ФИТИЛЬ НАРОДА
Телефонодрама
– Привет! Я прилетел!
– Привет. Откуда ты звонишь?
– Из аэропорта. Ну как ты, как Настя?
– У нас все хорошо. Настенька немножко кашляла, сейчас уже прошло… Мне мама твой звонок передала, я хотела встретить…
– Да ладно, это я так просто, что обещал… Алло!
– Да, да.
– Не слышно ничего!.. Я так соскучился! Когда увидимся?
– Когда ты хочешь?
– Сейчас.
– Ну, не сходи с ума…
– А когда?
– Завтра.
– Утром?
– Вечером. Рута звала, у них год свадьбы. Только я с Настей буду, мама куда-то тоже собралась.
– Я за вами заеду.
– Не надо, я же на машине. Я позвоню тебе.
– Я буду ждать. Алло!
– Да, да.
– Что я еще хотел сказать… Я вам тащу такой гостинец! Ананасы в клюкве!
– Таежные?
– Нет, такой северный завоз. А клюкву местные старухи дали, целый короб… Алло!
– Я слушаю.
– Я ничего не слышу!
– Я не могу кричать, Настя спит.
– Ох, извини. Ну все тогда, до завтра. Жду.
– Комаров, ты? Ну здравствуй.
– Здравствуй, Рута.
– А мне Наташка звонила вчера, думали с ней, встречать тебя или не встречать, обидишься ты или не обидишься?
– Да с чего?
– Ну все-таки. Она правда хотела, ее мама не пустила, они все вздорят… Ну как ты спутешествовал? Набрал материалу? Опять будешь зубы кому-нибудь дробить?
– Зачем? Я мирный человек…
– Знаем мы, какой ты мирный! Вон морду редактору набил! Не понимаю, как тебя вообще терпят?
– Кто-то же должен писать, чтобы газеты выходили.
– Да они и так выходят, все ларьки забиты. Только у тебя все не выходит ничего. Это потому что у тебя характер такой. Везде ты этих жуликов и мерзавцев найдешь, у тебя на них прямо магнит какой-то. Другие же как-то живут – и ничего, а ты не можешь, чтобы с кем-то не сцепиться. И друг твой сидит – один, наверное, на всю страну такой преступник! Ты так никогда и не женишься.
– Говорю же, перестраиваюсь. Я там с таким дедком спознался – просто чудо! Девяносто восемь лет, первый из всех, кого я видел, настоящий христианин. Там глухомань, разруха, нищетища, городок-с-ноготок – и вдруг, откуда ни возьмись, этот экзот. Еще до революции гимназию в Питере кончил, помнит феноменально, Овидия по-латыни читает. Есть, говорит, Бог, и есть дьявол. Бога видеть нельзя, только очень большим праведникам можно. Дьявола тоже никогда не видел, но один раз чувствовал. Когда еще при Сталине его спросили: «Веруешь?» – и он соврал: «Нет», – так это ему дьявол внушил. Тогда удрал подальше от таких вопросов в эту глушь, с тех пор там безвылазно. Был лесником, потом ушел на пенсию, забота о лесе, говорит, стала бессмысленна: планы по заготовке пожрали планы по разведению. Стал труды писать, всяких козявок собирать, гербарии, пара его коллекций в натуре в областном музее есть. Но труды до сих не печатают – хотя я ничего интересней о природе не встречал. У него своя система эволюции: правит всем жизненная сила в виде Бога, которая организует симбиоз растений и животных. Я говорю: а сейчас-то вас почему не жалуют? Уже ж все бывшие безбожники перекрестились! А он: «Нет, это не Бог пришел, а дьявол видоизменился. До Бога еще надо дорасти!..» Вот настоящий писатель: один, не признан, убежден, не от озлобленности шпарит – а от полноты, как детям: дорастут – поймут…
– Ну твоя копия! Как только ты его там откопал?
– Случайно. Это такая таракань, чиновники тупые как поленья, гостиница чуть не с толчком снаружи – и вдруг тебе: «Вы, конечно, знаете, что в Америке клюкву разводят на плантациях?» Я, конечно, не знаю, но, понимаешь, у него такой домик ветхий, столик колченогий, печка, сам уже – как мумия, глазки слезятся, а знает в своем деле больше всей Тимирязевки!.. А там все началось с того, что стали осушать болота, чтобы скорей лес достать. Старухи страшный вой подняли, во все концы. Болота верховые, то есть не где кикиморы живут, а такой оазис чудный: ягодники сплошь, птицы, зверье. Дед говорит: нельзя разводить лес на пашне, на рисовом поле, на клюквенном болоте, поскольку гектар клюквы в сто раз ценней гектара леса. Болота питают реки, они сохнут, живность гибнет, старухи этих осушителей антихристами зовут. Картина в самом деле страшная: как смерч прошел, земля, деревья вперемешку, канавы рваные, ну просто изверги, у родной матери готовы груди резать, только заплати!
– Комаров! Ты прямо ужасы какие-то рассказываешь! Тебя послушаешь – и жить не хочется. Ну не может быть, чтобы все так плохо было! Ведь кто-то еще должен это видеть, не один ты!
– Там всем другое глаза застит. У меня был приятель в институте, сын торгашей – когда у нас еще все за книгами гонялись, холлы заставлять. И когда ему на водку не хватало, он родительские книги в бук сдавал, а чтобы мать не догадалась, брал их со второго ряда. Как на полках стояли, половина собрания спереди, другая сзади – он эти задние и пер. За полцены, за треть, лишь бы сейчас, на бочку, наличманом! Потом мать, кстати, как-то пыль стирала, тряпкой налегла – и все стеллажи уехали, ох она ему и вдула! Вот так и эти – второй ряд сдают. Лес – доллары, и сразу, только за кордон тащи! И тащат, чистят, как стеллажи – и вдуть им некому!
– Вот ты и напиши об этом – только без политики!
– А без политики – какой смысл вообще писать? Это ж система, вся страна уже только этим вторым рядом и живет!.. Там не писать, а вешать надо! А должен быть дед: он эту землю знает, чувствует, как мать дите, только коснется – и уже не больно. У них там стало с болота заливать луга, он сказал: по краю есть канавка, еще старики лопатами копали, надо ее прочистить, всей работе – грош цена, а попросить ладóм народ, и даром сделают. А эти сразу – проект под миллиард с экскаваторным рытьем, под экскаватор просека в пятнадцать метров. Рыть начали, какие-то ключи нарушили – и вконец все затопили. Он уже сорок лет проекты пишет, как совхозы клюквенные создавать, курорты – но этим бесам выгодней уничтожать! У него под окном пихты растут, орех маньчжурский, морошка, клюква – но ему уже под сто, он не в того Бога верит, его там в насмешку за его зоосад Мичуриным зовут! Но диво не в этом даже. Он просидел в своей дыре всю жизнь, как декабрист – и не озлобился, не погасил светильник! Да я б на его месте давно спекся, расколол об эту тупь башку – а он: «Я счастлив, что незнаем был!» Для него это не дыра, он любит мир как-то иначе, шире, планетарно. Он счастлив своей долей – вот в чем диво! Я говорю: «Откройте секрет, поделитесь!» А он: «Никакого секрета нет. Свежий воздух, свежая вода, молитва и вера в Бога». – «Но Бога нет!» – «Кто же тогда создал все это?» – «Само, из грязи». – «Конечно, – говорит, – можно верить и так, и грязь – творенье Божье. Но почему вы боитесь верить прямо в Бога?» Я спорю с ним, злюсь – а он своими вытекшими глазками смеется! «Мы, христиане, – говорит, – люди надежные, у нас две тысячи лет вера одна и устав один. А у вас что ни власть – все заново. Как же так можно что-то выстроить?» Я с ним отспорил целый диспут – и убедился только, что элементарно не могу доказать, что Бога нет. Ну ладно, он сильней в казуистике, но я не потому даже не мог с ним спорить – а потому что у него есть какая-то точка опоры, которой нет у меня. Какой-то слад со всем, включая и грязь, миром, отсутствие вот этой личной фронды: не принимаете мое – так в петлю, за кордон; труды – в огонь! А он все ждет, таится терпеливо – вот подвиг, посильней любой борьбы! Я только к нему вошел – он даже не спросил, кто я, откуда, сразу начал проповедовать. Цитирует пророков, книгу Иова, два часа лекцию о клюкве читал. Все страшно интересно, но все же думаешь сначала: идиот! Там уже и второй ряд почти весь сдали – а этот тут: «Смешно думать, что во вселенной мы одни. Жизненная энергия сильна чрезвычайно…» А потом чувствуешь, что в этом все и есть. Сначала было слово! Взойдет оно – и эта земля сможет стать раем! Она красива колоссально, даже сейчас, при всех напастях! Только ступишь – этот багульник, этот мох; багульник пахнет, мох качает, деревья карликовые, вся в пуху сова сидит… Мы со старухой туда пришли, старуха темная, всю жизнь из-под коровы навоз таскала заскорузлыми руками – и у нее от умиления слеза бежит!..
