На главную
На главную Контакты
Смотреть на вещи без боязни

Воздать автору за его труд в любом

угодном Вам размере можно

через: 41001100428947

или через карту Сбербанка: 2202200571475969

РОСЛЯКОВ
новые публикации общество и власть абхазская зона лица
АЛЕКСАНДР
на выборе диком криминал проза смех интервью on-line
проза

ЧЕРНОЕ БЕЛЬЕ. Портрет одной семьи на фоне классовой резни. Повесть.

СУЧЬИ ПЕТЛИ. Исповедь падшей красавицы, фингальный вариант. Повесть.

ФИТИЛЬ НАРОДА "Сейчас он жахнет - ну а жизнь покажет, зря или не зря". Телефонодрама.

ЛЮБОВНЫЙ НАПИТОК (ИГНАТИЧ). Про бильярд, любовь, низкие страсти и высокое искусство. Повесть.

ПЯТЬ ШАГОВ. Попытка раскусить яйцо любви. Повесть.

КЕПКА МОНОМАХА. Связистки города Калуги и Лев Толстой в любовной драме современности. Повесть.

ЖАДНОСТЬ ФРАЕРА. Бегство из царства духа в царство брюха. Рассказ.

ЛИЦЕДЕЙ. Цирк на Цветном - и половые войны юности. Рассказ.

МАМАЙ НА ЧАС. "Мы вышли оплатить живой товар, водитель рыночной национальности тоже хотел жить..." Рассказ.

МАРИЯ ГРИНБЕРГ. До чего довели брачные поиски дочь Агасфера. Рассказ.

СЕЛЬСКАЯ МЕСТЬ. Рассказ

МЫШИНЫЙ УЖАС. "Сердце билось навылет - но ничто не намекало на причину страшного явления". Рассказ.

НОВГОРОД. Иван Грозный и голубь. Рассказ.

НОЧНАЯ КРАСАВИЦА. "Совершенство - это я!" Рассказ.

КУКЛА. "Как гадину, которая еще и упиралась, я вырвал из кармана эту пачку, сорвал с нее резинку…" Рассказ.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ. "- Сколько ты стоишь? - Ты еще сопляк, мальчик!" Рассказ.

ПОСЛЕДНИЙ ДОН ЖУАН. Ночная жизнь и смерть Москвы. Рассказ.

ПОЭТ. "Только смятая тетрадка, как отстрелянный пыж, осталась на столе..." Рассказ.

ПРИНЦИП МОИСЕЯ. Про тот рак матки, что постиг всех нас. Рассказ.

ТАНЕЦ АНИТРЫ. "Ты нанес мне самое большое оскорбление, но от него осталось главное - моя звезда!" Рассказ.

УМИРАЛИЩЕ. Самый страшный в жизни сон. Рассказ.

СОБАЧЬЯ СМЕРТЬ. "Зачем героев убивать?" Рассказ.

ДОЧКИ-МАТЕРИ. Мстительный круг, где дети - ангелы, а мамы - ужас что. Рассказ.

СЧАСТЛИВЫЙ ПОЕЗД. История одного крушения. Рассказ.

ДОЧКИ-МАТЕРИ

 

Как-то по пути домой в Москву из одной близлежащей области мой спутник и товарищ по работе рассказал мне довольно удивительную историю его семейной жизни.

Сам он – художник-график, еще компьютерный и фото-мастер, и с виду малый хоть куда. Так что девок вокруг него всегда хватало, отчего он долго и не мог избрать, от кого же наконец родить детей. Поскольку не имея больших половых проблем, понимал брак прежде всего как чадотворчество – и пару раз чуть даже не соединился с матерьми уже готовых чад.

Как товарищ же он вообще был чудо, редкое сегодня крайне. Его даже нельзя было вообразить в какой-то братской ссоре или как-то прущим дружеское одеяло на себя. При нем всегда и складной спецназовский ножик – он с фотокамерой объездил все наши горячие точки, и нержавеющая фляжка, и он легко перемахнет через любую кочку – и на местности, и в братских отношениях, где эти кочки нет-нет возникают обязательно. В чем я еще раз убедился в этой нашей с ним поездке к одному сельхоздельцу, о котором мы делали заказной, с парадным фоторядом, репортаж.

Таков уж сегодня наш журналистский хлеб – от этих новорожденных капиталистов, в которых все же тлеет неким капитальным атавизмом этот старый и неистребимый русский дух. Такой едва нажившийся на окружающих пупырь лжет сам себе, что публикация о нем в столичной прессе нужна ему для каких-то политических или рекламных целей. Но в глубине души сидит все та же, уловленная еще Гоголем в «Ревизоре» пафосная страсть, ради которой Бобчинский вручает Хлестакову свою мзду: «Я прошу вас покорнейше, как приедете в Петербург, скажите там всяким вельможам разным, что вот, живет в таком-то городе Петр Иванович Бобчинский… Да если эдак и государю придется, то скажите и государю!..» В этом-то и был весь смысл нашей щедро оплаченной и честно отработанной поездки – под занавес которой нам еще по русскому обычаю растопили сказочную баньку. И виртуозный банщик так нас ублажил пихтовым веником с массажем под медовой шубой, что мы в полном изнеможении и наступившей чистоте телесной даже отказались от предложенных следом девчат.

Назавтра, вволю выспавшись, мы выехали на машине друга восвояси – и он говорит: «А давай заедем ко мне на дачу, у меня там жена с детьми. На речке искупаемся, из мяса, что нам дали, сжарим шашлычок, переночуем, а с утра – домой». И я, видя, как он загорелся праведной охотой сделать для своей семьи такой сюрприз, сразу согласился.

