ДЕТСКИЙ АД

Когда в Кургане судили убийц 6-летней Любы Ляминой, прокурор сказала: «Трагическая судьба Любы приводит в ужас даже бывалых юристов-профессионалов». И это было чистой правдой.

Люба произошла на свет от психически больной и спившейся мамаши и такого же пропащего отца, затерявшегося вскоре после ее рождения где-то в розыске. В роддоме райцентра Куртамыша она запомнилась всем очень хорошо. Потому что родилась на удивление здоровой, и у всех сразу облились кровью сердца над ее мрачным будущим. Даже думали, стоит ли ее отдавать матери – однако, делать нечего, отдали.

И до 5-и лет Любина жизнь в нечеловеческом хлеву под боком дикой матери была кромешным адом. Но затем мать еще и обо что-то трахнулась башкой, была взята в психушку и лишена родительских прав. А Любу взяла под опеку пожилая жительница того же Куртамыша Эльвира Александровна Бережная. Вот ее рассказ:

– Я подошла к ней, говорю: «Ты Люба? Пойдешь ко мне? У меня киса есть, собачка, пошли их накормим». Пришли, а у нее под пальтишком одни рваные колготки, даже трусиков нет. Я побежала по соседям, помогли вещами, я их для нее перешивала. Сначала она писалась, ругалась матом, крала вещи. К вечеру сядет и давай головой биться о стенку. Я ей: «Люба, что с тобой?» – «Меня в это время всегда мама била». Но потом оттаяла, стала ласковая, смышленая, за лето выучила весь букварь…

11 месяцев, что Люба прожила у Бережной, были единственными хоть отчасти светлыми в ее недолгой жизни. Но новая беда была заложена в этот союз уже с самого его начала. Родная дочка Бережной Надя ко времени, когда возникла Люба, заканчивала школу. Больная и одинокая Эльвира Александровна существовала на нищенскую пенсию и получала еще скудное пособие на Надю. Но и его вдруг перестали выдавать. Несколько раз сходила Бережная к чиновникам роно, среди которых была и инспекторша по защите детства Анна Александровна Ваганова. Но не добилась, кроме раздраженных отговорок, ничего. И решила: еще сходить раз напоследок, не удастся вымолить положенные ей гроши – больше уже не унижаться.

И в тот-то последний раз инспекторша Ваганова ей и скажи: «У нас есть девочка, сиротка, возьмите ее к себе – а за нее вам будет твердое пособие». Сумма его – в шесть раз больше, чем за родную дочь; и Бережная, сама детдомовская, не раздумывая долго, согласилась.

Было это в феврале, и Бережной еще сказали, что девочку нужно продержать только до сентября, когда ей в школу и ее уже возьмут в детдом. Но время к сентябрю подходит, пора оформлять на Любу документы – а их в роно все почему-то не дают. Пошла тогда Бережная в ЗАГС, там выписали Любе новое свидетельство о рождении – а по нему ей только пять с половиной лет и еще год до школы! То есть ей в роно просто накинули годик, чтобы только сбыть с рук!

Ну да что делать, придется еще год тянуть, самое тяжкое – зиму, когда вдобавок ко всему все больше стали задерживать и пособие на Любу.

– Стало голодно, – говорит Эльвира Александровна, – я пошла по соседям Христа ради просить в долг, а им самим жить не на что. Пошла к Вагановой, а она мне заявляет, что пока учителям долги не выплатят, пособий не дадут…

К декабрю в доме у Бережной кончились все запасы. И хоть Люба ходила в детский сад, где ее все-таки кормили, но на выходные надо было забирать ее домой, а в выходные тоже кушать хочется. И Бережная, видя, что двух девочек ей уже никак не вытянуть, пошла в роно просить, чтобы у нее забрали Любу.

Примерно тогда же туда наведались две женщины: шестидесятилетняя пенсионерка Нина Ивановна Исаева и ее двадцатипятилетняя дочь Светлана Алексеева. Обращались они в роно уже давно – и все с одной и той же просьбой: дать им на воспитание сиротку. И тут, 14 декабря, им наконец свезло. Ваганова, решив судьбу бесхозной Любы еще скорей, чем в первый раз, им говорит: берите. Они бегут в детсад, забирают Любу и увозят к себе в село Рясово, километров 40 от Куртамыша. Затем полтора месяца о Любе ничего не слышно: дороги замело, автобусы не ходят. Ваганова все как будто собиралась проведать Любу, но так и не выбралась. И вдруг 31 января уже следующего года в райцентр приходит весть: Люба умерла.

Как? От чего? Был странный слух, что опилась какого-то лекарства по ошибке. Те, кто Любу знал – воспитательницы садика, врачи, Бережная, – были потрясены горем и не верили ни капли тому слуху. Никогда Люба ничего в рот сдуру не брала. Но ее отвезли в Курган, и ведущий судмедэксперт области Павел Дудин, сделав вскрытие, вписал в свидетельство о смерти то же самое: несчастный случай, отравление. Ваганова поспешно забрала девочку, и ее похоронили в Куртамыше. Но зловещее неверие в диагноз в сердцах многих только возросло.