– Комаров! Ты такой милый! Ты оставайся пожалуйста таким, не перестраивайся. Мне кажется, что все, что ты говоришь, это так здорово, так правильно. У меня, наверное, некритическое к тебе отношение. Ты давай на Наташке женись. Мне хочется, чтобы ты на моей подружке женился. А то чужая будет, сразу отставит меня от тебя. А я хочу, чтобы ты был. Наташка красивая, хорошая, работящая. Ей этот Стас, сволочь, достался. Когда она была беременная, он по бабам бегал, а она до ночи вкалывала, чтобы ему на пиво заработать.
– А она пойдет за меня?
– Не знаю. Она с характером. Ей тут один недавно делал предложение, она ему отказал. Вообще-то ты ей понравился. Видишь, звонила, беспокоилась. Только у тебя ничего нет. Она ведь не одна, с Настей… Я тоже очень хочу ребеночка. Только у нас со Славиком ничего не получается. Надо же, целый год прожили! Живем, живем – и ничего…
– Да не отчаивайся, еще получится.
– Да я и не отчаиваюсь… Послушай, а что, у тебя соседей нет – не вопят так долго, что мы разговариваем?
– Все ушли на выборы.
– На них же уже сто лет никто не ходит. Потом ты говорил, что они, кроме дочки, у вас не пописаны.
– Ну, такой фарс, давление присутствием. У них тут целая система нападения и обороны, а главный калибр – телефон. Когда они по нему говорят, то заносят в свою комнату, а до моей – шнура не достает. А из коридора на меня вещают. Мамаша выйдет – и давай: «Да, принудительным разменом, через суд. Павел уже беседовал, с лишением московской регистрации…»
– Вот дураки! Я тогда, когда мы у тебя с Наташкой были, пошла в уборную, этот Паша свет мне выключил. Я говорю: «Включите пожалуйста!» А тетка как заорет: «Не связывайся, это не наш уровень!» А чем они вообще занимаются – когда ни позвонишь, трубку берут?
– Не знаю, отдыхают. Чуть что: «Потише, мама отдыхает! Павел отдыхает!..»
– Нет, ну по профессии кто они?
– Профессиональные соседи. Сдают свою квартиру, живут здесь, у маминой дочки от первого брака. А я им, естественно, мешаю каждую секунду. Паша – он только с виду такой замшелый, а по годам немного старше моего. Если у меня девушка, он уже как-то дергается, мама нервничает, дочка переживает. Мы ж из-за этого и разодрались. Они сперва, как въехали, какие-то планы, видать, на меня строили, все накормить старались. Я на кухню выйду, мама сразу: «А вот у нас уже обед готов, поешьте супчику». Раз, два отнекнулся, неловко как-то – ладно, наливайте! А стал жрать: «Вот, вот, а то все пьете без закуски, для здоровья вредно». Я перестал совсем при них на кухню выходить – они тогда дочку подпускают. Кто-то ко мне придет, она: тут-тук, у вас, Дима, гость, вот вам огурчик, вот грибочки. Ну, не прогонишь – ладно, черт с вами, спасибо! Как-то привел девчонку, они ее не разглядели, дочка стучит, с грибками на подносе. Я принял, мы ими закусили, шуры-муры – и девчонка хочет в ванную. Я ее выпустил в чем мама родила, потом ее что-то обратно долго нет, хотел уже пойти проведать, тут страшный крик – и она заходит. Говорит, помылась, выглянула – а с кухни Паша на нее глядит. Она прикрылась, снова выглянула – Паша там же, по пустой доске водит ножом. Тут, видно, уже и мама что-то заподозрила – и тоже в кухню. Паша девчонку караулит, мама – Пашу, ей это надоело, она плюнула – и прямо мимо них!..
– Ну ты и морда! Прикормили, называется! Они ж, наверное, уже и мебель в твоей комнате спланировали, как поставить. Теперь они тебе это до самой смерти не простят.
– А потом знаешь, что еще придумали? Наташку потаскухой обозвали.
– Она не очень хоть обиделась?
– Да они ловко разыграли. Мамаша в коридоре стала – и оттуда Паше в кухню: «Опять потаскуху новую привел!» Паша ей: «Очередную! Водит пачками! Каждый день по потаскухе!» Она на очередную обиделась.
– Вот гадюки! Ну ты ее хоть разубедил?
– Да как тут разубедишь? Сказал, что внеочередная.
– Вот глупый ты какой! Мы же, бабы, знаешь, какие дуры! И всякой дряни верим!
– Пусть выбирает, чему верить – дряни или мне.
– Ох, ну тебя, ты все-таки неисправимый. Так мы вас ждем, Славик уже за чебуреками уехал, вот их любит, видно, в детстве недоел. Ну все, до вечера.
– Эй, ты с кем так долго разговаривал?
– С Рутой. Они нас ждут.
– Я позвоню ей. Ну, рассказывай.
– Про что?
– Про клюкву. Что там интересного.
– Красиво на болоте растет. Как кровь земли. А когда по ней бульдозер прет – как бритва по запястью…
– Дима, ну что с тобой? Что на тебя нашло?
– Да так просто – в глаза запало. Я там кстати встретил интересный факт. Я искал в деревне двух старух-сестер, которые писали письма, спрашиваю у какой-то тетки, где их дом? «А вон, такой богатый, за крапивой». – «А с чего такой?» – «Дак одни живут, без мужиков, все в дом, из дома ничего». – «Что ж, мужик больше у вас не кормилец?» – «Какой кормилец! – говорит. – Забава!» Примета времени. Я думал о тебе.
– Молодец. А я работала, ты же знаешь, днем в институте, вечером на станции. Наверное, когда ты звонил, я с Рексом гуляла, а мама просто трубку не брала.
– А из-за чего вы ссоритесь?
– Да все из-за того же. Из-за меня. Что я ушла от Стаса. Ей кажется, что это моя очередная дурь. Я ей не говорю, какие он здесь бардаки без нее устраивал. Я с Настей спала, выхожу из комнаты – он с бабой. Я так не хочу.
– А что ты хочешь?
– Я сама не знаю. Замуж мне не хочется. Насте нужен папа. Она уже мама, баба, деда знает, а папа – нет. Только дядя.
– А где ты в воскресенье была?
– А, я ходила в гости, тут недалеко. Один мой старый приятель, Миша Дидур, еще в школе за мной ухаживал. А потом назло мне женился на женщине, которая была на десять лет старше него. Мы с ним случайно встретились, когда уже была Настя. У него мама – прелесть, модельерша, ей за пятьдесят, а все ее зовут Кирой, выглядит как девочка. Ходит в халате целый день, ничего кроме яичницы готовить не умеет. С ней так легко, я с ней одной обо всем могу говорить. Приду к нему, он где-то сам по себе, а мы сидим на кухне, кофе пьем, болтаем. Семейка отрывная. Живут вдвоем в огромной квартире, на стенах иконы в золотых окладах, оружие старинное, а пола щетка не касалась, везде ее выкройки разбросаны. Он такой лапа, мухи не обидит, от армии лежал в психушке, жена из него веревки вила – над матерью издевается как хочет. Она ему яичницу на сковородке подает, ручкой не в ту сторону поставит, он со стены хватает шашку: «Ты как родному сыну подаешь?» Он придуряется, а она визжит: «Наташа, защитите!»
– Это ты на ее машине ездишь?
– Да. У них отец умер, они не знают, с какой стороны к ней подойти. Она меня попросила сделать техосмотр, а потом дала – ржавеет все равно.
– А он сделал тебе предложение.
– Рута сказала? Но я ему ответила нет.
– Ты ответила тем, что взяла их машину.
– Я все понимаю, Дима, но так хочется! Я заработаю на свою. Потом я без нее как без рук: две работы, Настя, Рекс, она мне экономит кучу времени.
– Которое ты на нее же и убьешь. Брось к черту эту мойку!
– Ты как моя мама. Ее приводит в ужас, что ее дочь подрабатывает уборщицей на автостанции. Но мне так нравится. Я скорей брошу этот дурацкий институт, и мне плевать, что по этому поводу думают соседи. Потом я не могу жить на одну зарплату, а я хочу жить, как хочу, и не зависеть ни от кого.
– И первое, что тебе для независимости надо – чужой автомобиль. Это капкан. За все надо платить!
