На главную
На главную Контакты
Смотреть на вещи без боязни

Воздать автору за его труд в любом

угодном Вам размере можно

через: 41001100428947

или через карту Сбербанка: 2202200571475969

РОСЛЯКОВ
новые публикации общество и власть абхазская зона лица
АЛЕКСАНДР
на выборе диком криминал проза смех интервью on-line
проза

ЧЕРНОЕ БЕЛЬЕ. Портрет одной семьи на фоне классовой резни. Повесть.

СУЧЬИ ПЕТЛИ. Исповедь падшей красавицы, фингальный вариант. Повесть.

ФИТИЛЬ НАРОДА "Сейчас он жахнет - ну а жизнь покажет, зря или не зря". Телефонодрама.

ЛЮБОВНЫЙ НАПИТОК (ИГНАТИЧ). Про бильярд, любовь, низкие страсти и высокое искусство. Повесть.

ПЯТЬ ШАГОВ. Попытка раскусить яйцо любви. Повесть.

КЕПКА МОНОМАХА. Связистки города Калуги и Лев Толстой в любовной драме современности. Повесть.

ЖАДНОСТЬ ФРАЕРА. Бегство из царства духа в царство брюха. Рассказ.

ЛИЦЕДЕЙ. Цирк на Цветном - и половые войны юности. Рассказ.

МАМАЙ НА ЧАС. "Мы вышли оплатить живой товар, водитель рыночной национальности тоже хотел жить..." Рассказ.

МАРИЯ ГРИНБЕРГ. До чего довели брачные поиски дочь Агасфера. Рассказ.

СЕЛЬСКАЯ МЕСТЬ. Рассказ

МЫШИНЫЙ УЖАС. "Сердце билось навылет - но ничто не намекало на причину страшного явления". Рассказ.

НОВГОРОД. Иван Грозный и голубь. Рассказ.

НОЧНАЯ КРАСАВИЦА. "Совершенство - это я!" Рассказ.

КУКЛА. "Как гадину, которая еще и упиралась, я вырвал из кармана эту пачку, сорвал с нее резинку…" Рассказ.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ. "- Сколько ты стоишь? - Ты еще сопляк, мальчик!" Рассказ.

ПОСЛЕДНИЙ ДОН ЖУАН. Ночная жизнь и смерть Москвы. Рассказ.

ПОЭТ. "Только смятая тетрадка, как отстрелянный пыж, осталась на столе..." Рассказ.

ПРИНЦИП МОИСЕЯ. Про тот рак матки, что постиг всех нас. Рассказ.

ТАНЕЦ АНИТРЫ. "Ты нанес мне самое большое оскорбление, но от него осталось главное - моя звезда!" Рассказ.

УМИРАЛИЩЕ. Самый страшный в жизни сон. Рассказ.

СОБАЧЬЯ СМЕРТЬ. "Зачем героев убивать?" Рассказ.

ДОЧКИ-МАТЕРИ. Мстительный круг, где дети - ангелы, а мамы - ужас что. Рассказ.

СЧАСТЛИВЫЙ ПОЕЗД. История одного крушения. Рассказ.

СЕЛЬСКАЯ МЕСТЬ

 

Говорят: Восток – дело тонкое. Но наша среднерусская деревня – тоже дело тонкое.

Покойный мой родитель еще в годы моей светлой юности купил в такой деревне под Владимиром небольшой дом с сарайчиком. Привел его туда приятель Юрий Федорович, обосновавшийся там еще раньше. И я на летние каникулы приехал к батюшке помочь с починкой дома – и просто в той пейзажистой глуши пожить.

Первые известия о местной сельской жизни я почерпнул с перил моста через речку на пути к деревне, где, видно, совсем недавно чей-то неравнодушный ножик высек: «Людка Гудкова, сучка, огулялась». И еще: «Дашь, когда дашь?»

По прочтении этих невольно заинтриговавших фраз у меня под кожей живо трепыхнулось ретивое – а дальше быстро закрутилась и сама интрига.

Уже на другой день, когда я что-то строгал во дворе, на бревнах перед домом расселась, как шайка бойких воробьев, стайка местных девчат. И ну выкликать: эй ты, москвич, иди знакомиться! Я подошел – но был слегка обескуражен их совсем еще зеленым видом: лет по 16 всем, не больше. На язычок все хоть куда, но что с них, кроме этих ляс, возьмешь?

