ДОЧКИ-МАТЕРИ
Как-то по пути домой в Москву из одной близлежащей области мой спутник и товарищ по работе рассказал мне довольно удивительную историю его семейной жизни.
Сам он – художник-график, еще компьютерный и фото-мастер, и с виду малый хоть куда. Так что девок вокруг него всегда хватало, отчего он долго и не мог избрать, от кого же наконец родить детей. Поскольку не имея больших половых проблем, понимал брак прежде всего как чадотворчество – и пару раз чуть даже не соединился с матерьми уже готовых чад.
Как товарищ же он вообще был чудо, редкое сегодня крайне. Его даже нельзя было вообразить в какой-то братской ссоре или как-то прущим дружеское одеяло на себя. При нем всегда и складной спецназовский ножик – он с фотокамерой объездил все наши горячие точки, и нержавеющая фляжка, и он легко перемахнет через любую кочку – и на местности, и в братских отношениях, где эти кочки нет-нет возникают обязательно. В чем я еще раз убедился в этой нашей с ним поездке к одному сельхоздельцу, о котором мы делали заказной, с парадным фоторядом, репортаж.
Таков уж сегодня наш журналистский хлеб – от этих новорожденных капиталистов, в которых все же тлеет неким капитальным атавизмом этот старый и неистребимый русский дух. Такой едва нажившийся на окружающих пупырь лжет сам себе, что публикация о нем в столичной прессе нужна ему для каких-то политических или рекламных целей. Но в глубине души сидит все та же, уловленная еще Гоголем в «Ревизоре» пафосная страсть, ради которой Бобчинский вручает Хлестакову свою мзду: «Я прошу вас покорнейше, как приедете в Петербург, скажите там всяким вельможам разным, что вот, живет в таком-то городе Петр Иванович Бобчинский… Да если эдак и государю придется, то скажите и государю!..» В этом-то и был весь смысл нашей щедро оплаченной и честно отработанной поездки – под занавес которой нам еще по русскому обычаю растопили сказочную баньку. И виртуозный банщик так нас ублажил пихтовым веником с массажем под медовой шубой, что мы в полном изнеможении и наступившей чистоте телесной даже отказались от предложенных следом девчат.
Назавтра, вволю выспавшись, мы выехали на машине друга восвояси – и он говорит: «А давай заедем ко мне на дачу, у меня там жена с детьми. На речке искупаемся, из мяса, что нам дали, сжарим шашлычок, переночуем, а с утра – домой». И я, видя, как он загорелся праведной охотой сделать для своей семьи такой сюрприз, сразу согласился.
Тем паче я слегка знал о его негладком браке, во укрепление которого весь этот замысел и был. Жена ему досталась – противоположность полная, ревнивая ужасно, такой пандорин ящик вечного семейного конфликта. Когда мы с ним работали до ночи за компьютером, верстая ту же заказуху, я поневоле был свидетелем их телефонных сцен: «Нет, не на блядках, я работаю! Да, с ним. Причем здесь бабник! Мы с тобой живем на это, можешь ты понять? Слушай, ну хватит вспоминать, что было! Я ради детей тут и сижу!» Но даже бросая в сердцах трубку, он тех же деток ради и не помышлял рвать брачных уз с самой, может, неудачной в его случае избранницей.
И вот по монотонной долготе дороги, распрягающей от века языки, он мне и выдал, в два захода, всю историю его петлистого семейного узла.
Со своей женой он познакомился на Тверском бульваре, у памятника Тимирязеву – который, если посмотреть чуть наискось из-за его спины, как будто писает, сложив руки ниже живота. Причем сначала она ему как раз не показалась его идеалом: просто с кем-то еще шли, сидят две девицы на скамейке, а давай подойдем к ним – а давай! Одна, как оказалось, тоже что-то рисовала, присела на скамейку по пути с занятий, а другая – вовсе ни при чем. Поэтому вскоре обе встали – и в разные стороны. Но он на почве общего искусства успел взять телефон у своей будущей жены, записав его сперва с ошибкой. А поскольку она, хотя и не в его тогдашнем вкусе, была недурна собой, он ей через неделю из какой-то дружеской компании и позвонил – но не туда попал.
Проходит еще пара дней, и ему вдруг вспоминается: да я ж вот эту цифру записал не так! Звонит тогда он по исправленной – и уже точно попадает. И эта судьбоносная промашка, перешедшая затем в прямое попадание, как-то его зацепила. И ее. Встретились они, потом еще – и свечку богу этой пылкой страсти запалили. После чего она даже испустила эту девичью, хоть девушкой уже и не была, слезу – которая ему, довольно этим делом избалованному, вовсе не понравилась. А на носу был какой-то праздник, и она ему: как, значит, мы с тобой его встречаем? А он ей: «К сожалению, поврозь – меня уже позвали в одно место». – «А девушкам туда нельзя?» – «Наоборот». – «Чем же я тогда хуже других?» И он со свойственной ему прямотой ей отвечает: «Тем, что они все будут новые – а с тобой у нас уже все, что могло произойти, произошло».