– Я знаю. Но что делать? Ты ревнуешь? Это ни к чему. Я буду поступать так, как считаю нужным, и за свои ошибки отвечать тоже сама. Хватит советчиков… Эй, ну что ты замолчал? Ты обиделся? Но я же тебе не вру. Я к тебе хорошо отношусь. Но не больше. И не меньше. Мне интересно с тобой. Но я должна сперва разобраться с собой. Я прожила со Стасом четыре года – и себя не чувствовала. Меня в детстве никто не воспитывал. Отец почти не жил с нами, начальник на нефтепроводе, получал кучу денег, мать ездила в парикмахерскую на своем шофере, и ее это устраивало. Я поступила в институт по блату, даже не знала точно, как он называется… Потом возник Стас, красивый мальчик с васильковыми глазами. Мы поженились уже через неделю, я влюбилась в него по уши. Он писал стихи, великолепно водил машину, был страшно мил в постели. Три года пролетели как один день. Я даже не могла себя представить с кем-то еще, верила ему во всем. Он поругался с родителями, разбил машину, я вкалывала как лошадь, я привыкла, чтобы у нас все было. Он на мои деньги покупал мне цветы, и мне это казалось счастьем. А потом я забеременела. Чтобы была Настя, я не могла спать с ним. Он обижался, я сама, как дура, толкала его на сторону, мне казалось, что между нами что-то большее и он потом вернет мне все, что я ему отдаю. Но потом это стало превращаться в гадость. Родилась Настя, я просила его помочь, но он бросал нас, убегал на пьянки. Он даже боялся взять ее на руки. Я всегда считала себя глупой девочкой, а он – такой талантливый, такие милые родители, известные профессора, все верили, что из него выйдет что-то необыкновенное. Но он так и остался самовлюбленным мальчиком с васильковыми глазами. И когда я это поняла, мне стало противно. Мы даже не скандалили, просто я ему все это сказала. Он даже не мог поверить, настолько привык, что я всегда была под ним. Родители тоже были ошарашены. Но я решила все начать сначала. Поверь, мне было очень трудно с ним расстаться, у Насти – его глаза. И я не хочу, чтобы это повторилось еще раз. Видишь, я тебе все говорю как есть. Поэтому не ревнуй и не торопи меня. Ты этим только все испортишь. Расскажи лучше про свою поездку.
– Знаешь, я пробыл там всего семь дней, а ощущение – как будто протекла целая вечность. Наверное, время как-то помножается на расстояние. Мне казалось, что вернусь – а здесь уже все не так, все изменилось.
– Что – все?
– Ты.
– Я не изменилась.
– А может, как раз что не изменилось… У меня такое чувство, что ты все время смотришь на меня как на экран с каким-то отвлеченным для тебя кино. Я пыжусь, выхожу из сил, а ты вдруг заскучаешь в любой миг – и отвернешься…
– Дима! Ну не забивай ты себе этим голову!
– Мне жутко, что я не могу ничего сделать для тебя. Я работаю день и ночь – и все равно гол как три китайца.
– Но почему? Разве ты не можешь куда-то устроиться?
– Я вел в газете криминальную колонку, мои криминальные байки шли нарасхват, я издал два сборника и уже готовил третий, по которому хотели снимать сериал. Этих соседей еще не было, вместо них жила девчонка, официантка с комплекса «Измайловский», здесь день и ночь стоял бедлам, шампанское заедали черной икрой, которую она таскала с производства. При этом я еще успевал писать любовные рассказы по мотивам личных похождений, за которые, правда, не платили. Но я жил всласть – пока не трогал власть. Один судья Верховного Суда мне вынес из архива, прямо под своей мантильей, дело одного кремлевского вора, о котором много писали в свое время. Но самого дела никто в глаза не видел, и тот судья дал мне переснять, кто именно курировал злодея и помог ему схватить условный срок без конфискации. Редактор статью зарубил, но я ее смог протащить в обвод него, за что и был уволен. Правда, еще не очень горевал в надежде, что эта статья, которую все кинулись читать, поможет мне в моей любовной прозе и сценарии. Но вышло все иначе. Всем, кого я там опорочил, это было по большому счету по фиг – кроме одного. Он позвонил мне: или пиши опровержение, или сниму с тебя штаны. Я вообще сдурел от радости: такая фигура грата сама дает мне такой шанс послать ее на хрен!
– И ты, конечно, себе в этом удовольствии не отказал!
– Конечно. Но после этого все, с кем я пил, включая режиссеров, как-то отскочили от меня. Идешь по коридору – берут в сторону, чтобы невзначай не поздороваться. Но доброхоты есть всегда – и мне один шепнул, что я не на того, на кого можно нападать, напал. Это какой-то особый, без права на нападку демократ, чуть не кронпринц их ложи – и мне лучше было б самому снять перед ним штаны.
– Прости, Дима, но мне кажется, что у тебя мания величия. Кто ты такой, чтобы с тобой так поступать? Тем более сейчас, когда уже все вроде позволяется…
– Все позволяется только с позволения позволяющих. В патриотических газетах вообще заборным дегтем пишут, но им такая роль отведена, а мне ее никто не отводил – за что и по рогам.
– Ну это правда как какое-то кино! Только я раньше никогда не думала, что так на самом деле может быть.
– И я не думал. Но так вышло. Я сел на мель, но уже был какой-то имидж, и меня, как вольного стрелка, скоро позвали на один проект в бывшей горячей точке. В итоге я и написал эту книжку…
– Про что она?
– Жил в земле Уц человек по имени Иов… Ну то есть человек на самом деле был другой, но чем-то страшно походил на этого библейского героя. Были у него стада и виноградники – в совхозе, где он доблестно работал; двухэтажный дом у моря и любимая семья. Но тут – откуда ни возьмись – война. Такая маленькая, мы ее даже сначала не заметили. Но тем, кто под нее попал, не показалось мало…
– Ну, дальше все понятно.
– Нет, дальше все и непонятно. Во-первых, непонятно было, кто эту войну зажег? Тот, кто там явно чиркал спичкой, оказался просто пешкой, но я долез и до нашего ферзя, и до чужого короля…
– Послушай, но это уже политика!
– Политика – когда горит чужой дом. Когда горит свой – наступает сразу просветление. И у тех, кто вынес этот ад, оно восходит до библейских уровней… Жил на горячей точке, не подозревая, что она когда-то такой станет, русский человек, обычный инженер – разве с необычайно одаренными руками, которые ему и дали все богатства Иова. И когда грянул гром, он не в пример прообразу не стал креститься или убегать. А стал героем этой брошенной на отрезание от нас земли. Откуда-то обрел бесстрашие, которое сделало его легендарным командиром у туземцев. После войны, в которой он потерял дочь, ушел в политику. Не как в политику – а как в единственное, что могло спасти тех, кто молили нас о помощи, когда мы на них чхали. Как он при этом дрался с нашими чиновниками – тоже тьма легенд. Но дрался он в конечном счете за Россию, нашу родину, которую там полюбил сильней живущих здесь – поскольку в своем пекле понял, что без нее и всем оставшимся за ее краем амба. Мы с ним как-то удивительно сдружились с самой первой встречи, хоть он намного старше моего. Представь: разрушенный дотла курортный край – как сказка о царевне в околдованном гробу. Курорты без курортников, дороги без машин, горные села, где пашут землю чуть не с автоматом на плече. Он меня провез по всей этой земле, по однополчанам, по могилам, плаканьям, и нам везде – объятия, какое-то небесно терпкое домашнее вино, до дрожи пробирающие тосты. И потом мы с ним сидели ночи напролет, он мне рассказывал о войне, о довоенной жизни, о своих битвах в нашем МИДе, планах воскрешения этой земли. Но главное во всем – Россия, понимаемая им обширно родина, которой он живет. Но и она жить может, лишь пока живут подобные ему!
– Я понимаю, почему вы подружились. Бедная его жена! Воображаю, как ей с ним было жить – как с бочкой с порохом. Наверняка он был таким и раньше, только об этом еще никто кроме нее не знал.
– Возможно. Он мне рассказывал, как до войны повздорил с сыном, они на горной трассе оба закусили удила, он вышел из машины – и сынку: «Тогда дави меня!» Сынок – на газ, но папа глазом не моргнул, спасли только налаженные им же тормоза. А как еще он смог бы победить в этой войне? Особенно – в послевойне, когда уже пришлось ходить не на врага с гранатой, а без гранаты на наш погранпост, где взяточник на взяточнике, вор на воре! Мы с ним однажды ехали через их зонную границу, там выставили будку проверять на СПИД всех выходящих. Берут кровь, тут же ее сливают мимо – и все должны платить за это, или не пройдешь. Он вызвал командира: это что за хрень? «Да мы не в курсе, надо позвонить». – «Звони!» – «Да вот, не знаем телефонов». Как он налег на эту будку – и свалил ее, вместе с сидельцами, в кювет. Там вся застава выскочила с автоматами, как выскочила – так и отползла.
– И что, брать взятки перестали?