Мучило оно и сотрудницу куртамышкой прокуратуры Галину Мельникову, которая начала следствие по факту смерти Любы. Прежде всего потому, что на ее теле обнаружили до 40-а повреждений, в том числе хорошо заметные следы веревок на руках и на ногах и обезображенный чем-то рот. Как будто девочку распяли, привязав к чему-то, и зверски перед смертью мучили.

И тут начались самые невероятные загадки, часть которых так и осталась нераскрытой до конца. Первая – заключение эксперта Дудина, очень опытного специалиста, начальника областной службы. Мельникова, назначая экспертизу, поставила ему, как полагается, ряд вопросов, среди которых два были главными: о времени причинения повреждений и о причине смерти.

А прежде были допрошены те, кто первыми увидели труп девочки: Исаева с Алексеевой и местный фельдшер Обласова. Последняя рассказала, что в 9-м часу утра к ней в медпункт пришла Исаева: «С Любой беда». – «Что, заболела?» – «Умерла». – «Когда?» – «Ночью». – «А что ж вы сразу не пришли?» – «Мы ей искусственное дыхание делали, не хотели вас беспокоить». Обласова аж ошалела: бывает, что по пустякам ночь заполночь зовут, а тут ребенок умирал – и не позвали!

Побежали домой к Исаевой – а там еще странней. Все половики сняты, полы вымыты, хотя хозяйки никогда не отличались чистоплотностью. И Люба, уже вымытая и одетая, лежит, руки и ноги у нее связаны веревочками, губы ярко накрашены помадой. Исаева сказала, что это приготовили ее для похорон, так дескать надо.

Примерно то же самое сказали на допросе и Исаева с Алексеевой, показали и пузырек из-под лекарства кордиамина, который якобы Люба из шалости выпила, отчего и умерла. Все это Мельниковой показалось в высшей мере подозрительным и лживым. Но разоблачить ложь можно было лишь посредством судмедэкспертизы. Поэтому Мельникова и привлекла к ней лучшего специалиста области Дудина.

Но происходит совершенно непонятное. На первый из указанных вопросов опытнейший Дудин вообще ответа не дает. Хотя вопрос принципиальный: если повреждения посмертны, от тех же веревочек для похорон и ушибов при транспортировке тела – тогда одно дело. Но если прижизненны – это уже суть истязания и есть по крайней мере, за что взять опекунов под стражу.

Но еще поразительней был ответ на второй вопрос: о причине смерти. Если свести его от сложной ученой формулировки к более простой, звучал он так: смерть наступила от отравления кордиамином, следы которого в организме не обнаружены. Поскольку, пояснялось, он мог к моменту смерти уже вывестись из организма. С таким же успехом можно например сказать: стрелял такой-то, так на пистолете отпечатков его нет.

Причем из акта экспертизы видно, что Дудин проводил ее отнюдь не наспех. Он подробно указывает, что подобная картина смерти могла произойти от асфиксии, то есть удушения, от воздействия электротока, алкоголя. Не ленится провести тест на электрометку – и не находит ее, на алкоголь – тоже мимо. Даже бесплодно ищет сперму во влагалище – хотя откуда б могла взяться у двух одиноких теток сперма? То есть ощущение, что корифей искал буквально всюду, где зазанамо не лежало. И лишь одним, что даже не напрашивалось на ум, а ломилось – поискать признаки асфиксии – пренебрег.

И возникла парадоксальная коллизия. Налицо тело с явными признаками пыток, невероятный рассказ матери с дочерью – и экспертиза знатока, которая все-таки требует невероятное признать. Мельникова тогда назначает новую, уже комиссионную экспертизу с привлечением еще двоих специалистов, правда под началом все того же Дудина. Но и она дает тот же ответ. И Мельникова выносит постановление о прекращении уголовного дела. Все. Точка. Кто станет оббивать пороги за погибшую так странно сироту?

И то, что в нашей нищей и глухой к чужому горю жизни такие люди все же нашлись, меня, честно сказать, как-то безумно тронуло, чуть не до слез. Старший прокурор облпрокуратуры по надзору Наталья Денисенко и старший следователь Александр Абаимов, проникшись участью несчастной девочки, добились возобновления следствия и третьей уже экспертизы – силами специалистов из соседней, Челябинской области. Это дело нынче платное и дорогое – но прокуратура во главе с областным прокурором Зубриным все же раскошелилась на него из своих скудных средств.

Еще этим неравнодушным людям повезло, что почва, в которой схоронили Любу, была песчаной и сухой. И когда тело эксгумировали, оно сохранилось настолько, что экспертизу можно было провести. И челябинские эксперты под началом профессора Новикова дали совершенно новый и однозначный ответ:

«Результат анализа позволяет исключить смерть Ляминой от отравления. Смерть наступила от механической асфиксии. На теле обнаружено около сорока кровоподтеков, подавляющее большинство которых причинено в пределах нескольких часов до наступления смерти…» То есть сиротку все-таки чудовищно замучили.