Это ее ввергло в самый настоящий шок – и еще через полмесяца она ему звонит: «Нам надо встретиться для очень серьезного разговора». И он, с легкой опаской на предмет не то каких-то венерических, не то и того более невероятных брюхоносных осложнений, с ней встречается. Но выясняется лишь, что она, имея массу куда более прилипчивых поклонников, просто никак не может пережить тот шок. И говорит ему: «Ты поступил со мной ужасно, больше никогда-никогда ни с кем так не поступай!» И снова льет свою горючую слезу.
И он невольно подкупается на этот знак столь пылкого неравнодушия к себе. И хоть она сперва была не в его вкусе, его открытый вкус в итоге начинает явно изменяться – в чем он видит тоже некий знак своей, томящейся по чадотворчеству судьбы.
В общем они встречаются опять, встречаются, она очень ранимым, и ревнивым, и лестным этим самым образом к нему все больше льнет. И выверив свое разгоревшееся к ней из искры чувство сквозь еще ряд не столь геройских девок, он делает ей героическое предложение. И она в таком же героическом порыве его принимает.
Вот тут-то он и попадает в оборот. После первых же даже не дней – часов после их ЗАГС-похода ее как подменяют. Куда только ее прошлое великодушие девается! И она с ходу начинает брать за это прошлое свой мстительный, от всей обиженной души, реванш. Ты дескать и такой, ты и сякой, и бабник, и мерзавец! Сыграл на моих лучших чувствах – и чуть не против моей воли затащил меня, как половой бандит, монстр, в этот ЗАГС!
Но сперва ему, с его природой доброй, незлобливой, все это даже снова льстит и нравится. Нашлась же вот такая глубоко небезразличная душа, в чьей хоть и вздорной, но дотошной памяти все то, чего и он уже не помнил, залегло! И он ей, еще глубже взгретый этой на Руси любимой банькой, пробирающей до сердца, говорит: давай же все былое, раз друг друга любим, позабудем – и родим детей. И им, как говорится, посвятим все наши от души прекрасные порывы! Но она ему: а вот те шиш! Ты мне нанес обиды и меня, когда я первый раз в жизни влюбилась, своими похождениями растоптал. Вот я сначала состоюсь в своей профессии, да увижу, что ты этих детей заслуживаешь – тогда о них и поговорим! Или – разводимся!
Он же пошел на худшее в таком конфликте – сделать с ней какую-то, при невольном оживленье своих шашень, мировую. Что ее взбесило окончательно, и в своем духе делать все наперекор она ему в сердцах и говорит: все, лопнуло мое терпение, идем сию минуту разводиться! И он, вконец добитый этой ее конфликтоманией, ей отвечает: я готов. Так, не прожив и года вместе, они и развелись…
К этому месту его рассказа мы как раз свернули с трассы на отвилку к дачному поселку – и он с приближением к своим любимым чадам скомкал свою речь: «Потом, как видишь, снова поженились. Так что я уже дважды женимый – и все на одной и той же!»
Когда он засигналил у своих ворот, первыми к нам выскочили его ошалевшие от счастья видеть папу дети: девочке 5 лет, мальчику – 3. За ними – их еще довольно женственная няня, затертая не столько ее возрастом, сколько еще довольно для нас непривычным качеством служанки. И после всех уже явилась на крыльце жена Екатерина, которую я здесь увидел в первый раз. Красивая блондинка с сочными губами и статной, еще очень неплохой фигурой – я сразу эти ее плюсы, сдобренные для товарища еще и их детьми, оценил, признав, что в девках кавалеры за ней впрямь должны были скакать наперебой. Явилась же она не в каком-то дачном затрапезе, а одетая очень как надо и накрашенная – видать, эта подводка губ и задержала ее выход.
Резку мяса, лука и других приправ для шашлыка за уличным столом мы с моим другом взяли на себя. Причем за помощью по всей кухонной части он обращался не к жене, а к няне – судя по чему его жена была здесь и от всякой кухни далека. Чем же тогда она здесь занималась? Это я понял уже в доме, куда мы зашли переодеться перед речкой. Там кипами лежали разные модные женские журналы – чем красить губы, облачать и пудрить ляжки и так далее. Товарищ, уловив мой взгляд, сказал: «Жена сошла с ума на них. Все деньги, что я ей даю, на это гробит». – «А почему, если есть няня, не работает?» – «Ждет, когда ей дадут сразу две тысячи евро в месяц, хочет в такой журнал пойти. Да я пока не против, чтоб сидела дома. Чем больше поначалу дети с матерью, тем лучше».
Ехать же с нами на реку она вдруг отказалась наотрез. Поехали туда, за пару километров, только мы с детьми – и друг был явно этим огорчен: «Вот эти бабы! Не такой у ней купальник, как с последнего журнала: «Не могу перед твоим товарищем купаться в чем попало!»» – «А няню почему не взял?» – «Да меньше этих дрязгов – она ж меня и к ней ревнует». – «Так наняли б старуху». – «Она сама эту и нашла, кстати няня превосходная. С Брянской области, у ней самой там двое – а работы нет».