– Нет, конечно. Но люди как-то поднимаются с колен – и он им в этом помогает. Об этом я и написал – такую книгу Иова, но другого. На нее уже даже нашлись заказчики, я возомнил себя в беседе с самим Богом – но опять влез черт. У него был еще друг, тузовый патриот из нашей Думы. Ему дали на дела патриотизма особняк в Москве, который он тут же пересдал налево, а когда ездил к моему герою, положил глаз на один еще пустой санаторий: мол ты тут все можешь, сделай его на меня. Но мой герой ему: «Слушай, ты приезжал сюда как патриот, тебя с такими почестями принимали! Орал за Родину – а свел все к санаторию!» Но тот уже вкусил халявы – аки волк, отведавший крови: «Дай – или я тебя зарою!» Ну, там он только получил пинка под зад, с чего вконец осатанел и здесь своими связями добился, что его дружка арестовали как военного преступника. Пока он хоть у нас в Лефортово, тоже не очень сладко, но если выдадут врагам, которые его страшно хотят, ему конец. А меня позвали на допрос по моей книге, где я описал все его подвиги. Когда дознаватель, кстати очень милый человек, мне сказал, как рукопись к нему попала, я слегка и съездил по мордам редактору.
– А ты не боишься, что и тебя посадят?
– Нет. Там ситуация сейчас пятьдесят на пятьдесят: туда или сюда качнется маятник – и или грудь в крестах, или голова в кустах. Тот патриот из Думы уже через мою статейку лишился его московского особняка, но эти издательские суки хотят в любом случае не прогадать. Смести акценты, сделай героя безымянным, как могилу – и напечатаем, как чистый боевик. Но я же не для этого писал!
– Мне кажется, ты сам себя обманываешь, Дима. Неужели ты думаешь, что твоя книга может что-то изменить? Ну скажи честно, ты сам хоть веришь в это?
– Если честно, да. Не верил бы – и не писал, кормился б со своих криминальных баек. Но я хочу быть лично мной – а не каким-то байкером, даже богатым очень.
– Дима, милый, но разве ты не видишь, что ничего другого нет – или ты просто не хочешь это замечать? Ты не как все – и в этом твоя проблема, а не в том, что кто-то что-то делает против тебя. Ты как ерш, я это поняла еще по Рутиным рассказам, поэтому и попросила с тобой познакомить. Только я думала, ты ерш снаружи, а ты ерш внутри, это еще хуже. Ты вроде такой мягкий, добрый, но на самом деле с тобой очень трудно. Ты сам этого не замечаешь, только ты так не пробьешься никогда. Сначала надо уступить, как все, ну измени эти акценты, сделай, как хотят – потом, когда сам утвердишься, сможешь говорить что хочешь.
– Потом бывает только суп с котом. Кому нужна такая правда, если она родом изо лжи? Гибрид всегда неплодоносен, поэтому у нас все и нейдет: ложь коммунистов, потом перестройки, потом демократии, уже живого места необолганного нет! Если то, что я пишу, имеет смысл, это пробьется рано или поздно все равно. Но у них в руках другое страшное оружие – время. Рукописи не горят – сгорают от мучительной отсрочки люди. В моей книге – и жизнь моего героя, вот что страшно! Проклятый жанр!
– Ты – ершик. Бедненький, хороший ершик. Такой ершистый-преершистый.
– Нет.
– А кто ж тогда?
– Да просто идиот.
– Почему?
– Потому что мне, знаешь, чего б больше всего сейчас хотелось, если б было можно? Приехать к тебе и чмокнуть тебя в щеку. Но я сам знаю, что нельзя. А почему – не знаю… Ну вот, уже идут соседи, гавкают собаки. Так я за вами заеду завтра, хорошо? Во сколько?
– В полседьмого.
– Здравствуйте. Наташу можно?
– Ее нет дома.
– Алло, простите, Наташа не пришла?
– Я же сказала, нет.
– Простите снова, не пришла Наташа?
– Вы знаете, ваши звонки уже мне надоели. Ее нет.
– Комаров, здравствуй. Ну как ты, еще жив?
– Сопротивляюсь.
– Не знаешь, где Наташка?
– Дома нет?
– Нет, я звонила. Наверное все свою мойку драит или с Рексом ушла гулять… А я хочу тебе поплакаться. Меня Слава отлупил.
– Как?
– Кулаком.
– По морде?
– Ну.
– За что?
– Да я зудела, зудела – он и врезал.
– Терпи!
– Было б от кого! Салага! Перед своими боссами не пикнет – и улыбка до ушей, хоть завязочки пришей!
– И ты ему это сказала?
– Ну.
– Ну и дура.
– Обидно, Дим. Тоже нашел, чем утверждаться. Так бы кому-то из них врезал!
– Кто ж тебе тогда на брицацульки будет зарабатывать?
– Нужно больно! Это так просто – что ничего другого в жизни нет. Чем-то надо ее заполнять.
– Рассказывай! Наташка вон за брицацульку жизнь отдаст!
– Неправда.
– Ну я же вижу, как она вкалывает. За что? За брицацульку.
– Ну это да, это в ней есть. Как на нее что-то найдет, уже ничем не остановишь, я прямо диву даюсь, я так не умею. Со Стасом вон своим носилась, теперь новый бзик – автомобиль. Но у нее это проходит… Кстати, ну как там у вас?
– Да никак. Она же с утра до ночи занята. То работа, то у собаки тренировка, то клапана кому-то регулирует…
– Ты это, проявляй инициативу, завоевывай девушку. Как будто сам не знаешь.
– Да как не знать! Завоевать девушку не трудно, девушки это любят. Но это ж ты завоевал. А она тогда причем? За что ее любить потом? Дальше тянет воевать. А вдруг еще разбогатею, нахватаю премий, их же делить надо будет. А вдруг мне жалко станет? Может, мне тогда какая-нибудь киноартистка больше глянется. Может, я нарочно не богатею. Хочу, чтобы меня без денег полюбили. А с деньгами меня всякая полюбит.
– Ну ты стратег! Это конечно проблема – с премией!
– Да негде даже встретиться. Там мама, здесь соседи, туда нельзя, здесь невозможно… А что она за брицацульку вкалывает – так я ее за это, может, и люблю. Что жизнь в конечном счете? Труд и брицацулька.
– Только ни того и ни другого! У нас на работе все бабы с ума посходили – прочитали в «Аргументах», как выйти за иностранца. Ну на черта мы, в самом деле, протираем здесь штаны? Когда один раз с умом раздвинуть ноги – и на всю жизнь обеспечена! А тут ишачь всю жизнь на своего – еще по морде накладет вместо благодарности! У нас одна тетка рассказала, у нее мальчик, такой смешной, его спросили: «Петенька, ты кем хочешь стать, когда вырастешь? Летчиком? Космонавтом?» А он: «Нет, иностранцем». Мы обхохотались. А начальница: «Как вы над этим можете смеяться! Вы не патриотки!»
– Права начальница. Патриотизма нет – не будет ничего. Да, все хотят со страшной силой жить, прямо сейчас – но жизнь без будущего, без своей страны ничтожна и нелепа. За что боролись – если наших лучших женщин, лучшие мозги сейчас, как при фашистском иге, угоняют на чужие трудовые фронты?…
– Послушай, а я что думаю: давай я на субботу Славу увезу к родителям с ночевкой, а вы здесь встретитесь.
– Вы ж поругались.
– Разве это поругались? Торт принесет с цветочками – и все прощу.
– Да неудобно как-то.
– Ну это уж ты сам решай.
– Хорошо, я подумаю… А ты наплюй на морду, что поделаешь. Русь-матушка, мы все – наследники купцов Иголкиных и их рабынь. Дремучее – в крови…
– Ох, ты утешишь! Ну все, пора его встречать, пошла. В общем надумаешь – скажи.
– Эй, ты куда пропал?
– Я здесь.
– А почему ты не звонишь?
– Твоя мама сказала, что я ей сильно надоел.
– Дима! Ну хоть ты не будь ребенком! И так неприятности одни!
– Какие еще?
– Я разбила машину.
– Молодец! Пусть кто-то теперь скажет, что я плохой пророк! Без Насти хоть?
– Слава Богу.
– Сама цела?
– Нос поцарапала осколком.
– А кто ж этот тупица и кретин, который просмотрел, что баба за рулем?
– Не издевайся. Я спешила, стала на дороге пацана на иномарке обгонять, он прикалывается, не уступает. Я ушла вправо – а там грузовик с боковушки выезжает. Хотела проскочить – уже не успеваю. Засигналила – и тот пацан по тормозам с испугу. Мне уже влево не уйти, дорога мокрая – и юзом прямо дверью в грузовик.
– Грузовик хоть цел?
– Не издевайся. У меня еще и лобовое разлетелось…
– А как разъехались?
– Тот шкет сразу удрал, грузовик в принципе тоже виноват – не уступил дорогу, но я шла под девяносто, а там знак – сорок. В общем решила не связываться, сразу отъехала на станцию…
– И во что стала экономия?
– Наши смотрели, сказали, что за пятьсот баксов сделают. Но у меня как назло ни копейки, одни долги, как раз Настеньке все в зиму покупала. А надо скорей сделать, Кира дачу достроила, уже мебель завезла, просила ее отвезти, а то машина у меня – а она ездит туда на такси…
– О деньгах не волнуйся. Я тебе дам.