Тем паче я слегка знал о его негладком браке, во укрепление которого весь этот замысел и был. Жена ему досталась – противоположность полная, ревнивая ужасно, такой пандорин ящик вечного семейного конфликта. Когда мы с ним работали до ночи за компьютером, верстая ту же заказуху, я поневоле был свидетелем их телефонных сцен: «Нет, не на блядках, я работаю! Да, с ним. Причем здесь бабник! Мы с тобой живем на это, можешь ты понять? Слушай, ну хватит вспоминать, что было! Я ради детей тут и сижу!» Но даже бросая в сердцах трубку, он тех же деток ради и не помышлял рвать брачных уз с самой, может, неудачной в его случае избранницей.

И вот по монотонной долготе дороги, распрягающей от века языки, он мне и выдал, в два захода, всю историю его петлистого семейного узла.

Со своей женой он познакомился на Тверском бульваре, у памятника Тимирязеву – который, если посмотреть чуть наискось из-за его спины, как будто писает, сложив руки ниже живота. Причем сначала она ему как раз не показалась его идеалом: просто с кем-то еще шли, сидят две девицы на скамейке, а давай подойдем к ним – а давай! Одна, как оказалось, тоже что-то рисовала, присела на скамейку по пути с занятий, а другая – вовсе ни при чем. Поэтому вскоре обе встали – и в разные стороны. Но он на почве общего искусства успел взять телефон у своей будущей жены, записав его сперва с ошибкой. А поскольку она, хотя и не в его тогдашнем вкусе, была недурна собой, он ей через неделю из какой-то дружеской компании и позвонил – но не туда попал.

Проходит еще пара дней, и ему вдруг вспоминается: да я ж вот эту цифру записал не так! Звонит тогда он по исправленной – и уже точно попадает. И эта судьбоносная промашка, перешедшая затем в прямое попадание, как-то его зацепила. И ее. Встретились они, потом еще – и свечку богу этой пылкой страсти запалили. После чего она даже испустила эту девичью, хоть девушкой уже и не была, слезу – которая ему, довольно этим делом избалованному, вовсе не понравилась. А на носу был какой-то праздник, и она ему: как, значит, мы с тобой его встречаем? А он ей: «К сожалению, поврозь – меня уже позвали в одно место». – «А девушкам туда нельзя?» – «Наоборот». – «Чем же я тогда хуже других?» И он со свойственной ему прямотой ей отвечает: «Тем, что они все будут новые – а с тобой у нас уже все, что могло произойти, произошло».

Это ее ввергло в самый настоящий шок – и еще через полмесяца она ему звонит: «Нам надо встретиться для очень серьезного разговора». И он, с легкой опаской на предмет не то каких-то венерических, не то и того более невероятных брюхоносных осложнений, с ней встречается. Но выясняется лишь, что она, имея массу куда более прилипчивых поклонников, просто никак не может пережить тот шок. И говорит ему: «Ты поступил со мной ужасно, больше никогда-никогда ни с кем так не поступай!» И снова льет свою горючую слезу.

И он невольно подкупается на этот знак столь пылкого неравнодушия к себе. И хоть она сперва была не в его вкусе, его открытый вкус в итоге начинает явно изменяться – в чем он видит тоже некий знак своей, томящейся по чадотворчеству судьбы.

В общем они встречаются опять, встречаются, она очень ранимым, и ревнивым, и лестным этим самым образом к нему все больше льнет. И выверив свое разгоревшееся к ней из искры чувство сквозь еще ряд не столь геройских девок, он делает ей героическое предложение. И она в таком же героическом порыве его принимает.

Вот тут-то он и попадает в оборот. После первых же даже не дней – часов после их ЗАГС-похода ее как подменяют. Куда только ее прошлое великодушие девается! И она с ходу начинает брать за это прошлое свой мстительный, от всей обиженной души, реванш. Ты дескать и такой, ты и сякой, и бабник, и мерзавец! Сыграл на моих лучших чувствах – и чуть не против моей воли затащил меня, как половой бандит, монстр, в этот ЗАГС!

Но сперва ему, с его природой доброй, незлобливой, все это даже снова льстит и нравится. Нашлась же вот такая глубоко небезразличная душа, в чьей хоть и вздорной, но дотошной памяти все то, чего и он уже не помнил, залегло! И он ей, еще глубже взгретый этой на Руси любимой банькой, пробирающей до сердца, говорит: давай же все былое, раз друг друга любим, позабудем – и родим детей. И им, как говорится, посвятим все наши от души прекрасные порывы! Но она ему: а вот те шиш! Ты мне нанес обиды и меня, когда я первый раз в жизни влюбилась, своими похождениями растоптал. Вот я сначала состоюсь в своей профессии, да увижу, что ты этих детей заслуживаешь – тогда о них и поговорим! Или – разводимся!

Он же пошел на худшее в таком конфликте – сделать с ней какую-то, при невольном оживленье своих шашень, мировую. Что ее взбесило окончательно, и в своем духе делать все наперекор она ему в сердцах и говорит: все, лопнуло мое терпение, идем сию минуту разводиться! И он, вконец добитый этой ее конфликтоманией, ей отвечает: я готов. Так, не прожив и года вместе, они и развелись…

К этому месту его рассказа мы как раз свернули с трассы на отвилку к дачному поселку – и он с приближением к своим любимым чадам скомкал свою речь: «Потом, как видишь, снова поженились. Так что я уже дважды женимый – и все на одной и той же!»

