелить тогда ее! А Тося Жанне ничего не сделала – наоборот всегда нас защищала от воров!»

Я ей сказал: «Забудь их, чтоб им пусто было, вот и все. А Тосю помни, вечная ей память. Думаешь, она не понимала, чем рискует, когда кинулась к нам на защиту? Еще как понимала! Поэтому она не только верный друг, но и герой!» – «Зачем тогда ее убили? Зачем героев убивать? Кто тогда захочет ими стать?»

И после ужина с уже не нужной «Тосиной» тарелкой я все думал над вопросом дочки о героях, неразрешимо заданным ей этой собачьей смертью. Но не в пример геройской Тосе, не сомневавшейся, как поступить, и сам не знал, как в нашем нарастающем благополучии растить ребенка, чтобы не подвести ни под собачью жизнь, ни под собачью смерть…