– Откуда у тебя?
– Со мной еще одно издательство готово расписаться. Правда, там ставки ниже – ну да ничего, пока сойдет.
– А что ж ты раньше не подписывался?
– Я же свой копирайт продал, к несчастью слегка не продумал в договоре. Могут вчинить иск, но у меня всего добра – жилплощадь, не отнимут же!
– Нет, Дима, мне легче у хозяина занять.
– С ума сошла? Это не Кира, все натурой слупит! А мне сейчас на самом деле все равно. Удастся – отсужусь от всех судов, а нет – ну, больше одной шкуры не сдерут!
– У тебя еще что-то стряслось?
– Да этот депутат, которого я опустил на собственность, подал на меня в суд. Что я наврал, что он обкакался от жадности – и хочет с меня за это три лимона долларов. Так что я уже долларовый миллионер – правда, пока со знаком минус.
– Ты что, так и написал?
– Ну да. А по закону всякий факт обязан подтвердить. Я говорю: где ж я возьму эту какашку, если ясно, что ее в природе не было! Судья обиделась…
– Ты просто ненормальный! Ну кому ты этим что докажешь? Чтобы что-то говорить, сначала надо кем-то быть. А ты кто?
– Наследник Авиценны!
Велик от Земли до Сатурна предел,
Невежество в нем я осилить сумел,
Я тайн разгадал в этом мире немало,
А смерти загадку, увы, не сумел!
Он написал эти стихи тысячу лет назад – и они по сей день не выдохлись. Когда-то я объездил весь Памир – и написал целый трактат об Авиценне. Достаточно наивный, но мне до сих пор нравится. Больше всего меня поразило, что о нем там говорили не в давно прошедшем времени, а как о каком-то лихом парне из соседнего кишлака. То есть он там практически не умер! Он не был никогда женат, жил в полный цвет и скончался от полового истощения, в дороге, прямо на красотке из кем-то одолженного ему гарема. Он был красив, как черт, и мудр, как Бог – даже мудрей, поскольку там, где у Бога неискренний ответ, у него был искренний вопрос. Он постиг истину в 16 лет и уже дальше ни прибавил к ней ни йоты. Его встречали как царя и изгоняли как собаку – за его великий ум и нестерпимый нрав. Не покорился ничему. Презирал владык и преклонялся перед простым цветком, базарной танцовщицей. Его прозвали в веках Аш-Шейх Ар-Раис, что значит Король Мудрецов. Он был врач и лечил все болезни, кроме смерти. Человек он был, вот кто! Но в высшей мере! Его аксакалы до сих пор любят там как сына. Пять наций дерутся за право звать его своим – хотя его стихи при жизни тоже не печатали. Но если они есть, их будут знать все всё равно. Если то, что я пишу, чего-то стоит, все суды на свете против этого смешны. Это, как говорит моя соседка, не тот уровень… Но когда ты не звонишь, я схожу с ума. Я хочу видеть тебя каждую секунду. А ты то ездишь на машине, то бьешь ее, то ее чинишь…
– Ты хочешь, чтобы я приехала? Дима, я обещала, но уже поздно…
– Я хочу, чтобы ты меня любила чуть больше, чем это железо. Нет – оставайся с ним.
– Хорошо, я сейчас к тебе приеду.
– Не надо, я погорячился.
– Нет, я не хочу, чтобы ты так думал обо мне.
– Комаров!
– А?
– Тоска такая! Так напиться хочется!
– А Слава где?
– Ушел в баню с боссом. Я понимаю, конечно, что он и для меня старается, но все равно – на что оно тогда сдалось?
– По-моему, ты уже и дерябнула.
– Ну а фиг ли, надо хоть чем-то мозги закапать, а то от этих мыслей сдохнуть можно. Я думаю: ну вот живем, живем, а чего ради? Все вроде есть: квартира, муж, ну денег не хватает, так нам, бабью, сколько ни дай, все мало. А для чего? Работа – отбываловка. Так думаешь, думаешь порой – и ничего действительно, просто кошмар какой-то!
– Мужайся, это наступила жизнь. И у меня тоже не медом мазана.
– А может, наоборот ушла? Когда-то я из-за тебя в окно бросалась. Зачем ты меня удержал? Надо было ребеночка от тебя родить. Но тогда бы Слава, наверное, на мне не женился. Раньше казалось: надо обязательно выйти замуж. Я почему-то ужасно боялась, что останусь в девках, прямо до истерики. Вот выскочила – а что толку? Я не пойму, это у всех так, или только я одна такая уродка? Сначала этот Эдик, фотограф пляжный, обольстил. Ну, он хоть просто издевался, я за ним ходила как оплеванная, думала, что больше никому такая не нужна. Потом ты – хороший – появился. И что я, дура, тогда растерялась? Надо было с вещами к тебе прийти, ведь не выгнал бы?
– Кто знает…
– Не выгнал бы – я знаю. Ты же такой великодушный! Такие все великодушные, так прямо идут навстречу, что насквозь проходят – и не замечают даже!.. Комаров! А давай сделаем с тобой ребеночка. Ведь ты мужик, тебе все равно, с кем лечь, он сразу будет, это точно. И никто не узнает. А узнают, подумаешь, что, Наташке жалко? И Славику какое дело – я же все равно не девочкой к нему пришла…
– Ты уже пьяная!
– Что, слабо? Ну тебе-то все равно от этого не будет никаких хлопот!
– И чей он будет?
– Мой. И святого духа. Ведь ты – святой.
– Нет, ты сдурела! Выброси из головы!
– Ну ладно. Только ты не сердись пожалуйста. Ты плюнь на все, что я тебе сказала. Ну придет всякая чушь в голову, ведь хочется же с кем-то поделиться. Ведь без этого совсем было бы тошно жить. А вы с Наташкой приходите, я Славику сказала, он согласен. Ключ я под коврик положу, потом обратно сунешь. Насте кашу сварите, там все есть, Наташка знает.
– Спасибо, Рута.
– Здравствуй, милый. Ты так хорошо позвонил, я как раз в ванную легла. Твои соседи – это просто какой-то ужас. Я просто не могла при них. Мой муж меня, наверное, в этом смысле избаловал, я не привыкла, чтобы это было на ходу и в дверь стучали. Ты не обиделся?
– Обиделся. Ну так, слегка, чтобы тебе приятно было.
– Милый! Их нет сейчас?
– Ушли гулять с собаками.
– Я не пойму, с чего ты вообще их терпишь? Еще две эти мелкие колбаски в ногах трутся, Рекс всю меня потом вынюхивал и так смешно чихал!
– Да так сложилось исторически. Здесь раньше была прописана старуха, а жила эта девчонка, Танька, лимитчица с Кубани. Мы с ней жили душа в душу, как родня. Я варил первое, а она таскала на второе ошурки с ресторана.
– Что таскала?
– Это так у них объедки называются. Сегодня, говорит, богатые ошурки, от банкета. Но я, по правде говоря, таких ошурков и в кабаке не едал. Я встречал ее теток, таскал им сумки, а ко мне приедут, если меня нет – Танька встретит, у меня постелет…
– Вам надо было пожениться! Идеальная семья!
– Я в первую же ночь, когда въехал сюда, отправился со встречи спать в ее кровать – но вовремя остановился. И потом тысячу раз хвалил себя за дальновидность. Посуду она мне мыла, но повода бить ее об меня не имела. У нас действительно была не коммуналка, а какая-то коммунальная идиллия!
– Здорово!