Но на реке детишки живо подняли в их папе настроение. Дочка уже сама, к его великой гордости, по-собачачьи плавала – и младший карапуз отважно рвался в воду. И друг, сложением – атлет, с ними в воде возился с наслаждением, с той исключительной отцовской чуткостью, дающей детям максимум свободы – и при этом неусыпно стерегущей безопасность их.
Когда мы с карапузом, ползавшим, как муравей, по его плечам, уже из речки вышли, а дочка там еще плескалась, он сказал:
– В прошлом году здесь девочка-семилетка с нашего поселка утонула. Пришла компания с детьми, дети на мелкоте резвились, а она как-то на глубину ушла – и захлебнулась. Все вышли, а ее нет. Стали звать, лазить по кустам, потом мужики – нырять, вытащили только через час. Кошмар! Даже представить не могу себя на месте ее родителей. Я бы, наверное, тогда сам прыгнул в воду. Я после этого жене сказал: на речку – только с няней, чтоб каждая в воде держала по ребенку, и на берегу – глаз не спускать.
– А что ж сам туда дочку отпускаешь?
– А я там сперва все дно облазил, сейчас она от меня ровно в четырех секундах, если что – и бантик не успеет утонуть…
Вернулись мы на дачу к уже спальному для карапуза часу, няня взяла его какой-то кашкой подкормить – и спать. Мы же с заполучившей право еще не ложиться дочкой взялись за шашлык и за костер. И дочь от папы – ни на шаг. Он мясо на шампур насаживает – и она; он раздувать фанеркой жар в костре – она: «Дай помаху!» И делает все, в подражание отцу, с каким-то исключительным стараньем, аж сопит. Счастливая семья! – подумал я. Значит, чему-то все же эта ревность, даже праздность Катерины служит, раз малышам так хорошо!
А им и точно было хорошо, от них этой счастливой детской безмятежностью так и дышало, и папа был для них – явный кумир. Как только, мне подумалось, их няня сносит весь этот чужой, счастливый детский мир – когда ее-то дети поди сроду не купались в таком счастье! И как здесь, вдали от них, должно ныть каждую секунду ее сердце! Но ее вид, во всяком случае, ни о чем таком не говорил, и свою наверняка нелегкую, при всяких щекотливых неудобствах, службу она несла с огромным тактом. С детьми у нее был полный контакт – однако без возможного здесь перебора: она прекрасно знала свой шесток, что все же для детей лишь няня, а не мать. Перед сном принесла мальчика поцеловать Екатерину, расставлявшую тарелки на столе: «Скажи мамочке спокойной ночи!» – с нажимом именно на слово «мамочке».
Как бесподобно русским людям удается этот подвиг беспредельного смиренья! Так научились бы бороться за себя с их щедрыми, но словно чем-то застыженными от века душами! Но не способен русский человек бороться за себя, его душа взмывает только за великое: Отчизну, Родину, святое дело! Все может он: разбить Наполеона, спутник запустить, атомоход построить, одного не может: хорошо жить. Как только принимается за несвятое, или делается при успехе хамом и свиньей, сейчас же разводящим под собой униженных холопов, эту банно-саунную грязь; или, при неуспехе, все теряет, идет в бомжи, в петлю, хватается безумно за стакан, потом – за нож… Брянская няня хоть ухватилась за чужих детей, не перенеся на них, и впрямь ни в чем не виноватых, душевной мести за весь неудел своих. Но как мой друг не мог себя представить в шкуре потерявших дочь соседей по поселку – так и я не мог себя представить в няниной. Прислуживать праздной, с редким мужем, на которого она б наверняка молилась, Катерине, вздорной и капризной; знать постоянно свой придавленный судьбой шесток – иначе вылетишь, лишишь последнего своих тоскующих вдали детей, – нет, я бы этого не смог ни при какой нужде. Скорей бы – прыгнул в ту же воду. А няня, порожденная всей этой нашей жертвоприносящей брянщиной, владимирщиной – может! Даже я подумал грешным делом: не позвать ли ее после ужина пройтись по темной местной Пикадилье – ее неброские, но озаренные этим духовным подвигом черты все больше импонировали мне.
Но я сам лишил себя такой возможности – нечаянно допущенным чуть позже ляпом. Когда уже шашлык из самого парного мяса – поросеночка для нас забили прямо на рассвете, потом еще и охладили на дорожку – доспевал над углями; няня вернулась, уложив мальца, на помощь Катерине, а мы с товарищем и прильнувшей к нему дочкой стерегли момент сниманья с жара шампуров, – у нас опять зашла речь о его любимых детях.