Как только это выяснилось, была создана следственная бригада, куда вошли следователь облпркуратуры Александр Абаимов, старший оперуполномоченный областного розыска Андрей Мочалов и начальник куртамышского угрозыска Валерий Анциферов. Лучшие профессионалы области, которые и поклялись, что сдохнут, но убийц сиротки уличат.

Но прежде чем рассказать об их работе, еще несколько слов о непонятном саботаже главного курганского эксперта Дудина. Я с ним встречался, говорил – он вел себя с явной неискренностью неумелого лгуна. Сначала явно врал, что допустил ошибку в своем заключении из-за того, что не решился делать основательное вскрытие, боясь обезобразить мертвую и огорчить этим – кого? Тех теток, что с дикой жестокостью обезобразили ее еще при жизни? А потом сам же подтвердил, что яд, если бы был причиной смерти, уже не смог бы вывестись никак из неживого организма. То есть очень прозрачно намекнул, что все его заключение было зазнамой липой. Но кто тогда его, очень порядочного ранее специалиста, мог к ней склонить? На это он категорически молчал; и, расставаясь с ним, я прочел в его глазах унылую печаль того единожды солгавшего, которому и дальше уже не остается ничего другого, как кривить душой и лгать.

Теперь о том, что удалось выведать следственной бригаде в Куртамыше с его окрестностями. Прежде всего был обнаружен интересный документ: газетная заметка в «Куртамышской ниве» за подписью уже упоминавшейся Вагановой. Составленный в духе рекламной завлекухи текст предлагал всем желающим сирот на усыновление – в рамках проводившейся по области акции «Протяни руку помощи». В тех рамках областные и районные газеты распечатывали во множестве объявления типа: «Семилетнему Максиму нужна любящая и заботливая мама. Это симпатичный, худощавый мальчик, обладающий не по годам задумчивым взглядом», – и т. д.

Но первопричиной всей этой внешне благозвучной акции была цинично устоявшаяся государственная скаредность. Каждую наволочку для детдома и буханку хлеба приходилось выбивать всякими окольными путями, слезными мольбами – когда особняки казенных воров уже поднимались до небес. Отсюда и почин: хоть как-то разбросать сирот по чужим семьям, даже с кой-какой доплатой – все равно дешевле, чем держать в казенных домах.

И в напечатанном в районке объявлении Вагановой даже для привлечения желающих была проставлена цена награды за указанную «руку помощи». Народ-то нищий – и за довлеющий материальный интерес, глядишь, скорей ее протянет.

И соблазненные такой рекламой не заставили себя долго ждать. Являются к Вагановой две женщины: уже известные Исаева и ее дочь Алексеева. Хотим, значит, ребеночка, желательно бы мальчика, усыновить. Исаева – пенсионерка, Алексеева – на инвалидности; закон предусматривает для таких особые ограничения и требует от них массу всяких справок, в том числе от местной администрации. Но ради акции Ваганова обещает этой паре дело не тянуть, и Нина Ивановна сразу кидается эти бумажки собирать.

Тут как раз и подворачивается первая кандидатура: мальчик Коля. И Нина Ивановна с ума сходит, как хочет его заполучить. Но сельская администрация отказывается поддержать ее охоту наотрез. Поскольку мать и дочь люди крайне закрытые, грубые, лаются промеж себя только матом – и со всем селом тоже на ножах. Отдавать таким ребенка ни за что нельзя – и мальчик Коля, на его нечаянное счастье, усыновляется другой семьей.

Однако группа Абаимов-Мочалов-Анциферов не поленилась копнуть глубже: почему Нина Ивановна с такой силой зажелала этого Колю? И оказалось, что жизнь Исаевой до того, как она десять лет назад поселилась в Рясово, была полна самых драматических и во многом тоже загадочных событий. Работала она прежде по бухгалтерской и торговой части. И еще давным-давно была осуждена за растрату, о чем уже нигде не значилось – но настойчивые сыщики докопались до ее былого через архивы ИТУ. И Светлана у нее как раз в колонии и родилась.

Далее. Ее муж, умерший больше десяти лет тому назад, бил ее нещадно. Кроме того на ней лежали еще две трагедии. О первой знали все односельчане: 4 года назад сноха зарубила топором ее сына Николая – вот почему ее, возможно, так привлек одноименный мальчик. Но когда покойного привезли хоронить в Рясово, где он жил одно время, вышел тягостный и странный казус. Соседи, как заведено, пришли к дому Исаевой, чтобы проводить усопшего в последний путь. Но гроб с ним очень быстро зашвырнули в грузовик, который с непохоронной скоростью тут же умчался прочь. Никто с покойным даже не успел проститься, и никаких поминок не было.

О другой драме не знал из рясовских никто. Еще раньше у Исаевой погиб в детском возрасте еще один сын. Причем при самых странных обстоятельствах. По версии матери, такой же неправдоподобной, как и в случае с Любой, выбросился из окна. Но найден был он в подъезде дома, под лестницей, в необъяснимой позе. И то уголовное дело, как и это поначалу, было закрыто в силу отсутствия каких-либо улик.