– Но идиллий не бывает. У нее была еще такая же смазливая подружка Светка, посудомойка в баре. И вот они на пару сядут к телевизору, а там Кобзон по утренней звезде поет: «Жди, жди, весна придет, пошире что-то распахни!» А они впрямь поразевают рты, я им: «Закройте, дуры! Ворона залетит!» А они: «Молчи, молчи, ты ничего не понимаешь! Кобзон поет, Кобзон не врет!» А обе – уже готовые. Первой Светке повезло: какой-то хлыщ увез ее в Ухту на эротическое шоу, она пару раз оттуда написала – и след пропал. Дальше настала Таньки очередь. Ударил за ней их же мэтр. Хороший: знает четыре языка – русский, белорусский, украинский и грузинский, на гитаре играет – и ту же песню под нее поет. Танька сразу от него и понесла. Он ее сразу же на всех четырех языках и послал к едреней фене. За ним как-то враз другой, приемник, объявился. Серьезный, на гитаре – ни в дугу, зато в каждой руке по шампанскому и букет за пазухой. И без меня за стол с ней – ни в какую. Я, чтобы Таньку не обидеть, сижу с ними, жру икру и слушаю его рассказы, как они над пьяными лохами потешаются, жареные стельки им во фритюре подают. Танька уже поумнела, нет и нет ему, только через ЗАГС. Мы с ним, наверное, ящик высосали, пока они менжевались. Сменжевались. Расписываются – только не сейчас, а он пока ее дите усыновляет, пусть аборт не делает, и сам переезжает к ней с вещами. Действительно, привозит вещи: бритву и зубную щетку – а помазком, говорит, я пока твоим попользуюсь, если не против. Я не против. А Таньку спрашиваю: в чем заминка? Мама его против – и паспорт не дает, вот как она уедет в санаторий, они поженятся, и он тогда уж остальные вещи довезет. А время идет, он здесь что-то во фритюре жарит, а у Таньки брюхо растет, уже видать маленько. Я ей: ну как там мама, все еще не едет в санаторий? А Танька уже сама в тревоге: у мамы что-то со здоровьем, он к ней каждый раз с работы так спешит, что даже некогда поговорить. Ждала она, ждала – да и спросила его в лоб. Он в лоб ответил: ребенок не мой, если надо доказать в суде, я докажу, и вообще ты потаскуха. Осталась от него зубная щетка с бритвой, выкинули на помойку. Танька слегка поплакала и говорит: «Ну ладно, зато ребенок будет. Хорошо бы мальчик». И как в воду глядела: родила мальца. Приехали ее тетки, вместе еще всплакнули – и увезли ее назад в станицу. Потом еще писала мне, с праздниками поздравляла. Последний раз написала: «Я вышла замуж, он любит моего сына и, кажется, меня тоже. А Москву я ненавижу и не приеду в нее больше никогда». А то все орали: лучше в Москве посудомойкой, чем хоть кем в провинции!
– Бедная Танька!
– Почему? В конце концов все у нее сбылось, пострадал в итоге я. Мы со старухой пробовали разменяться – не выходит. Но ей подфартило: вот эта стайка как-то судами разъезжалась – и въехала вместо нее. Ну въехали – и въехали, я уже как-то привык: соседи – полуродня. А они: это сюда не ставь, тут чтобы вовсе не стояло – по правилам проживания в коммунальной квартире. Я в дрязги не полез, себе дороже – а они просто стали от этого оборзевать. Чем больше я ужимаюсь, тем им больше хочется меня дожать.
– Так чего они от тебя хотят?
– Не знаю. Может, ждут, что набью Паше морду и присяду. Может, еще какая-то надежда то ли меня отсюда выжить, то ли на их дочке обженить. Не понимаю их. Какая-то патологическая озлобленность – хотя сама энергия их фитиля, конечно, потрясает. Я как-то болел, пришла Рута, пошла на кухню что-то мне сварить. Они ее чуть не пинками выперли оттуда: по правилам проживания в коммунальной квартире гость не имеет права заходить на кухню без хозяина… Надо, конечно, что-то делать, но я все думал: вот разбогатею – разменяюсь вовсе…
– Кошмар!.. А почему ты на Руте не женился?
– Знаешь, Шиллер сказала: жена – это та, которая за тебя против всех. Вот Рута именно такая. Да я не такой. Я – словно только половинка, я не целый, мне все чего-то не хватает, все хочется куда-то лезть, скакать, лететь… А с ней – сразу как одна плоть, с ней чего-то нет, даже не сказать, чего… Другого полюса, кумира!..
– Я понимаю тебя.
– Хотя, наверное, истина не в этом. Знаешь, кто мне кажутся идеальными мужьями? Бах, Моцарт: оба были по несколько раз женаты – и на удивление удачно. Не верю, чтобы им попадались какие-то необыкновенные женщины. Это позднейшие романтики искали необыкновенных – и их не нашли. А они знали секрет какой-то внутренней самодостаточности, которую с чем ни сложи, выходит в сумме превосходно. А я, видимо, еще романтик по природе, все что-то ищу снаружи. А согласие с миром – внутренняя черта, как у моего таежного дедка. Я, кажется, умом уже дорос до этого, а сердцем – нет еще. Поэтому и шастаю как угорелый и не могу ни с чем смириться…
– Мне кажется, ты и не сможешь никогда. И во мне ты видишь совсем не ту…
– Нет, ту! Ты – лучшая. И я хочу всегда тянуться к тебе. Тянуться – и не доставать. И чем я выше буду подниматься – тем выше поднимать тебя!
– Милый, а мы не грохнемся?
– Когда ты так говоришь, таким голосом, мне кажется, что я неуязвим. Все остальное – просто мелочи типичной жизни!
– А как твои дела?
– Да, я ж разбогател!
– Дали за книгу?
– Нет, моего «Авиценну» выпустили в Душанбе. Там у меня есть друг-таджик, автор троих чудесных детей. Их медиа-магнат, сегодня переслал мне гонорар – целых сто долларов!
– С ума сойти!
– У них на это можно трех жен год кормить!
– А с книгой что?
– Вчера с одним нашим магнатом говорил, он меня очень обнадежил. Говорит: «Я твои старые книжки залпом прочел и готов прямо сейчас платить, чтобы ты эту сжег и написал мне еще три как старые». – «А как-то без сожжения?» А он: «Это пока – антитовар. Вот если б ты как-то красиво, с шумом сдох – тогда другое дело».
– Какой ужас!
– Да мало ль, что он говорит. Еще, может, все и выгорит. Заполучу кучу денег. Смогу купить тебе один не очень старый легковой автомобиль.
– Ты бы, конечно, предпочел грузовик шампанского.
– Конечно! Набулькал бы тебе полную ванную – и целовал бы только в попку!
– Почему?
– Да так, ни почему. По пьяной морде. Ужасно хочется чего-то безобразного, развратных действий. Тошно уже этим праведником, постником в расцвете сил и здоровья быть… Идите к черту!
– Что?
– Это я не тебе. Соседи, им не нравится… Не нравится, идите к черту!.. Алло! Это они вырубили телефон.
– Что там у вас?
– Оказывается, мама отдыхала, а я своими пошлостями перебил ей сон. Да ладно, наплевать, сами уймутся. Так мы завтра едем к Руте?
– Схожу на станцию, приготовлю обед, постираю, погуляю с Рексом… Ты можешь приехать с Рексом погулять.
– Отлично! Я с утра работаю, звоню – и приезжаю!
– Алло!
– Привет. Ну как, тебя еще не съели?
– Подожди. Я хочу сказать тебе…
– Скажи, Дима.
– Сейчас, духу не хватает.
– Ну наберись. Ты же вчера такой был… разговорчивый. Ты что, из автомата?
– Не мешай. Я хочу попросить тебя…
– Попроси, Дима.
– Я хочу… просить тебя стать моей женой.
– Дима! Ну для чего ты это? Лучше скажи…
– Опять увиливаешь, хватит! Не бумагу же тебе писать!
– Я не могу тебе сейчас ответить. Я не знаю. Я должна подумать. Ведь я тебе все объяснила.
– А я не могу ждать. Сколько думать? Я тебе нравлюсь, ты со мной целовалась. Что еще? Деньги? Я все сожгу, возьмусь за детектив.
– Зачем тебе себя насиловать из-за меня?
– Из-за тебя! Иаков поступил из-за Рахили в рабство, и семь лет показались ему за один день, потому что он любил ее. Я тебя люблю.
– Ну ты же сам говоришь, что совсем меня не знаешь.
– Разве брак не лучший повод для знакомства? Я знаю, что хочу тебя узнавать – день за днем, до самой смерти, это и будет наша жизнь. Не думай, я не прожектер, я знаю, как даже ты не знаешь, насколько мы разные. Легко не будет. Мы будем ссориться и вздорить, но я уже люблю эти ссоры – потому что они будут с тобой.
– Ты говоришь все очень здорово. Но для чего спешить?
– Ты не одна, у тебя Настя. Не будь ее, я б закрутил с тобой самый лихой роман, я обожаю женское коварство и сам тоже умею быть коварным. Ты молода, красива, и мне с тобой только легко, но между мной с ней – пропасть, и мне ее не переехать постепенно. Я должен стать ей отцом сразу, в один миг. И так воспитывать ее, как только я могу – а не как те дед с бабкой. Или не выйдет ничего; ты все эти концы должна отрезать тоже сразу. Не надо ехать к ним сегодня – и не надо никогда!..
– Я не могу так. Они очень хотели ее видеть, я им обещала. Если я не повезу ее сейчас, они не захотят побыть с ней потом, когда мне будет надо. Они слишком много сделали для меня, когда мне было трудно. И Настя для них тоже много значит. Они ничем не виноваты.
– Они виноваты тем, что родили твоего мужа. И если он скомпрометировал себя, этим скомпрометировал и их. Но ты врешь, ты ходишь к ним не ради них, ради него – и зря стыдишься этого. Это естественно, он отец по плоти твоего ребенка, и твоя плоть не может так просто это зачеркнуть. Я знаю, что вы с ним встречались, и знаю даже, когда и что там было сказано.