Однако где есть мелкая рыбешка, глядишь, подойдет и покрупней. И я на вечер сговорился с ними на гулянку к лесу под деревней, куда они ходили жечь костер. Одну же из них, самую на вид дозрелую, звали Дашей. Совсем уже, как говорят в деревне, опушилась: платьице еще девчачье, но под ним все уже, как те же прыткие повадки, хоть куда. Сиреневые глазки на смазливой рожице так и жарят. Но та ли это Даша, по которой сохли деревянные перила на мосту – Бог весть.

И вот я к сумеркам еще достругиваю что-то – раздаются с улицы девчачьи хохот и попевки. Затем на тех же бревнах возникают они сами, и пока я моюсь и переодеваюсь, совсем уже темнеет.

Выхожу на улицу – и всей шумной ватагой мы начинаем продвигаться к лесу. Как тут вдруг кто-то, в темноте уже не видно ничего, цап меня под руку и голосом явно постарше прочих говорит: «Выпить-то хочешь?» Я, чуть растерявшись, отвечаю: «Ну». – «Тогда пошли, у меня есть». И неожиданная спутница заводит мою руку за свою телогрейку, давая ощутить не то пригретую на ее груди бутылку, не то саму эту горячую, как печка, грудь.

Я ощутил и то, и то, и эта как из-под земли возникшая ведунья, от которой слегка перло прелым сеном и вином, уже ведет меня куда-то в сторону от прочего молодняка. Затем дает отведать этого угретого ее теплом плодово-ягодного зелья – чистая отрава. Я только думаю: эх-ма! Ну, или сейчас, как говорится, грудь в крестах – или голова в кустах!

Прошли мы с ней еще немного по задворкам, и она как бы сама дает сигнал: «Ой, чтой-то залямела совсем от вина!» Я говорю: «Ну так присядем». Сели мы у какого-то коровника, из недр которого интимно доносилось сонное мычанье скота, перемежаемое звуком бьющихся о пол лепешек. И я, коли пошла такая пьянка, тут же и попытался опрокинуть наземь ту, которую мог только осязать руками, но не видеть. «Ща, – отозвалась она, – бутылку разольешь», – поставила ее рядом и опрокинулась. Но когда я, уцеловав ее, полез к завязанным на ней веревочкой штанам, она меня слегка отжала: «Ты че прям сразу-то? А погулять?» Не зная еще местных правил в тонком деле, я не стал перечить, мы встали и пошли опять куда-то в темноту.

Прошли еще шагов полста, и у каких-то скирд она, уже, похоже, нагулявшись, объявила: «Сядем здесь». Мы опустились на солому, она уже заранее отставила свой пузырек, и я ее обратно опрокинул на лопатки.

Но только дошло до веревочной развязки, которая никак не поддавалась моим напряженным пальцам, она вдруг эдак странно застонала: «Ой, ну не надо!» Я, снова опасаясь, как бы тут своим уставом не нарушить чего сгоряча, покорно отпустил веревочку, взяв в оборот другие части ее тела. Но она еще настойчивей запричитала: «Не надо! Ну не надо!» – сама поймала мою руку и потянула к области крепления  штанов. Ба: а веревочка-то уже развязана! То есть, как я сообразил, это окольное «Не надо!» на здешнем куртуазном языке и означало: «Ну давай!» Ну и я дал.

Примерно через час, когда уже и пузырек добили до конца, я счел, что на сегодня можно закончить этот адюльтер, и стал осторожно намекать, мол не пора ли по домам, а то как-то свежеет. Она намек мой с явной неохотой поняла – но потащила сперва огородами до ее дома.

И там с такой душевной простотой и говорит: «А пошли ко мне спать?» Я обалдел слегка: «Ты что! А как оглоблей встретят?» – «А мы тихонько; хочешь, прям на сеновале ляжем?» Но я от такой уже ничуть не заманчивой аферы отказался наотрез. Под непроглядным мраком, так и не позволившим узреть мою ундину, наспех с ней простился – и теми же огородами, чтобы ни с кем не повстречаться ненароком, был таков.