Попутно бригада познакомилась получше и с единственной оставшейся в живых дочкой странной матери Светланой. В 15 лет ей сделали операцию на сердце, после чего ее записали инвалидом 2-й группы. Но при этом она, не работая нигде, работала с эспандером на стальных пружинах, могла отжаться от пола побольше иного мужика и вид имела мощный и мужеподобный. Пробыла замужем за малым, называвшимся в селе дураковатым, всего несколько недель. Да и ее примерно тем же словом все в селе и называли, хотя прямого медицинского диагноза на этот счет у нее не было. К соседским детям она никогда симпатий не питала – наоборот, могла запросто любого ребятенка стукнуть по башке, надрать крапивой или обложить той же фамильной матершиной.

И вот такой угрюмой паре из занесенного снегами Рясова инспекторша Ваганова и отдает бедную Любу, которую, кстати сказать, уже по просьбе Бережной были готовы взять в детдом. Причем, как выяснилось, эти тетки, беря девочку, не захотели даже сперва глянуть на нее. Что тоже крайне странно: когда хозяйка берет даже курицу на суп, и то осматривает ее со всех сторон. А Нина Ивановна была, как дальше оказалось, даже весьма рачительной хозяйкой. Почему ж не захотела даже на сиротку поглядеть?

И почему Вагановой это не показалось странным? Она тут же, не оформляя даже никаких бумаг, отправила Исаеву с ее свирепой дочерью в детсадик: забирайте девочку, а бумаги выпишу потом. Потом она их в самом деле выписала – но фальшивые, поскольку и составлены были задним числом, и подписи других официальных лиц на них были подделаны.

Но что заставило Ваганову, работницу с двадцатилетним безупречным стажем, сдать сироту даже не неизвестным ей, а хорошо известным своим диким нравом злыдням и пойти на должностной подлог? Какое-то впрямь запредельное бездушие? Корысть? Или еще что-то? И это вторая во всем деле темная загадка, разительно перекликающаяся с непостижимым ляпом корифея Дудина. Тут есть еще довольно душераздирающие подробности, о которых мне рассказали в том детском садике, куда ходила Люба:

– Сначала она была очень замкнутая, грубоватая, но потом, при Бережной, это прошло. Старалась угодить всем, сделает что-то – и потихоньку смотрит: как на это другие поглядят? Очень отзывчива была на ласку. Как-то зимой ее вели в садик, зашли погреться в универмаг, она замерзла, продавщицы поглядели на нее, собрали какие-то вещи, связали в узел, дали ей. Она с этим узлом сюда пришла, обняла его, не хотела отпускать, до того была рада. Очень любила малышей, соберет их вокруг себя, как курица цыплят, и возится с ними… Вы знаете, она как будто чувствовала все. За несколько дней до того, как ее забрали, вдруг стала задумчивая, молчаливая, ляжет на ковер, руки за голову заложит и молчит, молчит. Когда эти женщины сюда пришли, такие неопрятные, мы еще подумали, ну как можно им ребенка отдавать? Сказали Любе: «Ты теперь поедешь к другой бабушке». А она заплакала, так не хотела с ними уходить!..

Но ее оторвали от впервые и так ненадолго потеплевшей к ней жизни и заперли в глухом, как крепость, доме в Рясове. Когда достаточно нехлипкие мужики из следственной бригады увидели это жилище в первый раз, у них, как они сказали мне, мурашки прошли по коже. Дом был окружен по участку, как сплошной стеной, всякими хозпостройками, ни щелки, ни лаза – и поверху еще колючая проволока. Ну зона самого сурового режима, копия.

И вот там почти безвылазно Люба провела последние полтора месяца своей короткой жизни. Играть на улице с другими детьми ее не пускали, и потому почти никто из односельчан ее даже не видел. Нашлось лишь одно еще свидетельство о том, как обходились с ней ее опекунши. Светлану и Любу как-то положили в местную больницу, одну с сердцем, другую с простудой. И санитарок поразило, как жестоко Светлана обходилась с девочкой: не позволяла ей вставать с кровати, все время орала на нее. Та же Обласова однажды, когда Светлана бросилась пинать сиротку, загородила ее собой. Это – на людях. Что ж было в том застенке за колючей проволокой, куда не мог проникнуть ни один сторонний глаз? Да и не горел охотой проникать. В нищем селе, озлобленным одним животным делом – выжить с голодухи, сердца замкнулись глухо, наподобие исаевского бастиона. Вот мой недолгий разговор с одним из рясовских, стариком Добрыдиным:

– Ну, видел девочку, они ее на санках привезли. Больше ее не видел. Потом Нина Ивановна ко мне приходит: «Сделай гроб». – «Для кого?» – «Для девочки». – «Материал, – говорю, – есть?» – «Есть». Пришел к ним, из старых досок сколотил. Она говорит: «Надо материей изнутри оболочь». Я оболок.

– А что с девочкой стряслось, не спрашивали?

– А мне какое дело? Бутылку она мне дала – и на бутылку еще после…

И вот история подходит к самой страшной и непостижимой точке. Когда следственной бригадой были собраны все эти, душу холодящие подробности, когда портреты женщин, продолжавших отрицать свою вину, были составлены, – было решено их брать и разрабатывать уже поодиночке. И в результате через несколько дней допросов первой дала сок Светлана. Более тертая, с ее зонным прошлым, мать не распрягалась дольше – но наконец, припертая показаниями дочери, тоже сдалась.