Когда он засигналил у своих ворот, первыми к нам выскочили его ошалевшие от счастья видеть папу дети: девочке 5 лет, мальчику – 3. За ними – их еще довольно женственная няня, затертая не столько ее возрастом, сколько еще довольно для нас непривычным качеством служанки. И после всех уже явилась на крыльце жена Екатерина, которую я здесь увидел в первый раз. Красивая блондинка с сочными губами и статной, еще очень неплохой фигурой – я сразу эти ее плюсы, сдобренные для товарища еще и их детьми, оценил, признав, что в девках кавалеры за ней впрямь должны были скакать наперебой. Явилась же она не в каком-то дачном затрапезе, а одетая очень как надо и накрашенная – видать, эта подводка губ и задержала ее выход.

Резку мяса, лука и других приправ для шашлыка за уличным столом мы с моим другом взяли на себя. Причем за помощью по всей кухонной части он обращался не к жене, а к няне – судя по чему его жена была здесь и от всякой кухни далека. Чем же тогда она здесь занималась? Это я понял уже в доме, куда мы зашли переодеться перед речкой. Там кипами лежали разные модные женские журналы – чем красить губы, облачать и пудрить ляжки и так далее. Товарищ, уловив мой взгляд, сказал: «Жена сошла с ума на них. Все деньги, что я ей даю, на это гробит». – «А почему, если есть няня, не работает?» – «Ждет, когда ей дадут сразу две тысячи евро в месяц, хочет в такой журнал пойти. Да я пока не против, чтоб сидела дома. Чем больше поначалу дети с матерью, тем лучше».

Ехать же с нами на реку она вдруг отказалась наотрез. Поехали туда, за пару километров, только мы с детьми – и друг был явно этим огорчен: «Вот эти бабы! Не такой у ней купальник, как с последнего журнала: «Не могу перед твоим товарищем купаться в чем попало!»» – «А няню почему не взял?» – «Да меньше этих дрязгов – она ж меня и к ней ревнует». – «Так наняли б старуху». – «Она сама эту и нашла, кстати няня превосходная. С Брянской области, у ней самой там двое – а работы нет».

Но на реке детишки живо подняли в их папе настроение. Дочка уже сама, к его великой гордости, по-собачачьи плавала – и младший карапуз отважно рвался в воду. И друг, сложением – атлет, с ними в воде возился с наслаждением, с той исключительной отцовской чуткостью, дающей детям максимум свободы – и при этом неусыпно стерегущей безопасность их.

Когда мы с карапузом, ползавшим, как муравей, по его плечам, уже из речки вышли, а дочка там еще плескалась, он сказал:

– В прошлом году здесь девочка-семилетка с нашего поселка утонула. Пришла компания с детьми, дети на мелкоте резвились, а она как-то на глубину ушла – и захлебнулась. Все вышли, а ее нет. Стали звать, лазить по кустам, потом мужики – нырять, вытащили только через час. Кошмар! Даже представить не могу себя на месте ее родителей. Я бы, наверное, тогда сам прыгнул в воду. Я после этого жене сказал: на речку – только с няней, чтоб каждая в воде держала по ребенку, и на берегу – глаз не спускать.

– А что ж сам туда дочку отпускаешь?

– А я там сперва все дно облазил, сейчас она от меня ровно в четырех секундах, если что – и бантик не успеет утонуть…

Вернулись мы на дачу к уже спальному для карапуза часу, няня взяла его какой-то кашкой подкормить – и спать. Мы же с заполучившей право еще не ложиться дочкой взялись за шашлык и за костер. И дочь от папы – ни на шаг. Он мясо на шампур насаживает – и она; он раздувать фанеркой жар в костре – она: «Дай помаху!» И делает все, в подражание отцу, с каким-то исключительным стараньем, аж сопит. Счастливая семья! – подумал я. Значит, чему-то все же эта ревность, даже праздность Катерины служит, раз малышам так хорошо!

А им и точно было хорошо, от них этой счастливой детской безмятежностью так и дышало, и папа был для них – явный кумир. Как только, мне подумалось, их няня сносит весь этот чужой, счастливый детский мир – когда ее-то дети поди сроду не купались в таком счастье! И как здесь, вдали от них, должно ныть каждую секунду ее сердце! Но ее вид, во всяком случае, ни о чем таком не говорил, и свою наверняка нелегкую, при всяких щекотливых неудобствах, службу она несла с огромным тактом. С детьми у нее был полный контакт – однако без возможного здесь перебора: она прекрасно знала свой шесток, что все же для детей лишь няня, а не мать. Перед сном принесла мальчика поцеловать Екатерину, расставлявшую тарелки на столе: «Скажи мамочке спокойной ночи!» – с нажимом именно на слово «мамочке».