– Моя жена, конечно, уникальна в смысле ревности. Ты веришь, нет, ревнует меня даже к детям! То есть она счастлива, что они меня любят, но ей хотелось бы, чтобы ее любили больше. Дочка во всем старается меня копировать – и ее тоже. Прошлым летом мы собираемся гулять, ей надо надеть сандалики, она уперлась – эти не надену, они чужие, их нам подарили, некрасивые. Екатерина уговаривала, уговаривала, потом давай орать, дочка – в слезы: характеры-то близкие, и у них частенько между собой этот конфликт. Со мной, кстати, он никогда не возникает, в садике воспитательница теще говорит: дочка рассказывала, мама у меня бывает и добрая, и злая, а папа – только добрый. И я тогда к ней подхожу, сказал: дети быстро растут, а сандалики – нет. Поэтому их все друг дружке дарят, когда вырастают; надевай скорей их – и пошли. Дочка сейчас же успокоилась, обулась – тут как жена взбрыкнет: ах ты не слушаешь, не любишь маму, любишь только папу – и идите без меня! Два дня потом не могла отойти! Мне говорит: ты балуешь детей, все им позволяешь, а воспитываю их я. Сам с утра до ночи на работе, они тебя почти не видят, и в них возникает такой миф о плохой маме и хорошем папе… Я же на самом деле так считаю: детям, ну лет до семи хотя бы, надо все позволять. Это самое лучшее время жизни человека, у него еще нет объективно никаких проблем, должно быть счастье полное. Как бы заряд на всю будущую жизнь, тогда легче с ней будет справиться… Ну, все уже готово, забираем…
Мы взяли шампуры; один, обернув его конец в лопух, дали нести дочурке – и к уже готовому столу. Товарищ сел рядом с женой и дочкой, я – с няней, напротив них. Он обнял своей могучей лапой мать своих детей, и вижу – Катерине это всласть, в мед: все-таки счастливая семья! И я, подняв рюмку, по пришедшей невзначай на ум ассоциации сказал:
– Ну, за вас, милые, медовые! Вчера нас в баньке с медом так пропарили, но самый мед – здесь!..
Тут Катерина, всем лицом переменившись вдруг, как рюмку об стол трахнет:
– Это что у вас была за баня? Значит, и с девками?
– Да ты что! – друг, ошарашенный такой ее реакцией, аж поперхнулся своей долгожданной рюмкой на семейном пикнике. – Какие девки, там их не было!
Но так как они все-таки там были, только мы ушли от них в отказ, о чем, естественно, нельзя было сказать, что-то в его интонации и вышло поневоле вкривь. И его впрямь уникальная на этот бешено ревнивый слух жена ту кривизну сейчас же уловила:
– Все, можешь убираться к своим девкам от меня!
Он горячо стал убеждать ее в том, в чем в подобном случае, не будучи актером, кем он не был, убедить нельзя. Солидарная попытка исправления со стороны меня, считаемого ей, в духе всех жен, главным бесом-соблазнителем, тем более успеха не дала. Но я при этом снова обратил внимание на няню. Душой она, чувствовалось, была на нашей стороне – а не ее хозяйки. Но еще больше – на стороне смятенно распахнувшего глаза на этот неожиданный раздор ребенка. И, продолжая свой духовный подвиг, в этой ситуации, где я как-то смешался, чувствуя свою невольную вину, решительно сказала:
– Катерина, девочке уже пора спать. Пусть скушает еще кусочек мяса – и пошли ее уложим.
Дочка, прилипшая при этой горькой сцене к папе, залезла к нему на колени и прижалась своей щечкой к его наросшей за три дня нашей поездки лицевой щетине. Екатерина, ощутив себя во всеобщем, против нее одной нацеленном локауте, замолкла со слезами на глазах. А дочка сползла с папы, села между ним и мамой, няня ей подставила тарелку с заботливо нарезанным на дольки мясом. Но ребенок, чьими мудрыми устами разговаривают Бог и истина, взял папину руку, потом мамину и положил их одну на другую.
– Ты моя умница! – сказал умиленный побуждением любимой дочки папа. Но мама, с ее переполнившейся этим вздорной чашей, в ответ воскликнула:
– А я тогда – здесь дура! – свою руку вырвала, из-за стола выскочила – и в дом.
Я, тоже страшно огорченный всем этим, сказал товарищу:
– Ради Бога извини, черт меня дернул за язык!
Но он ответил:
– Это ты наоборот прости, ты – гость, а я – хозяин; значит, в любом случае за все здесь отвечаю.
Уже готовую заплакать дочку он очень быстро сумел успокоить, накормил ее своей заботливой рукой – и сказал:
– Я пойду ее уложу, а вы побудьте здесь, сейчас вернусь.
И мы остались вдвоем с няней.
– Вы кушайте, – сказал я ей, чтоб что-то хоть сказать. – Ничего, милые ссорятся – только тешатся.
– Вы знаете, – ответила она, – они так тешатся все время. Люди взрослые, и пусть как им угодно и живут. Но у меня за детей сердце болит. И, главное, обои их любят, и Катерина не такая уж плохая, сама потом до слез переживает. Но дети у них – просто золото, как солнышки, я только из-за них здесь и живу, иначе б этих постоянных ссор не вынесла б. Ей бы немного поработать, где-то она – очень даже добрая душа, но слишком хорошо живет, а это – плохо…
Мой друг вернулся – и по его еще больше помрачневшему лицу я понял, что его недолгий разговор с женой закончился неладно:
– Слушай, наверное нам лучше все-таки сейчас уехать, ты меня еще раз извини…
– Да брось, какие извинения. Может, ты меня просто до станции подкинешь – и вернешься? Как бы отпихнешься от меня, как от виновника всего – и помиритесь?
– Да нет, это уже бессмысленно.