Что до преамбулы всего, ей можно верить или нет, но это еще не главное – и звучит, со слов Светланы, так. Люба была очень грубой девочкой, не слушалась, обзывалась, по ночам не спала, ходила по дому. Особенно испортилась после больницы, стала везде лазить, один раз чуть чайник не опрокинула, рассыпала у печки дрова… Пусть даже это правда, что в каземате за колючей проволокой, с тяжелыми и враждовавшими со всеми тетками, у Любы резко испортился характер. Но не она ж к ним набивалась – наоборот, они чуть не силком ее приволокли к себе! И за провинности, что то ли были, то ли нет, Любу наказывали то и дело, били. Но вернуть ее в Куртамыш, коль уж такой негодной оказалась и что входило в условия опеки, опекунши почему-то не захотели.

И вот якобы в ночь на 31 января Люба проснулась среди ночи и стала кричать на Светлану с матерью. Нарочно разлила кордиамин – тот самый, которым ее потом заставит наглотаться эксперт Дудин. Всему этому, повторяю, можно верить или нет. Но дальше – уже то, что было доказано бесспорно и стоит в железной связке с данными медэкспертизы.

Дочь и мамаша девочку схватили, связали ей руки и ноги, затем положили ее на кровать и привязали к ней. При этом Люба отчаянно кричала, а опекунши били ее по всему телу – отсюда и те множественные повреждения. Слышал ли кто-нибудь в ночной тиши села это последний Любин крик о помощи? Поди дознайся – все соседи потом говорили, что не слышали.

А кричала, судя по всему, сиротка страшно – мать с дочерью даже заткнули себе уши ватой, чтобы поберечь свой слух. После чего мужеподобная Светлана взгромоздилась на малютку, уперлась коленом в ее пах и зажала ей руками рот и нос. А мать взяла березовый сучок, привяла к его концам полоски ткани, затем этот сук, как лошадиный мундштук, вогнала в рот Любе, и обе тетки с силой завязали те полоски на затылке девочки. У нее из носа пошла кровь, она стала задыхаться, ее начало рвать. Рвотными массами ей закрыло пути дыхания, и наступила та сама механическая асфиксия. Больше Люба не жила.

И хоть потом ее убийцы и божились, что хотели только приглушить девочку, чтоб не кричала, и, загнав ей сучок в рот, ее агонии не видели, а мирно погасили свет и легли спать – и лишь наутро страшно изумились ее смерти, – все это, конечно, чушь. Но независимо от того, ложились или не ложилась спать подле агонизирующей Любы эти двое, тут наступает самая неразрешимая загадка. А именно: мотив убийства.

Суд принял такую версию. Что Исаева, познав несчастье в родных детях – двое погибли, оставшаяся дочь не в утешенье тоже – действительно хотела скрасить свою старость приемной сиротой. Но у Светланы, избалованной мамашей из-за ее хвори, возникла ревность к Любе, и она со своим диким нравом решила ее сгоряча убить. Мать не смогла ее остановить и, спонтанно оказавшись у нее на поводу, стала соучастницей убийства.

Эту версию еще можно было б скорректировать на основании некоторых признаний Нины Ивановны, очень похожих на правдивые: «Однажды Света надела петлю себе на шею и стала ходить по двору, приговаривая: “Для чего я живу?” Я ей сказала: “Не делай этого, не давись, давай возьмем ребенка”.» И еще ее же пени: «Дочь меня не любила, очень плохо поступала со мной. Я думала, что когда появится Люба, Света остепенится». То есть Нина Ивановна с самого начала чаяла не обогреть сиротку, а завести ее в качестве эдакой игрушки, куклы для несносной дочери. Затем игрушка опостылела, и ей, как плюшевому мишке отрывают голову, засадили в рот сучок. Именно так решил и старик Добрыдин, который ладил Любе гроб из старых хлевных досок:

– Зачем убили? Да не нужна она им была, вот и убили.

На мой вопрос, зачем же тогда ее брали, он ответил:

– Да из-за денег. Только.

Об этом тоже думали сперва: что мать и дочь, сидевшие на скудных пенсиях, хотели получить сироту с ее пособием в качестве эдакой дойной коровки. Но эту вероятность капитально подсекло такое совершенно неожиданное для всех открытие. Когда после ареста рясовских отшельниц стали описывать их имущество и отпахнули в их доме какую-то нишу, оттуда вывалились груды добра – дорогих тканей, одежды, съестных запасов.

Откуда все – при их-то скудных пенсиях? Нина Ивановна сказала, что скопила – но сдавалось, что она обращала какие-то, возможно, наворованные ей в прошлой торговле активы в наиболее твердую для нее валюту. И, кстати говоря, когда я приехал в Рясово, весь исаевский бастион был переворошен до основания, полы вскрыты, печь развалена. Видно, односельчане искали там еще какие-то сокровища, нашли ли, нет – уже их тайна.