Как бесподобно русским людям удается этот подвиг беспредельного смиренья! Так научились бы бороться за себя с их щедрыми, но словно чем-то застыженными от века душами! Но не способен русский человек бороться за себя, его душа взмывает только за великое: Отчизну, Родину, святое дело! Все может он: разбить Наполеона, спутник запустить, атомоход построить, одного не может: хорошо жить. Как только принимается за несвятое, или делается при успехе хамом и свиньей, сейчас же разводящим под собой униженных холопов, эту банно-саунную грязь; или, при неуспехе, все теряет, идет в бомжи, в петлю, хватается безумно за стакан, потом – за нож… Брянская няня хоть ухватилась за чужих детей, не перенеся на них, и впрямь ни в чем не виноватых, душевной мести за весь неудел своих. Но как мой друг не мог себя представить в шкуре потерявших дочь соседей по поселку – так и я не мог себя представить в няниной. Прислуживать праздной, с редким мужем, на которого она б наверняка молилась, Катерине, вздорной и капризной; знать постоянно свой придавленный судьбой шесток – иначе вылетишь, лишишь последнего своих тоскующих вдали детей, – нет, я бы этого не смог ни при какой нужде. Скорей бы – прыгнул в ту же воду. А няня, порожденная всей этой нашей жертвоприносящей брянщиной, владимирщиной – может! Даже я подумал грешным делом: не позвать ли ее после ужина пройтись по темной местной Пикадилье – ее неброские, но озаренные этим духовным подвигом черты все больше импонировали мне.

Но я сам лишил себя такой возможности – нечаянно допущенным чуть позже ляпом. Когда уже шашлык из самого парного мяса – поросеночка для нас забили прямо на рассвете, потом еще и охладили на дорожку – доспевал над углями; няня вернулась, уложив мальца, на помощь Катерине, а мы с товарищем и прильнувшей к нему дочкой стерегли момент сниманья с жара шампуров, – у нас опять зашла речь о его любимых детях.

– Моя жена, конечно, уникальна в смысле ревности. Ты веришь, нет, ревнует меня даже к детям! То есть она счастлива, что они меня любят, но ей хотелось бы, чтобы ее любили больше. Дочка во всем старается меня копировать – и ее тоже. Прошлым летом мы собираемся гулять, ей надо надеть сандалики, она уперлась – эти не надену, они чужие, их нам подарили, некрасивые. Екатерина уговаривала, уговаривала, потом давай орать, дочка – в слезы: характеры-то близкие, и у них частенько между собой этот конфликт. Со мной, кстати, он никогда не возникает, в садике воспитательница теще говорит: дочка рассказывала, мама у меня бывает и добрая, и злая, а папа – только добрый. И я тогда к ней подхожу, сказал: дети быстро растут, а сандалики – нет. Поэтому их все друг дружке дарят, когда вырастают; надевай скорей их – и пошли. Дочка сейчас же успокоилась, обулась – тут как жена взбрыкнет: ах ты не слушаешь, не любишь маму, любишь только папу – и идите без меня! Два дня потом не могла отойти! Мне говорит: ты балуешь детей, все им позволяешь, а воспитываю их я. Сам с утра до ночи на работе, они тебя почти не видят, и в них возникает такой миф о плохой маме и хорошем папе… Я же на самом деле так считаю: детям, ну лет до семи хотя бы, надо все позволять. Это самое лучшее время жизни человека, у него еще нет объективно никаких проблем, должно быть счастье полное. Как бы заряд на всю будущую жизнь, тогда легче с ней будет справиться… Ну, все уже готово, забираем…

Мы взяли шампуры; один, обернув его конец в лопух, дали нести дочурке – и к уже готовому столу. Товарищ сел рядом с женой и дочкой, я – с няней, напротив них. Он обнял своей могучей лапой мать своих детей, и вижу – Катерине это всласть, в мед: все-таки счастливая семья! И я, подняв рюмку, по пришедшей невзначай на ум ассоциации сказал:

– Ну, за вас, милые, медовые! Вчера нас в баньке с медом так пропарили, но самый мед – здесь!..

Тут Катерина, всем лицом переменившись вдруг, как рюмку об стол трахнет:

– Это что у вас была за баня? Значит, и с девками?

– Да ты что! – друг, ошарашенный такой ее реакцией, аж поперхнулся своей долгожданной рюмкой на семейном пикнике. – Какие девки, там их не было!

Но так как они все-таки там были, только мы ушли от них в отказ, о чем, естественно, нельзя было сказать, что-то в его интонации и вышло поневоле вкривь. И его впрямь уникальная на этот бешено ревнивый слух жена ту кривизну сейчас же уловила:

– Все, можешь убираться к своим девкам от меня!

Он горячо стал убеждать ее в том, в чем в подобном случае, не будучи актером, кем он не был, убедить нельзя. Солидарная попытка исправления со стороны меня, считаемого ей, в духе всех жен, главным бесом-соблазнителем, тем более успеха не дала. Но я при этом снова обратил внимание на няню. Душой она, чувствовалось, была на нашей стороне – а не ее хозяйки. Но еще больше – на стороне смятенно распахнувшего глаза на этот неожиданный раздор ребенка. И, продолжая свой духовный подвиг, в этой ситуации, где я как-то смешался, чувствуя свою невольную вину, решительно сказала:

– Катерина, девочке уже пора спать. Пусть скушает еще кусочек мяса – и пошли ее уложим.

Дочка, прилипшая при этой горькой сцене к папе, залезла к нему на колени и прижалась своей щечкой к его наросшей за три дня нашей поездки лицевой щетине. Екатерина, ощутив себя во всеобщем, против нее одной нацеленном локауте, замолкла со слезами на глазах. А дочка сползла с папы, села между ним и мамой, няня ей подставила тарелку с заботливо нарезанным на дольки мясом. Но ребенок, чьими мудрыми устами разговаривают Бог и истина, взял папину руку, потом мамину и положил их одну на другую.

– Ты моя умница! – сказал умиленный побуждением любимой дочки папа. Но мама, с ее переполнившейся этим вздорной чашей, в ответ воскликнула:

– А я тогда – здесь дура! – свою руку вырвала, из-за стола выскочила – и в дом.