Назавтра все ночное приключение показалось мне до того невероятным, что я даже подумал: не приснилось ли оно? Но заходит к нам Юрий Федорович; потолковав с отцом, идет ко мне и говорит: «Зачем же ты Людку-то Гудкову отодрал? Она ж придурочная». Тут я и вовсе обомлел: «Во-первых, – говорю, – откуда ж я знал, что она Людка Гудкова? А во-вторых, вы-то откуда знаете?» – «Так вся деревня уже знает. В магазине бабы говорят: Людка кобеля московского заженишала».

Эх-ма! – чересчур поздно спохватился я. Надо ж так было оскоромиться – предупреждали ведь перила над рекой! Пообещал я Юрию Федоровичу, питавшему какую-то ответственность за привлеченных им в деревню москвичей, что больше этого не повторится. И даже по такому поводу решил сегодня на гулянку не идти.

Весь день я проплотничал, стыдливо прячась в глубине двора – и вот идут вновь сумерки. Я же заблаговременно засел в сарайчике, который выбрал для себя, оснастив его лампочкой и тюфяком. Читаю книжку – и с легкой тревогой жду, что будет.

И скоро раздается с улицы знакомый гам – девчата приближаются. Вот уже, слышу, оседлали бревна перед домом – ждут меня. И, не дождавшись, начинают звать: «Эй, выходи, че прячешься!» Деваться некуда, иду к калитке сообщить, что не пойду гулять. «Почто?» – «Так, занят». – «Полно плющить!»

Поторговались еще чуть; и, видя, что меня не уломать, девчонки стали слезать с бревен. Но тут ко мне подходит та фигуристая Даша: «Иди, Людка тебя зовет». Я: бэ да мэ, – и в это время кто-то из девчат кричит: «Дашка! Гудкова! Долго тебя ждать?» Я так и разеваю, входя в краску, рот. Поскольку как раз с этой Дашей с ее шустрыми глазенками мне грешным делом больше всего и хотелось бы сгулять до леса. Но, значит, это я с ее сеструхой на всевидящих, как выясняется, глазах всей деревни врезал петуха!

Она, все по мне, как по перилам, прочитав, охально улыбнулась – и бегом к подружкам, на бегу дразня своей игривой попкой. А я, вконец расстроившись, уплелся в свой сарай.

Но этим вечерок еще не кончился. Когда девчонки уже смолкли у леса под горой Яблухой, на темной улице зашел новый концерт. Аккурат напротив дома одинокий и тоскующий женский голос затянул: «Ромашки спрятались, поникли лютики», – с вящим укором напирая на слова: «Зачем вы, девочки, красивых любите? Непостоянная у них любовь!» Песня была пропета от начала до конца раз пять – сердце мое она, конечно, ковырнула, но выковырнуть самого меня на темную дорожку так и не смогла.

А на другое утро выхожу я к рукомойнику – и слышу, как отец матерится у калитки: «Ну что за свиньи, у кого ж это ума хватило?» А там прямо под калиткой здоровенная, как пирамида, куча человечьего дерьма. Но я, сразу смекнув, чье это тонкое сердечное послание, свою догадку открывать не стал, стащил лопатой кучу в огород и зарыл там под кустом.

А затем события заразвивались еще более негаданным и тонким образом. С той Людкой я уже больше не встречался никогда, только однажды, идя мимо зернотока, услышал, слегка вздрогнув: «Людка Гудкова! Тебя бригадир зовет!» На окрик обернулась невзрачная молодка в вытертом рабочем балахоне с каким-то жаляще несчастным, законфуженным при свете дня лицом – ни капли от смазливой Даши! И я сразу поспешил трусливо отвести глаза.

Зато с Дашуткиной компанией я скоро пристрастился каждый вечер шастать на гулянку к лесу. Никакой более достойной в деревне так и не нашлось, и бес меня неудержимо влек дурачиться и тискаться с этим лишь-лишь налившимся бочками виноградником, который рвать еще нельзя, но и обойти спокойно – тоже невозможно.

И вот бузили мы однажды на стогу у леса, спихивая вниз и обминая всячески друг дружку, потом умаялись и улеглись все в кучу. Потом кто-то опять пихнул кого-то, все с визгом съехали со стога и умчались к лесу. А мы с той Дашей как бы невзначай остались. Лежали мы впритирку, хлоп – и стали как-то сразу, без запинки целоваться.