Но стало ясно, что в деньгах и Любином пособии убийцы не нуждались, а напротив, вполне могли еще за ту же сироту и приплатить. Может, и в самом деле приплатили?

Но если даже посчитать, что этим скрягам все было мало и они жаждали присовокупить к своим сокровищам и Любины гроши – тогда тем более зачем им свою дойную коровку забивать? И главное, что заставляет усомниться во всех этих версиях – лежащая в их основе спонтанность побуждения к убийству. Никак Нину Ивановну и ее дочку с их сверхосновательным жильем, запасами на десять лет вперед людьми спонтанными, чтобы так просто взять и убить негодную девчонку, которую куда легче было просто сдать назад, не назовешь. Трое лучших сыскарей области раскалывали их дни и ночи напролет – и еле раскололи. Кроме того установили, что еще заблаговременно, сразу же как убили, они ходили в психбольницу, где для подстраховки пытались заручиться свидетельством, что Светлана психбольная. То есть исключительный расчет и умысел кругом, в каждом поступке.

И потому уж очень набивалась мысль, что убийство Любы было отнюдь не спонтанным, а тщательно спланированным загодя. И версию такого рода тоже отрабатывали: ритуальное убийство. Она казалась вполне логичной и психологически оправданной, к тому же Светлана проболталась в камере, что они с матерью вошли в какую-то крутую секту. Но никаких следов этой секты отыскать не удалось.

И тогда назову еще одну версию, близкую к ритуальной, хотя и начисто недоказуемую – как впрочем и все остальные.

Никакой секты на самом деле не было. Но бабы, жутко обиженные жизнью, наслушавшись и насмотревшись по телевизору всей современной ереси, кладущей набекрень мозги, решили развести свои беды самым диким, но единственно казавшимся им верным способом. То есть принести в жертву некой высшей силе, нещадно их каравшей, малого ребенка. Кстати «ужастики» с таким сюжетом наверняка на раз все видели.

И вот когда возник мальчонка Коля, Нина Ивановна просто сходит с ума, как хочет его заполучить – ей кажется особо знаменательным совпадение его имени с именем ее убитого топором сына.

Но Колю этим диким теткам не дают, и тогда они путем чего-то, о чем можно лишь гадать, добиваются новой сиротки – Любы Ляминой. Полтора месяца они ее держат в своей крепости, чтобы их план не бросился в глаза, и затем жестоко, с причинением крайних мучений, что по их дикой мысли должно особо послужить их цели, бедного ребенка убивают.

Все это, возвращаясь исключительно к фактуре, можно подытожить так. Да, зверски, с умыслом, убили Любу точно эти двое, что доказано неопровержимо. А вот зачем и почему – это уже темный лес оставшихся без доказательств предположений. Обеих женщин признали вменяемыми и осудили каждую на 12 лет.

Последний визит в Куртамыше я нанес Анне Александровне Вагановой, все работавшей инспектором роно по защите детских прав. Кстати когда об этом узнал следователь Абаимов, ему чуть дурно не стало. Он же своей рукой писал представление в гуно, что сироту убили с попустительства Вагановой, и из гуно ответили, что ее немедленно от должности отстранят. Но затем, как оказалось, бумагу скинули главе куртамышского роно, которым был никто иной как муж Вагановой Ваганов. И он, очень влиятельный, как говорили, человек в районе, спокойно наплевал на смерть какой-то сироты, сочтя, что своя жена ближе к телу.

Ваганова имела вид несчастный и заклеванный, переживала очень – но не из-за отправленной ей на погибель девочки, а из-за обвалившихся на нее следом бед: выговора и чуть не постигшего увольнения. Плакалась, что пострадала от своей же доброты: уж так ей стало жать Исаеву, которая уж так хотела этого ребеночка, что не стерпела и в бумажках наврала, пренебрегла формальностью. У нее даже вырвалась такая фраза: «Ах, если бы я все день в день оформила, то и никаких претензий ко мне не было б!» И я прочел в ее глазах точно такой же, как у диких рясовских отшельниц, бастион, осаждать который дальше не имело смысла.

Когда мы прощались с курганским опером Андреем Мочаловым, он выглядел как-то подавленно. Попытался объясниться: «Вспомнил опять все дело, сегодня ночь не спал, нейдет из головы. Тяжесть какая-то осталась на душе. То ли оттого, что я так и не понял, за что девочку убили, то ли еще почему…»

И хоть прямых убийц Любы Ляминой неопровержимо доказали, и на моей душе неизъяснимым образом завис вопрос: кто все-таки ее убил?

                                          ______

Всю эту жуткую историю краткой жизни и ужасной смерти Любы Ляминой я здесь оставил без изменений, как она в свое время была опубликована в «Литературной газете». Хотя уже после этой публикации встретился с обстоятельствами, пролившими новый свет на это загадочное убийство.