Я, тоже страшно огорченный всем этим, сказал товарищу:

– Ради Бога извини, черт меня дернул за язык!

Но он ответил:

– Это ты наоборот прости, ты – гость, а я – хозяин; значит, в любом случае за все здесь отвечаю.

Уже готовую заплакать дочку он очень быстро сумел успокоить, накормил ее своей заботливой рукой – и сказал:

– Я пойду ее уложу, а вы побудьте здесь, сейчас вернусь.

И мы остались вдвоем с няней.

– Вы кушайте, – сказал я ей, чтоб что-то хоть сказать. – Ничего, милые ссорятся – только тешатся.

– Вы знаете, – ответила она, – они так тешатся все время. Люди взрослые, и пусть как им угодно и живут. Но у меня за детей сердце болит. И, главное, обои их любят, и Катерина не такая уж плохая, сама потом до слез переживает. Но дети у них – просто золото, как солнышки, я только из-за них здесь и живу, иначе б этих постоянных ссор не вынесла б. Ей бы немного поработать, где-то она – очень даже добрая душа, но слишком хорошо живет, а это – плохо…

Мой друг вернулся – и по его еще больше помрачневшему лицу я понял, что его недолгий разговор с женой закончился неладно:

– Слушай, наверное нам лучше все-таки сейчас уехать, ты меня еще раз извини…

– Да брось, какие извинения. Может, ты меня просто до станции подкинешь – и вернешься? Как бы отпихнешься от меня, как от виновника всего – и помиритесь?

– Да нет, это уже бессмысленно.

– Ты хоть поешь!

– Да я и не выпил даже, можно не закусывать.

Мы распрощались с няней, сели в машину – и поехали. И за последний час пути он дорассказал мне, невольно впавшему в его семейный омут, всю его брачную историю – невероятно подрубившую еще одну, и даже две попутные судьбы.

После развода, хоть и немилого ему, он все же чересчур не горевал, продолжив свою как бы поставленную на поток личную жизнь. Вот только еще больше ощутилась эта страсть в душе – создать детей. И как-то он с еще одним товарищем переходит бульвар у того же писающего памятника Тимирязеву – и чуть не на той же самой лавочке две девушки пьют пиво. Он перед ними останавливается: «Привет! Что ж это вы тут пиво пьете?» И одна из них, в которой он сейчас же опознал свой сексуальный идеал – лицо слегка восточное, фигурка стройная, талия узкая, а грудь большая – ему в ответ: «А вы что, его не пьете?» Он от души и врет: «Нет». – «И не курите?» – «И не курю». – «Так вы тогда – святой!» Тут его друг-попутчик, не стерпевший такой лжи, встревает между ними: «Это он – святой? Да он, кобель, все врет, сейчас же прекратите ему верить! Сколько уже несчастных на скамейках этих обманул!» И тогда эта идеальная, еще шире раскрыв на него свои восточные глаза, и говорит: «Действительно святой!»

Они этих подружек, что пошли в театр, но, как-то не попав туда, присели выпить это роковое пиво, поднимают – и ведут в какой-то бар. Болтали там, болтали, он не пил, поскольку за рулем – и говорит: «Может, сейчас разъедемся, поскольку у меня еще работа, а завтра съедемся – и тогда уж все договорим?» Они: согласны. Только ты нас не развез бы по домам? Он: да конечно! С дружком прощается, девушек садит в машину, сперва везет подружку к ее дому, потом свой идеал – к ее. Но там она, долго прощаясь с ним в машине, вдруг заявляет: «Ты знаешь, просто не могу с тобой расстаться, со мной такого еще не было – а маме я уже сказала, что ночую у подружки». Он же уже успел узнать, что она только закончила какие-то компьютерные курсы, ей всего – 21, тогда как ему уже за 30. И в результате он, забыв про неотложную работу, и везет ее к себе.

Но дальше вот какая происходит штука:

– Грубо говоря, эрекция к ней у меня была еще сильней, чем к Катерине, с которой у нас все как с конфликта зашло, так на нем и держится. А с этой, звали ее Таней – все наоборот. Ей все во мне, до волоска на яйцах, страшно нравится, могу себе позволить с ней все что угодно – лишь бы потом забрал с собой в кровать. Катерина перед этим каждый раз ломается как целка, может вообще не дать. А эта – где угодно и когда угодно: в машине, прямо в речке при народе, вцепится в меня – и понеслось! Катерина – самая суровая моя судья: если уж ей какая-то моя работа глянулась – с гарантией понравится всем остальным. Хотя ей в основном все, что я делаю, не нравится. А Танька в каждую мою фитюльку влюблена – еще и пасть порвет любому, кто посмеет усомниться! И вот у меня в душе какое-то творится раздвоение. С одной стороны – вроде счастье полное, девушка в меня по уши! А с другой – тупик какой-то, весь уходишь с головой в нее, как в вату, полное отсутствие сопротивления!

И чем дальше мы с ней встречаемся, тем я больше в этом тупике. Ну в самом деле, вроде полный идеал – и моим родителям, покойному отцу и матушке, сразу понравилась. Не то что Катерина, которая не знает, где у ней на кухне что лежит – сейчас же лучше моей мамы там, на даче, во всех ящичках разобралась. Но меня начинает постепенно от всей этой ее добродетели тошнить! А почему, даже не знаю. И все накрылось медным тазом после одного единственного ее слова. Лежим мы как-то с ней, я что-то говорю ей, она слушает – и у нее вдруг, на верху блаженства, вырывается: «Журчит!..» И чем-то эта капля, в которой она проявилась вся, меня настолько переполнила, что я в один миг решил с ней больше не встречаться.