– Ты хоть поешь!
– Да я и не выпил даже, можно не закусывать.
Мы распрощались с няней, сели в машину – и поехали. И за последний час пути он дорассказал мне, невольно впавшему в его семейный омут, всю его брачную историю – невероятно подрубившую еще одну, и даже две попутные судьбы.
После развода, хоть и немилого ему, он все же чересчур не горевал, продолжив свою как бы поставленную на поток личную жизнь. Вот только еще больше ощутилась эта страсть в душе – создать детей. И как-то он с еще одним товарищем переходит бульвар у того же писающего памятника Тимирязеву – и чуть не на той же самой лавочке две девушки пьют пиво. Он перед ними останавливается: «Привет! Что ж это вы тут пиво пьете?» И одна из них, в которой он сейчас же опознал свой сексуальный идеал – лицо слегка восточное, фигурка стройная, талия узкая, а грудь большая – ему в ответ: «А вы что, его не пьете?» Он от души и врет: «Нет». – «И не курите?» – «И не курю». – «Так вы тогда – святой!» Тут его друг-попутчик, не стерпевший такой лжи, встревает между ними: «Это он – святой? Да он, кобель, все врет, сейчас же прекратите ему верить! Сколько уже несчастных на скамейках этих обманул!» И тогда эта идеальная, еще шире раскрыв на него свои восточные глаза, и говорит: «Действительно святой!»
Они этих подружек, что пошли в театр, но, как-то не попав туда, присели выпить это роковое пиво, поднимают – и ведут в какой-то бар. Болтали там, болтали, он не пил, поскольку за рулем – и говорит: «Может, сейчас разъедемся, поскольку у меня еще работа, а завтра съедемся – и тогда уж все договорим?» Они: согласны. Только ты нас не развез бы по домам? Он: да конечно! С дружком прощается, девушек садит в машину, сперва везет подружку к ее дому, потом свой идеал – к ее. Но там она, долго прощаясь с ним в машине, вдруг заявляет: «Ты знаешь, просто не могу с тобой расстаться, со мной такого еще не было – а маме я уже сказала, что ночую у подружки». Он же уже успел узнать, что она только закончила какие-то компьютерные курсы, ей всего – 21, тогда как ему уже за 30. И в результате он, забыв про неотложную работу, и везет ее к себе.
Но дальше вот какая происходит штука:
– Грубо говоря, эрекция к ней у меня была еще сильней, чем к Катерине, с которой у нас все как с конфликта зашло, так на нем и держится. А с этой, звали ее Таней – все наоборот. Ей все во мне, до волоска на яйцах, страшно нравится, могу себе позволить с ней все что угодно – лишь бы потом забрал с собой в кровать. Катерина перед этим каждый раз ломается как целка, может вообще не дать. А эта – где угодно и когда угодно: в машине, прямо в речке при народе, вцепится в меня – и понеслось! Катерина – самая суровая моя судья: если уж ей какая-то моя работа глянулась – с гарантией понравится всем остальным. Хотя ей в основном все, что я делаю, не нравится. А Танька в каждую мою фитюльку влюблена – еще и пасть порвет любому, кто посмеет усомниться! И вот у меня в душе какое-то творится раздвоение. С одной стороны – вроде счастье полное, девушка в меня по уши! А с другой – тупик какой-то, весь уходишь с головой в нее, как в вату, полное отсутствие сопротивления!
И чем дальше мы с ней встречаемся, тем я больше в этом тупике. Ну в самом деле, вроде полный идеал – и моим родителям, покойному отцу и матушке, сразу понравилась. Не то что Катерина, которая не знает, где у ней на кухне что лежит – сейчас же лучше моей мамы там, на даче, во всех ящичках разобралась. Но меня начинает постепенно от всей этой ее добродетели тошнить! А почему, даже не знаю. И все накрылось медным тазом после одного единственного ее слова. Лежим мы как-то с ней, я что-то говорю ей, она слушает – и у нее вдруг, на верху блаженства, вырывается: «Журчит!..» И чем-то эта капля, в которой она проявилась вся, меня настолько переполнила, что я в один миг решил с ней больше не встречаться.
А мой друг тоже вдарил за ее подружкой, только за три месяца, что мы сверяли свои стрелки с Танькой, она ему так и не дала. Хотя Танька мне сказала, что девица в этом деле отрывная, но бывает так: нашла коса на камень. И я последние разы, по правде говоря, встречался с ней больше из-за друга: она с собой подружку приводила, я – его. Тут конец лета, я Таньке больше не звоню – и еду один на отдых в Ялту. Там набережная вся – кипит, я жил в пансионате на горе, у конца фуникулера, и этим делом, между теннисом и пляжем, занимался от души.