Первое из них сперва мне показалось лишь забавным. В наш век, когда рядовые читатели давно не пишут откликов в газеты, на мою публикацию пришло сразу два отклика, оба сугубо отрицательные. Обругивался в них мой литературный стиль – неподобающий де для столь солидного издания. Но исподволь сквозило явное желание выгородить теток-убийц: из-за какой-то испорченной, не нужной никому сиротки я в непотребных выражениях напал на двух достойных и напрасно пострадавших женщин. Одно письмо было от провинциальной библиотекарши, другое – от учительницы, но писала их явно одна рука, хоть и пытавшаяся видоизменить свой почерк. И на обоих даже стоял штемпель одного и того же почтового отделения. В редакции на этим только посмеялись, но я, внимательней вчитавшись, ощутил в стиле этих писем характерную сектантскую упертость, не щадящую сил и времени, дабы отстоять, хотя бы вопреки всем фактам жизни, свою фанатическую «правду». Причем взыскующий к высоким нормам языка посыл плохо вязался с малограмотными оборотами речи писавшей. Казалось, она искренне, но без понятия, выполняла какую-то поставленную ей кем-то еще задачу.

Я не особенно тогда задумался над этим, но дальше получил еще один повод для размышления на ту же тему от судьи Верховного Суда России, работавшей по кассационной части. Это было дело об убийстве уже в Кировской области – страшно похожее на курганское.

Суть его вкратце такова. В военном городке жила 40-летняя незамужняя Надежда Краснова, мать двоих детей. Сын, очень славный мальчик, помогавший маме своими приработками, только что поступил в МГУ и переехал в общежитие в Москве. 9-летнюю дочь Юлю Краснова порой называла «хулиганкой» – но при этом старалась одевать как можно лучше и даже находила деньги на ее дополнительные музыкальные и художественные классы в школе.

Достаток Красновой, работавшей в военчасти, складывался из ее жалования, родственной помощи и алиментов. И позволял ей жить никак не ниже этой уже устоявшейся для большинства черты бедности.

Хуже обстояло с ее личной жизнью. Женские ее чары таяли – а с ними и надежда обрести ту словно обещанную всякому от Бога вторую «половинку», без которой и своя жизнь не в жизнь. Сошлась было она с женатым сослуживцем Чуйко. Он ночевал у нее дома и безуспешно добивался от упрямой Юли, чтобы называла его папой. Но в итоге лишь добился, что его собственная жена, не вынеся такого безобразия, с ним развелась. Однако это не скрепило его связь с Красновой, а напротив, как бы лишив ее запретной прелести, разорвало. И он, с его слов, в Красновой «разочаровался». А как раз накануне этого разочарования и приключилось самое ужасное и необъяснимое.

Однажды утром Краснова вошла в комнату дочери, чтобы будить ее в школу. Но, как сообщал протокол, «обнаружила, что она холодна, кончик языка прикушен, у рта на подушке пятно сукровицы. Краснова попросила соседей вызвать «скорую помощь», а сама стала делать дочери искусственное дыхание. Фельдшер «скорой» осмотрела Юлю и констатировала ее смерть. Что произошло с дочерью, Краснова не знает».

Сначала экспертиза приняла причину смерти за естественную: сердечная недостаточность. Девочку похоронили, и уголовной процедуры возбуждать не стали. Чуть только подивили всех убежденные слова Красновой: «Юлю взяли небесные силы».

Однако один из экспертов все же назначил дополнительное гистологическое исследование. Уж больно было странно, что ребенок, сроду не хворавший сердцем, вдруг в одночасье умер от сердечного недуга. И дополнительный анализ показал: все признаки смерти насильственной, иначе говоря – убийства. С этим смыкалась и еще деталь: при осмотре трупа на шее заметили легкое пятнышко и царапину. Сперва им не придали значения – и, как оказалось, зря.

Произвели эксгумацию, и установили уже однозначно: смерть наступила от механической асфиксии, то есть удушения. Мало того, душили с такой силой, что произошел разрыв нервного пучка. Но почему тогда такие слабые наружные следы? Все говорило об очень серьезной подготовке и великом хладнокровии убийцы.

Открыли дело, в подозреваемых было всего одно лицо: сама Краснова. Ибо присутствие в квартире на момент убийства кого-либо еще, кроме нее и дочки, все собранные данные железно исключали. Но вся загвоздка была в указании мотива: за что мать могла так изощренно, не моргнув при этом глазом, убить дочь? Она же свою вину категорически отрицала, и никаких явных улик против нее не было.

Но вот что поразительно. Если сравнить это убийство с курганским, то в глаза бросается такое число совпадений, что любой оперативник бы сказал: налицо один, причем отменно выраженный почерк. Курганские убийцы точно так же, по их легенде, пошли утром будить девочку и, увидев, что та не дышит, точно так же стали делать ей искусственное дыхание. Обеим жертвам смерть была причинена бескровно, через ту же асфиксию, и эксперты сначала признали ее ненасильственной. Только курганской сироте приписали мнимое отравление, а умерщвленной Юле – сердце.

Затем в обоих случаях следствие долго не начиналось, и лишь потому, что тела не были кремированы и пролежали зиму в крепких почвах, не ушел шанс повторной экспертизы. И главное: оба убийства с решительным, с виду, отсутствием всякого мотива!