А мой друг тоже вдарил за ее подружкой, только за три месяца, что мы сверяли свои стрелки с Танькой, она ему так и не дала. Хотя Танька мне сказала, что девица в этом деле отрывная, но бывает так: нашла коса на камень. И я последние разы, по правде говоря, встречался с ней больше из-за друга: она с собой подружку приводила, я – его. Тут конец лета, я Таньке больше не звоню – и еду один на отдых в Ялту. Там набережная вся – кипит, я жил в пансионате на горе, у конца фуникулера, и этим делом, между теннисом и пляжем, занимался от души.

И как-то иду по набережной – и вижу: у сувенирного лотка стоят две, копии Таньки и ее подружки. Я даже обалдел слегка, невольно к ним шагнул – а это они и есть! И тоже на меня глядят разинув рты. Оказывается, отдыхали в Судаке, сюда с какими-то парнями приплыли на теплоходе, остановка всего два часа – и надо ж было мне на них нарваться! Те парни тут же рядом – и уже кивают на часы: пора отчаливать! И я им: ну, тогда пока! А Танькина подружка мне: ты что, не видишь, что у твоей девушки глаза в слезах? Неужели такой гад, что не оставишь ее хоть на вечер! А у нее и правда слезы катятся, окаменела, как статуя, я и не стерпел: «А что, останешься до завтра?» Она как встрепенется: «Неужели нет!» Даже эти пацаны, которым я всю малину обломал, не стали ее отговаривать.

Взяли мы мускатного шампанского, арбуз, поднялись на фуникулере – а у нее даже на тютельку обиды нет, как ничего и не было, дышит опять в одно дыхание со мной. В номере у меня снова эрекция к ней разыгралась, всю ночь глаз не смыкали, но утром чувствую – все то же самое! Этот ее корабль ходил только раз в неделю; я ее, проклиная себя в душе, отвел на автостанцию – и отправил до ее Судака.

А дальше – уже просто фатализм какой-то. Месяца после Ялты не прошло, иду я по тому же самому бульвару – и у того же обоссавшегося Тимирязева лоб в лоб опять встречаюсь с ней! Она ходила, почему-то за сто верст от дома, там карточки печатать с юга – и черт вынес ее прямо на меня! Какое-то просто заколдованное место, я его с тех пор уже со страхом и как можно дальше обхожу! И она плачет: «Ногу натерла, так болит, что не могу идти, можешь на минуту хоть присесть со мной?» Присели, а у ней глаза свербят – и бьет прямо под дых: «Я так по тебе соскучилась! Возьми меня, последний раз, с собой – ну хочешь, на колени стану?» А вся еще при этом загорелая, грудь выпирает, аж дрожит – ну как откажешь?

На этот раз я, сразу чувствуя, что плохо поступаю, так напился, что потерял контроль над обстановкой. Только надел презерватив, она: не надо, я тебя хочу ужасно без него! «А можно?» – «Можно!» Я и дал ей его снять. Наутро ж она говорит: «Ты знаешь, ты меня, возможно, не так понял, можно было не совсем».

Я ей: да ты с ума сошла! Она ж с такими просветлевшими очами  мне: «Ну вот, теперь как сама судьба скажет, так и будет!»

Я тут же клятву себе дал, что если только пронесет, никогда больше этой слабины не допущу! Но оказалось, что не пронесло. Она мне сообщает: «Я беременна». – «И что думаешь?» – «В любом случае – рожать!» – «Но я на тебе точно не женюсь – не потому что у тебя какие-то изъяны, а просто потому что не люблю тебя». – «А мне этого и не надо. Главное – чтоб был ребенок от тебя».

Наверное, я мог бы как-то ей нагадить, вызвать отвращение к себе, чтоб она сделала аборт. Но у меня, если честно, у самого где-то в подкорке занялось: «А пусть рожает, если уж так хочет! Такая фанатическая мать – может, и неплохо даже для ребенка, а с ним я как-нибудь уж разберусь!». В общем убрался я на эту чушь – и говорю ей: поступай как знаешь. Дите я не оставлю, но трудностей у тебя будет много. А она мне: а я их не боюсь.

Трудности сразу возникли у меня. Она звонит мне постоянно: то ей каких-то витаминов надо, то просто развлечься – и все с нажимом исключительно на благо будущего чада. На самом деле ж превращает это в какое-то инквизиторское орудие нажима на меня. Я с ней периодически встречаюсь, эти фрукты, витамины привожу – но дать ей то, чего она вымаливает с душераздирающей слезой в глазах, просто физически под этой пыткой не могу. И просто начинаю, за какой-то гранью выносимости, увиливать от этих встреч.

А только она понесла, у нее с тем моим товарищем зашел какой-то параллельный платонический роман. Она ему звонит чаще, чем мне – излить печаль и получить отеческий совет. А он давать эти советы и просто почесать язык по телефону – хлебом не корми. И от нее уже слегка идет этот скандал, которого за ней никогда раньше не водилось: «Ты говорил, что не могу приехать, потому что занят – а сам с кем-то гулял!» – «Ни с кем я не гулял!» – «А твой товарищ говорит – гулял!» – «Ну мало ль, что он врет!» – «Нет, он не врет! Он о себе может наврать, а о тебе – всю правду говорит!»