И как-то иду по набережной – и вижу: у сувенирного лотка стоят две, копии Таньки и ее подружки. Я даже обалдел слегка, невольно к ним шагнул – а это они и есть! И тоже на меня глядят разинув рты. Оказывается, отдыхали в Судаке, сюда с какими-то парнями приплыли на теплоходе, остановка всего два часа – и надо ж было мне на них нарваться! Те парни тут же рядом – и уже кивают на часы: пора отчаливать! И я им: ну, тогда пока! А Танькина подружка мне: ты что, не видишь, что у твоей девушки глаза в слезах? Неужели такой гад, что не оставишь ее хоть на вечер! А у нее и правда слезы катятся, окаменела, как статуя, я и не стерпел: «А что, останешься до завтра?» Она как встрепенется: «Неужели нет!» Даже эти пацаны, которым я всю малину обломал, не стали ее отговаривать.
Взяли мы мускатного шампанского, арбуз, поднялись на фуникулере – а у нее даже на тютельку обиды нет, как ничего и не было, дышит опять в одно дыхание со мной. В номере у меня снова эрекция к ней разыгралась, всю ночь глаз не смыкали, но утром чувствую – все то же самое! Этот ее корабль ходил только раз в неделю; я ее, проклиная себя в душе, отвел на автостанцию – и отправил до ее Судака.
А дальше – уже просто фатализм какой-то. Месяца после Ялты не прошло, иду я по тому же самому бульвару – и у того же обоссавшегося Тимирязева лоб в лоб опять встречаюсь с ней! Она ходила, почему-то за сто верст от дома, там карточки печатать с юга – и черт вынес ее прямо на меня! Какое-то просто заколдованное место, я его с тех пор уже со страхом и как можно дальше обхожу! И она плачет: «Ногу натерла, так болит, что не могу идти, можешь на минуту хоть присесть со мной?» Присели, а у ней глаза свербят – и бьет прямо под дых: «Я так по тебе соскучилась! Возьми меня, последний раз, с собой – ну хочешь, на колени стану?» А вся еще при этом загорелая, грудь выпирает, аж дрожит – ну как откажешь?
На этот раз я, сразу чувствуя, что плохо поступаю, так напился, что потерял контроль над обстановкой. Только надел презерватив, она: не надо, я тебя хочу ужасно без него! «А можно?» – «Можно!» Я и дал ей его снять. Наутро ж она говорит: «Ты знаешь, ты меня, возможно, не так понял, можно было не совсем».
Я ей: да ты с ума сошла! Она ж с такими просветлевшими очами мне: «Ну вот, теперь как сама судьба скажет, так и будет!»
Я тут же клятву себе дал, что если только пронесет, никогда больше этой слабины не допущу! Но оказалось, что не пронесло. Она мне сообщает: «Я беременна». – «И что думаешь?» – «В любом случае – рожать!» – «Но я на тебе точно не женюсь – не потому что у тебя какие-то изъяны, а просто потому что не люблю тебя». – «А мне этого и не надо. Главное – чтоб был ребенок от тебя».
Наверное, я мог бы как-то ей нагадить, вызвать отвращение к себе, чтоб она сделала аборт. Но у меня, если честно, у самого где-то в подкорке занялось: «А пусть рожает, если уж так хочет! Такая фанатическая мать – может, и неплохо даже для ребенка, а с ним я как-нибудь уж разберусь!». В общем убрался я на эту чушь – и говорю ей: поступай как знаешь. Дите я не оставлю, но трудностей у тебя будет много. А она мне: а я их не боюсь.
Трудности сразу возникли у меня. Она звонит мне постоянно: то ей каких-то витаминов надо, то просто развлечься – и все с нажимом исключительно на благо будущего чада. На самом деле ж превращает это в какое-то инквизиторское орудие нажима на меня. Я с ней периодически встречаюсь, эти фрукты, витамины привожу – но дать ей то, чего она вымаливает с душераздирающей слезой в глазах, просто физически под этой пыткой не могу. И просто начинаю, за какой-то гранью выносимости, увиливать от этих встреч.
А только она понесла, у нее с тем моим товарищем зашел какой-то параллельный платонический роман. Она ему звонит чаще, чем мне – излить печаль и получить отеческий совет. А он давать эти советы и просто почесать язык по телефону – хлебом не корми. И от нее уже слегка идет этот скандал, которого за ней никогда раньше не водилось: «Ты говорил, что не могу приехать, потому что занят – а сам с кем-то гулял!» – «Ни с кем я не гулял!» – «А твой товарищ говорит – гулял!» – «Ну мало ль, что он врет!» – «Нет, он не врет! Он о себе может наврать, а о тебе – всю правду говорит!»
Но главное, он ей внушает то, что она больше всего и хотела бы услышать. Что он-то меня знает, я детей люблю, и как только она родит, уже на ней непременно поженюсь. Я говорю ему: ну на черта ж ты это делаешь? А он: ну все равно же женишься, куда ты денешься – как только она выложит ребеночка тебе! На что спорим? Я говорю: ну, спорь со мной, не пудри только бедной девушке мозги! А он: а у нас еще никто свободу слова не отменял!