У меня, честно говоря, сперва и в мыслях не было дорваться с ней до крайнего греха. Но не дать волю рукам, добравшимся до самой лакомой малины, я уже не мог. И когда уже дал ее хорошо, вдруг слышу с изумлением уже знакомый, как две капли, голос: «Не надо! Ну не надо!» От такой неожиданности я даже чуть отпрянул от нее: «Да ты что?!» Но она в ответ порывисто прижала меня снова к своей наливной, как яблоки в чужом саду, груди, твердя свое: «Не надо! Ну не надо!» Этот зазывной пароль вконец сломил мое благоразумие, и криминал был в том пахучем стогу сена совершен.

Тайная любовь, взбодряемая дополнительно запретностью похищенного у деревни плода, длилась у нас с ней до самой осени. То в том же стогу, то, по дождливой ночи, в сенцах их заколоченного клуба, то потом в моем сарайчике, куда мы пробирались этими полезными для молодого дела огородами.

О первом своем любовном опыте Даша мне рассказала так: «С Валеркой, дураком, на мотоцикле на Яблуху ездили, он водки дал мне выпить, я забалдела, наземь пала, дальше ничего не помню. Очнулась, вижу, что уже не целка. Урод! Еще синяк под глаз за что-то залепил!»

Потом как-то еще рассказывает: «Людка опять сегодня задурила. Ей муромский шофер, командированный, пообещал жениться, она пошла в контору, в паспорт его глянула, а там уже жена и двое по лавкам. Одеколону напилась, босая в лужу стала и орет: «Или сейчас повешусь, или утоплюсь!» Мать наклала ей пряслиной по жопе – успокоилась».

Еще у нее была подружка Надька, щуплая и конопатая, но самая из всех рогатая на язычок. Пойдем на речку днем, на другой берег девки с соседней деревни, уже взрослые, придут, Надьке уже неймется: «А ну пошли их обхамим». Станет напротив них и давай: «Эй вы, хабалки с балки! В сосняк ходили, мандавошек наловили! Гля, вон одна с бровей упала, в сиськи поползла!» Те только бесятся ни в склад ни в лад: «Поймаем, выдерем!» А Надька так и прыгает от счастья. Еще она сама сочиняла частушки и горланила их на весь лес и дол:

А меня милый провожал,

Всю дорогу сиськи жал.

Так до самых до ворот

То сожмет, то разожмет!

Даша по части культпросвета была вовсе ни бум-бум. Я ее как-то спросил: «Ты книжки-то читаешь вообще?» – «Ну». – «А какую последнюю читала?» Думала, думала: «Не помню, как называется, красная такая, толстая». – «А написал кто?» – «Хрен в пальто! Заколебал!» – «Ну ты и темнота!» – «Темнота – друг молодежи!»

И вообще: дай ей одеколона – налакается, вели ботву какую-нибудь дергать в огороде – тоже будет. В темный лес ночью хоть на свиданье, хоть в разведку позови – пойдет, но тут же самой похабелью и обложит. А услышит, что вон в тех кустах лежат горшки, из которых покойницу обмывали – будет со страха за руку хвататься и дрожать. Вроде простая, как ботва. Но как на тюфяке в сарайчике заведет глазки да залопочет про свое любимое «не надо» – хоть святых вон выноси!

Вот мы втроем с ней и с Надькой больше всего и шлялись по ночам. Уйдем от главного кострища, где потом пекли картошку и куда захаживали пацаны с зареченской деревни – и бродить лесной дорогой и болтать о всякой всячине: от деревенских сплетен до инопланетян. Больше всего обожала эти, вместо заколоченного клуба, культпоходы Надька. Даже жаль было, когда уж невтерпеж остаться с Дашей, гнать ее домой.

Но по ее-то милости и лопнула моя любовь с Дашуткой – значит, слишком все же оказалась на разрыв тонка. Однажды прихожу я, чуть позже девчат, к костру – а там такое дело. Явилась из зареченской деревни рослая деваха из тех самых, кого Надька охамляла на реке, и с ней четверка уже взрослых, лет по 20, пацанов. Пришли же они с Надькой за ее язычество квитаться – видно уж вовсе в их деревне скука допекла.