– Откуда?
– От него.
– Ты с ума сошел! Ты что, встречался с ним?
– Да.
– Как?
– Обычно. Пробил через своих ментов телефон, позвонил под видом журналиста – сделать социальный срез. Он мне сам все и выболтал. Моя профессия – выбалтывать из людей то, что они даже самим себе не собирались говорить.
– И что он тебе сказал?
– Ничего такого, что могло бы тебя замарать. Я должен был убедиться, что имею право отнять его ребенка.
– Это мое право. Только мое. Дима, ты меня сейчас просто убил тем, что сказал. Я тебя прошу никогда больше так не поступать.
– Я виноват. Прости.
– Я начиню тебя бояться. Ты даже сам не замечаешь, как подавляешь всех вокруг. Я не хочу сейчас перед тобой оправдываться…
– Да разве я об этом! Ты тысячу раз права, и за кого б я ни считал его, твое чувство к нему мне дорого, поверь! И я тебя люблю вместе с этим чувством, я первый бы подумал о тебе плохо, будь иначе. Но ведь и мне трудно, ты должна понять. Я хочу, чтобы у Насти был отец. Теперь она растет – и с каждым днем, с каждой минутой будет отдаляться от меня. Не знаю, как тебе это сказать, но то, что она не моя, делает ее мне в тысячу раз родней. Я хочу, чтобы она узнала слово папа раньше других слов. Знаешь, это даже хорошо, что я беден. У нее будет с детства настоящая, ничем, кроме любви, не избалованная жизнь, жизнь сполна. На черном хлебе вырастаю самые стоящие дети.
– Дима, я обо всем этом еще должна подумать.
– Думай, разве я против? Я сам сегодня целую ночь думал. Так интересно! Я никогда еще не был женат. Это как путешествие невесть куда, как на загадочный Памир – даже еще дальше…
– Вот это меня и пугает.
– Чего ж бояться? Страшней смерти ничего на свете нет. А я тебе предлагаю жизнь! Так сколько еще надо думать?
– Нет, Дима, только не сегодня. Ты очень хороший…
– Не говори мне это слово. Оно – как рукопожатье при отказе. Я не хочу больше быть хорошим. Я хочу быть как все. Чтобы у меня была своя жена, дочь – а потом и сын, чтобы я дома не курил и не сидел в штанах на покрывале. А вечером мы все ходили бы гулять и собирать желтые листья для гербария… Ну я тебя прошу: не езди к нем. Пошли лучше все вместе погуляем. Возьмем Настю, Рекса, смотри, такая осень, бабье лето, листья так и падают!..
– Нет, я уже решила. Мы поедем к ним. А я тебе оттуда позвоню. Ты правда очень хороший. И ты не будешь никогда таким как все. А я обычная, простая женщина, и у меня свои примитивные желания. Я знаю, что ты был бы очень хорошим отцом для Насти. Но смогу ли я жить твоей жизнью – я не знаю. Поэтому не торопи меня, мне надо еще хорошо подумать.
– Как долго?
– Я тебе сама скажу. А ты сейчас иди домой, поспи, покушай, милый. Ты не в себе. У тебя есть еда?
– Я не хочу есть.
– У, какой сердитый. Как Настя, когда ее мама поругает. Она сегодня утром уже спрашивала дядю Диму. Это дядя Дима. Вот она тебе ручкой машет. И Рекс пришел. Ему тоже интересно. Ну, милый, не молчи.
– Я не молчу.
– Вот и умница. Все умницы сегодня у меня. Сейчас мама всех вас покормит. Мне надо уже идти Насте варить кашку. А вечером я тебе позвоню. Хорошо, милый?
– Иди.
– А поцеловать ты меня не хочешь?
– Хочу. Я к вам хочу. Я буду ждать. До вечера.
– Комаров, ты что, спал, долго так не подходил?
– Да, чуть вздремнул. Подожди, штаны надену…
– Слушай, у тебя что, соседи совсем взбесились? Я звонила – говорят, что ты наказан, и бросают трубку.
– Мы вышли на тропу войны.
– По-моему, вы с нее и не сходили.
– То – необъявленная. Теперь зарегистрировались официально.
– Я не пойму, толком скажи.
– Они ушли гулять с собаками, а мама, оказывается, здесь была. Я позвонил Наташке и при разговоре с ней позволил себе пошлость, сказал слово «попка». Вернулось подкрепление – и все навалились на меня, что я довел до нравственных страданий маму. Пошла драка…
– Что, прямо сковородками?
– Нет, интеллектом. Уперли к себе телефон и перестали меня подзывать – за злоупотребление средством коммунальной информации.
– А я-то думаю, что это значит? В угол, что ли, они тебя поставили – вот интересно было б посмотреть! Ну, а что дальше?
– Пошел дальше к участковому. Мол так и так, конфликт с соседями на территориальной почве, телефоном наказали. А завтра еще толчком накажут, разберитесь. Он говорит, а что ж ты раньше-то молчал? Они же на тебя уже давно сходили, полистал блокнотик: пьянка каждый день, связь с малолетками, притон – ну и так далее. Я говорю: «А что ж вы мер тогда не принимали?» – «А они, – говорит, – сказали, что пока сами справляются, только поставили в известность, из гражданских чувств».
– Ну какие мрази! И что он?
– Пришел сюда, вернул на место телефон – но они, знаешь, что в ответ придумали? Сейчас по подъезду ходят, рыдают и просят Христа ради подписать какую-то бумагу на меня. И так рыдают слезно, что все подписывают – лишь бы отвязаться, – это мне тетка внизу сказала.
– Комаров, это уже не смешно. Это страшно. Они тебя съедят. Или отравят. Подсыплют что-нибудь в кастрюлю – ты все свое с кухни убери. И запирайся на замок.
– Да у меня от него и ключа нет.
– Врежь новый.
– Так я еще и самого себя введу в изъян. Не станут же они мне, в самом деле, харакири делать!
– Не беспокойся! Сам сделаешь! А Паша еще ножик поднесет! А участковый что сказал, их можно выселить?
– Вот тут вся заковыка. Жить они здесь не имеют права, а бывать – имеют. Но как квалифицировать – они в эту минуту здесь живут или бывают? Старые нормы уже устарели, а новых нет, поскольку у нас этих коммуналок скоро все равно не будет. Ужас промежуточного времени.
– Комаров, ну что ты за человек, все шишки вечно на тебя! Одни, наверное, такие соседи на всем свете – и те тебе достались! Да, как хоть у вас с Наташкой – все в порядке?
– Да. Скрывать нет смысла. Я ей сегодня утром сделал предложение.
– Как, подожди, по телефону что ли?
– Да, из автомата.
– Нет, ты точно спятил!
– Я понимаю, что, конечно, лучше делать его в постели, но церемониться не приходится. Я здесь на нее напал – она не может при соседях. У тебя я не смог – при дочке.
– И что она ответила?
– Думает. Выбирает, видимо. Я ж – голый, а там – все: дома, машины, мамины халаты. Трудно конкурировать.
– Бедняжка! Ну почему у тебя все так!
– Что делать, я сын своей страны. Татары, крепостное право, ужасы войны и мира, тачки Днепростроя, звон кандальный сплошь – история такая, что лучше на ночь не читать. Да ее никто уже и не читает – но одним нечтением от этого, увы, не откреститься. Людям постыл труд, они больше не хотят знать, что было вчера, что будет завтра – только что сейчас. Я как-то написал скандальную заметку величиной с ладонь об одной нашей поп-звезде – и на нее пришел мешок писем, мне больше никогда по стольку не писали. На мой труд просто, видимо, нет спроса – иначе б он пробился все равно. Люди устали бесполезно выбирать и думать – и отключили мозг, как кнопку телевизора. Читают только чушь и признают не тех, кто больше дал стране, а кто больше у нее взял. Если у человека иномарка – он уже прав, а если это «геленваген» – он пророк. У нас так долго ничего не было, что мы захмелели от этого железа, как трезвенник от первой рюмки водки.
– Комаров, ты так глобально рассуждаешь, а люди этого не понимают. Ты думай проще.
– Проще не выходит. Но если мы всю эту историческую дыбу пережили – только дальше бы и жить! Но не хватает чуть, какого-то последнего рывка, запальной силы!
– Нет, понимаешь, говоришь ты здорово, но как ты так ухитряешься, что даже мне понятно: только всех этим разозлишь – и все! Наверное, ты и в любви так же объясняешься. Вот бы послушать!
– Любовь бывает и непризнанной. Но я действительно люблю свою страну. Мне некуда бежать.
– Послушай, ну ты только не расстраивайся, если что. Какой-то ты весь взвинченный, у меня прямо сердце не на месте из-за тебя. Когда она сказала, что ответит?
– Не знаю. Будет вечером звонить.
– Ну ладно, тогда сиди жди. Только ты правда не переживай – мало ли что.
– Хорошо, Рута, до свидания.