В общем она категорически настроилась рожать; я тоже, так сказать, свою позицию определил. И тут, когда у Таньки уже пузо выперло, звонит мне – кто б ты думал? – Катерина! И говорит: жить без тебя не могу, я и такая, и сякая, но тебя люблю – и ни одного упрека больше не услышишь от меня! У меня таких звонков было за всю жизнь не счесть, но тут в чем фокус. Если Таньку я в душе только мечтал не слышать и не видеть, то с Катериной, как развелся, только мысленно и вел этот скандальный разговор. Все что-то ей доказываю про себя, подробности наших скандалов вспоминаю, все в чем-то хочу ее убедить! И стоило ей позвонить, я к ней сейчас же на всех крыльях и понесся. Ну вот такая она – и не такая, сам знаю все ее пороки, но как бы на роду написана мне этим Тимирязевым, а Танька – не написана!
Я ей все сразу рассказал про Таньку, что жду ребенка от нее – а она: только скажи, ты ее любишь? – Нет. – Тогда разбирайся с ней как хочешь, а я тоже хочу, прямо сейчас, ребенка от тебя! Или – повешусь! И угадай, через сколько после этого у нас с ней возник первый скандал?
– Уже через неделю?
– Если б! Через два часа! Я к ней приехал, тещи дома не было, меня к ней так с отлучки потянуло, что я ее с ходу завалил – причем, как дальше оказалось, тут же и зачал. А она мне: «Ты проявил опять свой эгоизм, так впопыхах детей не делают, так их у нас не будет никогда!» – а сама уже беременная!
Я ей тогда сказал: все, хватит, ты клялась, что больше не запилишь, день хотя бы для приличия подождала! И чтобы ни ее, ни Таньки хоть полмесяца не слышать и не видеть, улетел со спецназом делать для журнала репортаж. Возвращаюсь – она мне: я от тебя с ребенком, а ты, мерзавец, где-то там воюешь, знаю я ваши войны: только водка с бабами – и ни царапины нигде. А у меня вся душа исцарапана тобой – и ты больше ни меня, ни своего ребенка не увидишь!
Четыре месяца держалась, потом все-таки звонит: ах, я обратно не права, прости! И дальше мы с ней целых пять месяцев до ее родов и еще пять после прожили мирно, просто небывалый срок! Но потом все опять пошло по-старому, вторично расписались со скандалом, решили еще раз родить, чтоб снять этот конфликт – но он и после этого не снялся. Но самое при этом удивительное, что любовь – осталась! Я никого столько времени, как Катерину, даже уже после двоих детей, так в кровати не желал!..
– А что с Танькой-то?
– А Танька родила, я ней сходил в ЗАГС – записать на себя дочку, от которой она меня затем на самом деле отлучила навсегда…
– Не может быть!
– Когда она мне показала дочку из окна роддома, во мне действительно случился к ней какой-то перелом. И я при первой же возможности ей вдул – без всякого нажима, даже сам не ожидал: какая-то произошла уже биологическая близость с ней, как с матерью моего ребенка. Даже возникла иллюзия такого симбиоза: душой я с ней – все равно никак, а телом, когда то и это разделилось окончательно – за милую, как говорится, душу.
Но когда и Катерина родила и я сказал об этом Таньке, а раньше просто не хотел ее напрасно бередить – с ней чуть не обморок. И хоть мы с ней и порешили, что при всей моей заботе о ребенке никакому браку у нас не бывать – она-то, да еще с поддачи друга, свято верила в обратное. А тут уже сама реальность разбивает эту ее веру вдрызг.
В общем год с лишним я из кожи лез, чтобы как-то усидеть на двух огнях. Катерина втянулась в свою дочку, даже насчет Таньки почти не зудила. И я то одну с дочкой привезу на дачу, то другую; тут несколько обалдела уже моя мать. Как-то с утра заходит в мою комнату – а мы там с Танькой занимаемся. И она мне: я думала, что у тебя две дочки, а у тебя еще – и две жены!
Но дальше в Таньке все сильней, особенно под нажимом ее матери, этот конфликт между ее первоначальным героическим замахом и его последствиями. Ее мать, тоже героическая в своем роде одиночка, всю свою жизнь вложила в Таньку – и, главное, в то, чтобы она не повторила ее разведенной участи. А Танька – даже не сведенная! И я могу вообразить, какие промеж них случались разговоры! Эта мамаша в свое время чуть не силком тащила дочку на аборт – да Танька ни в какую.
И вот Танька из последних своих героических силенок хочет как-то перебить эту наследственность, в которой, глазами ее матери, конечно ж, главный виноватый – я! Ну дочка же – сам идеал, и ангел, и красавица! Ну кто б мог не жениться на такой? Только отпетый негодяй! И Танька начинает на меня все больше наезжать: что я кидаю ее дочку в пользу той; мол эта для меня – незапланированная, а та – запланированная… Я ей: какая разница! Я их люблю обеих, все свое время и доходы делю меж ними поровну!.. А я тогда действительно даже остался жить у матери, как ни ершилась Катерина, чтобы не обидеть ни одну из дочерей…
Но в результате Танька заявляет мне свою, хотя и более продвинутую, чем у ее матери, но все равно неисполнимую позицию: «Мне нужен ты, женат ли ты на ком-то или не женат, есть у тебя деньги или нет. Ты должен перво-наперво любить меня – только тогда я тебе дам любить и твоего ребенка». Я для нее старался делать все, что мог, несмотря на все ее, уже превосходящие и Катеринины, скандальные парады – и все чаще с применением ребенка. Но где любовь взять, если ее нет? И тогда Танька, видя, что эта ее фикс-идея – формально или неформально сделать меня, против моей воли, ее мужем – терпит крах, вконец осатанела. И говорит: все, больше ты ребенка не увидишь! Я ей звоню, мать отвечает: «Ее здесь больше нет, и вашей дочки – тоже». – «А где они?» – «А этого я вам не скажу, и больше сюда не звоните», – хотя я слышу голос дочки прямо за ее спиной…
– Но ты же, как отец, имеешь право встречи!