И к моему приходу пацаны, оттеснив нашу мелюзгу и взяв в кружок щуплую Надьку с той дурищей, науськивают их: «Не  мешать!  Пусть сами разберутся! Ну, давай!»

Я, как самый старший и уж как-то свыкшись с ролью вожака в девчачьей стае, сразу встрял в этот порочный круг: «Хорош дурить!» Но мне кто-то из тех ребят: «А ты вали отсюда, москвич сраный! Девок наших перепортил, будет еще тут свои порядки заводить!» Но я, как-то недооценив угрозу, с таким учительским апломбом им: «Причем здесь, что москвич. Сдурели что ль, такую дылду на малютку натравлять!» А мне в ответ на это как по морде бах!

Удар был крепкий, деревенские ребята оказались здоровы, в глазах аж заискрилось. Но главная беда пришла ко мне не с фронта, а с тылов. Я перед этим то ли грибами недожаренными, то ли еще чем-то обожрался, отчего у меня было неладно с животом. Проще сказать, напал дристан, и я за этот день уже несколько раз бегал по нужде. И от коварного удара у меня произошел невольный выброс жидкой фракции кишки прямо в штаны.

И в ужасе, что все, и мои девки тоже, это засекут, я так и замер, как окоченел. И тут же снова схватил в челюсть, отчего уже увидел вкруговую звезды в небе и слетел с ног. Но и летя, я помышлял лишь об одном: как не размять дерьмо в штанах и не наделать еще нового. Рухнул удачно, на бок, встал, опять был сбит – и так несколько раз кряду. Но наконец ребята, утолив на мне свою дурную прыть, победоносно развернулись и отправились, уже забыв про Надьку, восвояси.

А я, не замечая даже лютой ломоты в скулах, сразу же тоже развернулся – и без оглядки кинулся домой. Но Даша и спасенная мной Надька – ясно, что из самых лучших, солидарных побуждений – за мной следом. И на ходу мне: «Эй, че, больно? А че ты сдачи не давал?» Им-то и невдомек, что для меня сейчас их солидарность в тысячу раз хуже самого побоища – ну как еще учуют, что к чему! И я им, еле шевеля скулами: «Да отстаньте!» – и прибавляю, на утиный манер, шагу. Но они, думая, что это я с обиды на них за свое побитое лицо, не отстают, терзая страшно мою скованную страхом правды душу.

Дошел я до своей калитки – но они, добрые души, и за ней меня, их рыцаря, не желают нипочем бросать. И я, уже совсем отчаявшись, как заору на них: «Проваливайте, ну, кому сказал! Катитесь, дуры!»

Тут наконец и их обида проняла. Решили, видимо, что я, такой жидкий москвич, из-за какой-то пары плюх уже и выбросил из сердца вон всю нашу дружбу и любовь. И говорят: «Ну и сиди один, гандон ты рваный! Подумаешь, делов-то, в морду дали! Ну и насрать три кучи на тебя!» Повернулись – и долой.

А я – бегом до умывальника, штаны, трусы стащил; трусы потом в кустах, близ памятной людкиной кучи закопал. Отмылся наконец от своего позорища – и лег с самым поганым сердцем спать.

Но больше после этого водиться с девками, тем паче с милой Дашей, не посмел. Даже не потому, что не знал, как с ней после нелепой ссоры объясниться. А не хватило, что ли, духу переступить через свой страх, что вдруг конфуз мой все же усекли. И через пару дней я вовсе с огорчения удрал в Москву, с Дашуткой даже не простившись. Вот так на тонком месте, где всегда и рвется, и порвалась еще нечаянней, чем завязалась, наша с ней любовь.

На следующее лето я из-за чего-то так и не выбрался в ту деревню и приехал туда только через год. Даша тем временем уже успела выскочить замуж за какого-то приезжего – и перебралась жить к нему. А Людка наконец, как рассказали в магазине, нашла себе такого же, с приветом, парня как раз с той зареченской деревни, откуда я схватил по уже давно и безболезненно зажившей роже. И когда весенним паводком снесло тот мост с фамильными перилами, хранившими имена обеих героинь, добиралась к своему возлюбленному через ледяное поле вплавь. И тогда все уже окончательно сочли ее помешанной на той любовной почве. Хотя не самое плохое это, смею все же думать, помешательство на свете.