– Дима, ты?
– Да.
– Мой золотой, мой милый, ну прости пожалуйста. Так получилось, я тебе сейчас все объясню. Мы только пришли с Настей вчера, позвонил жестянщик, он специально остался после работы для меня. Я позвонила тебе, у тебя занято, не стала перезванивать, поехала к нему. А потом вернулась, уже поздно было, мы еще с мамой поругались… Я тебе звонила утром, где ты был? Эй, ну что ты молчишь? Ты пропал. Я слышу, как ты дышишь. Ты был в издательстве? Что тебе сказали?
– Да так.
– Что-то ужасное? Ну скажи, ты меня мучаешь.
– Я решил… Я подумал, что это и был твой ответ.
– Только и всего? Дима, голубчик, солнышко! Ну я виновата! У меня было вчера такое настроение – хоть в воду. Смотрели кузов, еще стойку повело, я понимаю, что тебе это неинтересно, но мне как-то надо кончить с этим. Домой пришла – тут мама. Я ей сажаю Настю на шею, она с ней больше не останется ни на минуту, потому что со мной она шелковая, а с ней – как малолетняя бандитка! Еще сегодня в садике карантин, я даже на работу не пошла. Стала тебе звонить – сначала сняли трубку и молчат, потом никто не подходит. Они что, все ушли?
– Не знаю, я сегодня их не видел… Ты знаешь, давай я тебе чуть позже позвоню. Мне надо сейчас срочно отойти. Ты дома?
– Нет.
– А где?
– Ну, неважно. Я тебе сама перезвоню.
– Хорошо. Я буду часа через три.
– Дима? Ну где ты был? Я тебе звоню, звоню…
– Только вошел. Ходил на встречу, перехаялся с людьми, но раз пошла такая хайка – политический прогресс: я стал кому-то нужен…
– Ты все хаешься! Господи, даже не знаю, как тебе сказать. Звони скорей Наташке.
– Что случилось?
– Она выходит замуж.
– За кого?
– За этого кретина Дидура. Она тебе звонила, ты был в ванной, с бабой…
– В какой ванной? Я час не выходил из кабинета – и там со мной еще сидели трое…
– Ну что ты мне говоришь, я сама ничего не поняла. Она сказала, слышала твой голос, как тебя звали из ванной – и еще какой-то бабы…
– Фальшивка! Ложь! Убью! Соседи!
– Ты лучше звони ей, не трать время. Потом перезвони, я тут совсем передергалась из-за вас!
– Ну гниды! Захотели пограничного конфликта – я его устрою. Всех колесовать!
– Что?
– Это я так. Слегка сломался, извини.
– Наташа, ты?
– Да.
– Мне позвонила Рута и сказала такую чушь, что ты тут с кем-то говорила и решила…
– Это не чушь.
– Что? Что говорила – или что решила?
– И то, и то.
– Вы что… кругом… все окосели? Меня только что битый час убеждали на три голоса, что я главный военный зажигатель – раз все пишу, как есть, а не как нет. Но ты меня не убедишь, что у моего голоса могли вырасти ноги!
– Я ни в чем тебя не собираюсь убеждать. Это уже ни к чему. Я сейчас спешу.
– Нет, ты постой. С кем ты могла здесь разговаривать, если я только пять минут назад сюда вошел? Я после твоего звонка ходил на встречу, там и был все время. Так с кем тогда ты могла здесь говорить?
– Не кричи на меня. Теперь это уже неважно. Я позвонила тебе, подошла какая-то девка и блядским голосом сказала, что ты в ванной. А ты еще оттуда крикнул: «Клади трубку!»
– И ты поверила? Ты им поверила? Значит, ты хотела поверить. Рута не поверила.
– Не мучай меня, Дима. Я не оправдываюсь. Я не знаю, сможешь ли ты меня понять. Я наверное страшно перед тобой виновата. Так получилось, Дима. Я утром ушла из дома. Я просто не могла там больше находиться. Я пошла к Дидуру. Надо было ему сказать про машину, я не терплю оставлять грязь за собой. Он поступил как настоящий друг. Он выручил меня. Только молчи, Дима, я знаю, что ты скажешь. Пусть это не его, не он сам заработал…
– Купил! За ржавый драндулет!
– Нет, Дима, нет, это никак не было связано, он просто предложил мне – и то, и то. Он ничего, как ты, мне не навязывал. Дима, мы были с Настей, стали тебе звонить – и тут эта пакость. Не знаю, может, я и хотела этому поверить – но ведь это правда: ты сам все сделал, чтобы навести это проклятье на себя! А я уже дошла до точки: Стас, мама, ты – я просто поняла, что больше не способна это вынести. Я уже все решила. Я знаю, что с ним во всяком случае не будет этой нервотрепки. Я больше так не выживу. А я должна жить – хотя бы ради Насти. Я вдруг представила себе всю жизнь с тобой – и мне стало страшно. Ты –сумасшедший.
– Да это ты рехнулась! Но не бойся, я же здесь! Не двигайся, я сейчас еду!
– Нет. Умоляю тебя, оставь меня. Для Насти, для меня, ты нас погубишь! Оставь нас, Дима, милый, ласковый, хороший, я желаю тебе всего-всего, самого лучшего на свете!
– Ну нет! Это я ему сейчас все пожелаю! Пусть достает все свои шашки!
– Нет, Дима, нет, уже все решено, мы уже едем с ним на дачу. Ты опоздал. Он уже здесь, я не могу больше говорить, прощай.
– Комаров, ну как, ты дозвонился?
– Да. Они уехали.
– Куда?
– За листьями.
– Какими?
– Больше не моими.
– Послушай, у тебя какой-то бред.
– Наверное. Не спал две ночи. Что-то на самом деле с головой, у меня еще такого не было. Мне как-то страшно.
– Отчего?
– Она сказала, что я сошел с ума. Это диагноз – но кому? Кто-то из нас лишился разума – но кто? Не получается – ни так, ни так…
– Дима, очнись, ты слышишь?
– Да.
– К тебе приехать? Я сейчас приеду.
– Только купи чего-то выпить. Заснуть охота – не могу…
– Рута?
– Господи! Я думала, ты больше уже никогда не позвонишь. Наверное, я эгоистка, но я так счастлива, что все так вышло. Я до сих пор как в каком-то сне. Только я думаю, ты был тогда еще не в уме, или уже пьян?
– Я был в уме и трезв. Ну, говори.
– Да. Я знала, что так будет, ты мне снился… Но только ты не беспокойся, я все это улажу, я чувствую такую смелость, вот бы раньше!..
– Ну что ж, тогда еще немного ее наберись. Как говорил мой библеист, в любой, самой нескладной ситуации один по меньшей мере выход есть всегда…
– Дима! Нет! Пусть ничего не будет!
– Да, Рута, да. Я твою просьбу выполнил, теперь хотел бы попросить тебя.
– Дима, мне дурно!
– Держись, Рута, держись! Не бойся ничего, я в тебя верю! Я все обдумал – и от своего не отступаюсь, ты же знаешь. Ты говоришь, что все уладишь – и уладь. Я как-то чувствую, что сможешь, в тебе это есть. Но когда ребенок вырастет, я хочу, чтобы ты ему рассказала обо мне. Всю правду, прятать нечего. Я честно бился, до конца. Но так уж вышло, коксу не хватило – и взять больше неоткуда.
– Я буду отдавать тебе свою зарплату!
– Разве я бился из-за этого? Неужели думаешь, я этими руками не смог бы прокормить десять таких как я? Но если моя книжка не выйдет, мой герой, которого я ей подвел, не выйдет тоже. Такая ситуация, как на войне. Но я нашел ход, как ее исправить – и должен его сделать.
– Из-за Наташки!
– Без нее. Я ее люблю, Рута.
– Обычная, как все!
– Значит, я не нужен всем. Это порочный круг, и мне уже не выйти из него. Ради нее я б вынес все. Но ради себя мне уже не вынести ничего.
– Но ради меня? Ради ребенка?
– Я не люблю тебя так, как муж должен любить жену. Я пробовал жить дальше – не выходит. Значит, я оказался слишком слаб. Я не смиренник, как мой Божий дед – но, значит, и не борец, если не смог даже отвоевать ее! А кто – не знаю сам. Но одно знаю: если б было все сначала, жил бы точно так же. Ты слышишь, Рута? Не рыдай, все будет! Если книжка выйдет, за нее заплатят гонорар. Он – твой, я указал, где надо, и сделал через адвоката гендоверенность на свою площадь. Не так уж велико – но это все мое наследство, больше нет…
– Дима, не смей! Я сейчас еду!
– Не надо, фитили уже подожжены. Только не думай, что ты могла меня спасти. Спасенья не было. Может, моя судьба и есть – такого фитиля народа. Сейчас он жахнет – ну а жизнь покажет, зря или не зря. Прощай, Рута! Держись! Храни наследника!
|