– Да если б Танька и уехала куда-то с кем-то, чем она меня стращала под конец, я б как-нибудь уж смог найти ее, скачать свои права. Но там весь ужас был в другом. Мать Катерины сразу же, как Катерина родила, взяла такую линию: как бы мы с ней ни хаялись, отец ребенка – это, так сказать, святое. И никаких рогаток между мной и этой дочкой даже в помыслах не ставилось. И она с первых же вершков – моя. Я к ней приду – с разбегу мне на шею, счастье полное; и когда уходил – тоже не плакала, поскольку знала, что уход мой – не уход. А та дочка первым делом при моем приходе в рев – и под кровать. Поскольку эти ее бабы из меня создали образ какого-то чудовища, и хоть ей это прямо не внушали, но дети страшно чутко схватывают все! Потом она все-таки видит, что я не хочу ее сожрать, срабатывают эти гены, из-под кровати выползает, заползает ко мне на руки – и так в меня вцепляется, что трудно оторвать. И когда я ухожу – для нее это опять трагедия и море слез. Как будто чувствовала, что любая наша встреча может стать последней!
И когда эти ее мать с бабушкой, паскуды, совсем отняли ее от меня, я даже не знал, как быть. Ну я ворвусь к ним – они же, с этой их великой инквизицией против меня, ее мной застращают до икоты! Я с этой бабушкой два раза, по четыре часа кряду, говорил по телефону. И так, и сяк пытался убедить: ну вы же, чтобы только насолить мне, оставляете ребенка без отца! Пусть я вам насолил, клянусь, без всякого на это умысла – но для чего умышленно солить ребенку? А она – свое: такой отец не нужен нам! Вы – изверг, вы – насильник, надругались явно с помощью чего-то психотропного над моей дочерью – а как бы еще она, такая чистая, без пятнышка, могла б поддаться вашей грязной похоти? Вы – взрослый, а она – дите, не то что та ее подружка, прошмандовка!
Ну как я ей мог сказать, что та-то прошмандовка упиралась перед моим другом больше трех месяцев, а ее дочь сама, без всякой психотропии, отдалась мне ровно через три часа после того впрямь не держащего чего-то Тимирязева!
В общем я говорил ей, говорил: ну все равно ребенка пощадите! Но мне в ответ: нам главное, чтоб вас не пощадить, чтоб ваше наказание за преступление – уже дошли до памятника Достоевскому – произошло! Вот не увидите вы больше свою дочь – и не увидите!..
– А Таньке-то зачем вас было разлучать?
– Черт знает. То ли мать совсем свела с ума, то ли какие-то еще отчаянные планы были… Но по большому счету, думаю, она свихнулась на одном, чего действительно не могла ни простить мне, ни понять. Почему все-таки я ее кинул, как она решила, ради Катерины? Такой стервы, истерички, как ее изображал мой друг, когда она – весь идеал, без пятнышка! Так почему же не она? Я кстати тоже об этом думал, особенно когда повздорю с Катериной. С ней у меня какая-то исходная борьба – возможно, нужный мне зачем-то стимул, в общем не соскучишься. С ней, что ли, трудная довольно жизнь, а с Танькой – легкая смерть. Какой-то порожняк души, вот это самое «журчит» – таким фонтанчиком по кругу, больше ничего. Ну а когда я в это ее фанатичное, с восточной примесью, кольцо не взялся, одна крайность перешла в другую. Это ж надо: лишить только ради мести свою дочь отца!..
– Слушай, ну время все меняет, еще, может, и увидитесь!
– Конечно, не исключено… Но меня это, честно говоря, уже больше страшит, чем радует. Поезд ушел, уже она мне по всему – не дочь, она дочь – им, ими воспитана. Понимаешь, отними у меня сейчас этих моих детей, они уже меня скопировали, встретимся и через десять лет, они – мои. А этой дочке – я уже навсегда чужой…
– А как ее звать?
– Машенька… Но знаешь, хоть у нас с ней всякая связь порвалась и уже в принципе не может сшиться, одно осталось: она мне снится по ночам. Как и мой отец, с которым я на его старости, может, жестоко даже спорил, при его приверженности к старым идеалам. Но как жизнь показала, он во многом оказался прав – и все простил мне там, во сне, где мы с ним никогда не спорим, просто видимся как с самым близким человеком. Вот так же снится мне и Машенька – и я, наверное, ей тоже снюсь…
Мы уже подъехали к моему дому, дружески простились – и я отцу утраченного в этом жизненном омуте ребенка ничего, увы, ни посоветовать, ни даже в утешение сказать не мог…
|