Но главное, он ей внушает то, что она больше всего и хотела бы услышать. Что он-то меня знает, я детей люблю, и как только она родит, уже на ней непременно поженюсь. Я говорю ему: ну на черта ж ты это делаешь? А он: ну все равно же женишься, куда ты денешься – как только она выложит ребеночка тебе! На что спорим? Я говорю: ну, спорь со мной, не пудри только бедной девушке мозги! А он: а у нас еще никто свободу слова не отменял!

В общем она категорически настроилась рожать; я тоже, так сказать, свою позицию определил. И тут, когда у Таньки уже пузо выперло, звонит мне – кто б ты думал? – Катерина! И говорит: жить без тебя не могу, я и такая, и сякая, но тебя люблю – и ни одного упрека больше не услышишь от меня! У меня таких звонков было за всю жизнь не счесть, но тут в чем фокус. Если Таньку я в душе только мечтал не слышать и не видеть, то с Катериной, как развелся, только мысленно и вел этот скандальный разговор. Все что-то ей доказываю про себя, подробности наших скандалов вспоминаю, все в чем-то хочу ее убедить! И стоило ей позвонить, я к ней сейчас же на всех крыльях и понесся. Ну вот такая она – и не такая, сам знаю все ее пороки, но как бы на роду написана мне этим Тимирязевым, а Танька – не написана!

Я ей все сразу рассказал про Таньку, что жду ребенка от нее – а она: только скажи, ты ее любишь? – Нет. – Тогда разбирайся с ней как хочешь, а я тоже хочу, прямо сейчас, ребенка от тебя! Или – повешусь! И угадай, через сколько после этого у нас с ней возник первый скандал?

– Уже через неделю?

– Если б! Через два часа! Я к ней приехал, тещи дома не было, меня к ней так с отлучки потянуло, что я ее с ходу завалил – причем, как дальше оказалось, тут же и зачал. А она мне: «Ты проявил опять свой эгоизм, так впопыхах детей не делают, так их у нас не будет никогда!» – а сама уже беременная!

Я ей тогда сказал: все, хватит, ты клялась, что больше не запилишь, день хотя бы для приличия подождала! И чтобы ни ее, ни Таньки хоть полмесяца не слышать и не видеть, улетел со спецназом делать для журнала репортаж. Возвращаюсь – она мне: я от тебя с ребенком, а ты, мерзавец, где-то там воюешь, знаю я ваши войны: только водка с бабами – и ни царапины нигде. А у меня вся душа исцарапана тобой – и ты больше ни меня, ни своего ребенка не увидишь!

Четыре месяца держалась, потом все-таки звонит: ах, я обратно не права, прости! И дальше мы с ней целых пять месяцев до ее родов и еще пять после прожили мирно, просто небывалый срок! Но потом все опять пошло по-старому, вторично расписались со скандалом, решили еще раз родить, чтоб снять этот конфликт – но он и после этого не снялся. Но самое при этом удивительное, что любовь – осталась! Я никого столько времени, как Катерину, даже уже после двоих детей, так в кровати не желал!..

– А что с Танькой-то?

– А Танька родила, я ней сходил в ЗАГС – записать на себя дочку, от которой она меня затем на самом деле отлучила навсегда…

– Не может быть!

– Когда она мне показала дочку из окна роддома, во мне действительно случился к ней какой-то перелом. И я при первой же возможности ей вдул – без всякого нажима, даже сам не ожидал: какая-то произошла уже биологическая близость с ней, как с матерью моего ребенка. Даже возникла иллюзия такого симбиоза: душой я с ней – все равно никак, а телом, когда то и это разделилось окончательно – за милую, как говорится, душу.

Но когда и Катерина родила и я сказал об этом Таньке, а раньше просто не хотел ее напрасно бередить – с ней чуть не обморок. И хоть мы с ней и порешили, что при всей моей заботе о ребенке никакому браку у нас не бывать – она-то, да еще с поддачи друга, свято верила в обратное. А тут уже сама реальность разбивает эту ее веру вдрызг.

В общем год с лишним я из кожи лез, чтобы как-то усидеть на двух огнях. Катерина втянулась в свою дочку, даже насчет Таньки почти не зудила. И я то одну с дочкой привезу на дачу, то другую; тут несколько обалдела уже моя мать. Как-то с утра заходит в мою комнату – а мы там с Танькой занимаемся. И она мне: я думала, что у тебя две дочки, а у тебя еще – и две жены!

Но дальше в Таньке все сильней, особенно под нажимом ее матери, этот конфликт между ее первоначальным героическим замахом и его последствиями. Ее мать, тоже героическая в своем роде одиночка, всю свою жизнь вложила в Таньку – и, главное, в то, чтобы она не повторила ее разведенной участи. А Танька – даже не сведенная! И я могу вообразить, какие промеж них случались разговоры! Эта мамаша в свое время чуть не силком тащила дочку на аборт – да Танька ни в какую.

И вот Танька из последних своих героических силенок хочет как-то перебить эту наследственность, в которой, глазами ее матери, конечно ж, главный виноватый – я! Ну дочка же – сам идеал, и ангел, и красавица! Ну кто б мог не жениться на такой? Только отпетый негодяй! И Танька начинает на меня все больше наезжать: что я кидаю ее дочку в пользу той; мол эта для меня – незапланированная, а та – запланированная… Я ей: какая разница! Я их люблю обеих, все свое время и доходы делю меж ними поровну!.. А я тогда действительно даже остался жить у матери, как ни ершилась Катерина, чтобы не обидеть ни одну из дочерей…

Но в результате Танька заявляет мне свою, хотя и более продвинутую, чем у ее матери, но все равно неисполнимую позицию: «Мне нужен ты, женат ли ты на ком-то или не женат, есть у тебя деньги или нет. Ты должен перво-наперво любить меня – только тогда я тебе дам любить и твоего ребенка». Я для нее старался делать все, что мог, несмотря на все ее, уже превосходящие и Катеринины, скандальные парады – и все чаще с применением ребенка. Но где любовь взять, если ее нет? И тогда Танька, видя, что эта ее фикс-идея – формально или неформально сделать меня, против моей воли, ее мужем – терпит крах, вконец осатанела. И говорит: все, больше ты ребенка не увидишь! Я ей звоню, мать отвечает: «Ее здесь больше нет, и вашей дочки – тоже». – «А где они?» – «А этого я вам не скажу, и больше сюда не звоните», – хотя я слышу голос дочки прямо за ее спиной…

– Но ты же, как отец, имеешь право встречи!

– Да если б Танька и уехала куда-то с кем-то, чем она меня стращала под конец, я б как-нибудь уж смог найти ее, скачать свои права. Но там весь ужас был в другом. Мать Катерины сразу же, как Катерина родила, взяла такую линию: как бы мы с ней ни хаялись, отец ребенка – это, так сказать, святое. И никаких рогаток между мной и этой дочкой даже в помыслах не ставилось. И она с первых же вершков – моя. Я к ней приду – с разбегу мне на шею, счастье полное; и когда уходил – тоже не плакала, поскольку знала, что уход мой – не уход. А та дочка первым делом при моем приходе в рев – и под кровать. Поскольку эти ее бабы из меня создали образ какого-то чудовища, и хоть ей это прямо не внушали, но дети страшно чутко схватывают все! Потом она все-таки видит, что я не хочу ее сожрать, срабатывают эти гены, из-под кровати выползает, заползает ко мне на руки – и так в меня вцепляется, что трудно оторвать. И когда я ухожу – для нее это опять трагедия и море слез. Как будто чувствовала, что любая наша встреча может стать последней!

И когда эти ее мать с бабушкой, паскуды, совсем отняли ее от меня, я даже не знал, как быть. Ну я ворвусь к ним – они же, с этой их великой инквизицией против меня, ее мной застращают до икоты! Я с этой бабушкой два раза, по четыре часа кряду, говорил по телефону. И так, и сяк пытался убедить: ну вы же, чтобы только насолить мне, оставляете ребенка без отца! Пусть я вам насолил, клянусь, без всякого на это умысла – но для чего умышленно солить ребенку? А она – свое: такой отец не нужен нам! Вы – изверг, вы – насильник, надругались явно с помощью чего-то психотропного над моей дочерью – а как бы еще она, такая чистая, без пятнышка, могла б поддаться вашей грязной похоти? Вы – взрослый, а она – дите, не то что та ее подружка, прошмандовка!

Ну как я ей мог сказать, что та-то прошмандовка упиралась перед моим другом больше трех месяцев, а ее дочь сама, без всякой психотропии, отдалась мне ровно через три часа после того впрямь не держащего чего-то Тимирязева!

В общем я говорил ей, говорил: ну все равно ребенка пощадите! Но мне в ответ: нам главное, чтоб вас не пощадить, чтоб ваше наказание за преступление – уже дошли до памятника Достоевскому – произошло! Вот не увидите вы больше свою дочь – и не увидите!..

– А Таньке-то зачем вас было разлучать?

– Черт знает. То ли мать совсем свела с ума, то ли какие-то еще отчаянные планы были… Но по большому счету, думаю, она свихнулась на одном, чего действительно не могла ни простить мне, ни понять. Почему все-таки я ее кинул, как она решила, ради Катерины? Такой стервы, истерички, как ее изображал мой друг, когда она – весь идеал, без пятнышка! Так почему же не она? Я кстати тоже об этом думал, особенно когда повздорю с Катериной. С ней у меня какая-то исходная борьба – возможно, нужный мне зачем-то стимул, в общем не соскучишься. С ней, что ли, трудная довольно жизнь, а с Танькой – легкая смерть. Какой-то порожняк души, вот это самое «журчит» – таким фонтанчиком по кругу, больше ничего. Ну а когда я в это ее фанатичное, с восточной примесью, кольцо не взялся, одна крайность перешла в другую. Это ж надо: лишить только ради мести свою дочь отца!..

– Слушай, ну время все меняет, еще, может, и увидитесь!

– Конечно, не исключено… Но меня это, честно говоря, уже больше страшит, чем радует. Поезд ушел, уже она мне по всему – не дочь, она дочь – им, ими воспитана. Понимаешь, отними у меня сейчас этих моих детей, они уже меня скопировали, встретимся и через десять лет, они – мои. А этой дочке – я уже навсегда чужой…

– А как ее звать?

– Машенька… Но знаешь, хоть у нас с ней всякая связь порвалась и уже в принципе не может сшиться, одно осталось: она мне снится по ночам. Как и мой отец, с которым я на его старости, может, жестоко даже спорил, при его приверженности к старым идеалам. Но как жизнь показала, он во многом оказался прав – и все простил мне там, во сне, где мы с ним никогда не спорим, просто видимся как с самым близким человеком. Вот так же снится мне и Машенька – и я, наверное, ей тоже снюсь…

Мы уже подъехали к моему дому, дружески простились – и я отцу утраченного в этом жизненном омуте ребенка ничего, увы, ни посоветовать, ни даже в утешение сказать не мог…