К мотивам мы еще вернемся, а пока о том, чем кончилось дело Красновой. Следствие по нему смогло, кроме уже названного, установить совсем немногое. Вечером накануне убийства у Красновой была приятельница с детьми – и ровно ничего особенного за хозяйкой дома не заметила. Только соседи обратили внимание, что уже после смерти ребенка Краснова вела себя как-то неестественно. Не столько, например, переживала о дочери, сколько на тот счет, как отнесутся к ее смерти другие. Пришла к соседке позвонить по телефону – при этом выглядело странно весело и рассказывала какие-то анекдоты.

И следствие остановилось на таком, довольно шатком объяснении убийства. Что, во-первых, Краснова смертью дочери улучшала свое материальное положение: не надо было больше тратиться на нее. А во-вторых, снимала препятствие к сожительству с Чуйко, которого Юля никак не хотела признавать за «второго папу».

Но суд эти резоны отверг начисто. Да, нынче бедным гражданам растить детей час от часу нелегче – но это еще не повод их душить, тем паче для заботливой Красновой. Ну и насчет сожителя – чтобы мать, отдавшая главную часть своей жизни детям, не жалевшая трат на Юлину живопись и музыку, из-за какой-то легкой неувязки с мужичком убила свое чадо, – уж совсем невероятно. На это, очевидно, мог толкнуть только какой-то крайний, запредельный повод. Которого суд в данных следствия не усмотрел – и вернул дело на доследование. И хоть тогда и всплыли еще очень интересные детали, но увязать их ни с чем не смогли. И на пересуде Краснову оправдали: дескать если мотива нет – то нет и преступления.

Такой приговор Кировского облсуда вызвал серьезные сомнения в Верховном Суде. Убийство-то, однако, налицо! И есть такая юридическая норма: объективное вменение. То есть если двое находились в замкнутом пространстве, после чего один из них вдруг оказался убитым, то другому с полным основанием можно вменить убийство. Но в силу всякой процедурной казуистики кировский приговор так и не был отменен.

Теперь же самое интересное. В курганском деле так и повис след некой секты, о которой проболталась одна из фигуранток. А при доследовании по Красновой обнаружили такие вещи: в ее квартире были нарисованы какие-то кресты, присутствовали какие-то предметы ритуальной атрибутики. Установили, что она вела переписку с какими-то неясными попами, экстрасенсами. При этом вспомнили ее странную фразу, что дочку приняли небесные силы. И еще у нее нашли учебник по судебной медицине с закладкой на странице, где как раз шла речь об асфиксии.

Краснова объяснила книжку так: хотела лучше понять, отчего погибла дочь. Но ведь до сих пор она объясняла все путем небесных сил! И еще отметили ее обширные суждения об этих силах: какие бывают черные, какие белые, как они правят человеком – в общем весь этот дурман, что у нас льется сейчас вольно по всем СМИ. Только с оттенком уже не просто шарлатанского и надувного – а зловещего!

Однако кировские сыщики продвинулись по этой линии ненамного дальше курганских. Да и отсутствие в УК статьи по ритуальному убийство лишало эти поиски перспективы. И увидев, что нить ведет опять к какой-то секте, на это дело об убийстве без мотива просто плюнули.

Теперь отступим еще в сторону. В одной зоне произошло убийство: один заключенный задушил другого. Дело казалось вполне тривиальным, суд вынес приговор с квалификацией: «на почве личной неприязни». Но при обжаловании его в Верховном Суде обратили внимание на пару странных обстоятельств.

Первое. Убийца, тридцатилетний парень, уже отбывал срок за убийство своей невесты, которую нашли задушенной в его квартире в платяном  шкафу. И второе. В показаниях сокамерников повторялось, что он был исключительно религиозен, все читал какие-то святые тексты – а между тем допек всех такой своей повадкой. Подскочит, хвать за шею – и давай, как бы шутя, душить. Никакой неприязни к зонной жертве за ним никто не замечал, всем показалось, что он просто довел свою охоту задушить кого-то до конца.

И вся эта религиозная нить в зонном деле снова повисает. Но теперь, сложив все это в один ряд, позволю себе сказать то, чего нет в протоколах, но что люди, наблюдающие в силу своей службы криминальную картину по стране, думают об этих и подобным им делах.

В индуистской религии известна секта Туги, членов которой еще называют «трансфикаторами». Особо почитается у них богиня смерти Кали, в жертву которой надо приносить людские жизни. Мракобесие чистейшей воды.

Но чем больней и безысходней общество, тем больше в нем религиозной тяги – причем с уклоном не в морально-этическое, а в мистическое, иррациональное и прямо аморальное. Реальный факт: в Москве пацаны после зверского убийства ходили в церковь ставить свечки, чтобы их не разыскали. Или озлобленная жизнью бабка идет туда же просить Боженьку, чтобы ненавистная ей соседка скорей сдохла.

И на таких дрожжах, с укоренением всеобщего невежества и нищеты, это сектанство у нас входит в самый бурный рост. Причем пишутся в эти секты даже не обязательно беднейшие, а те, кому так или иначе остро недостает чего-то в жизни – и не видно, как реальным делом этого достичь.

Одурманенные жаждой чуда головы клонятся сначала к Богу традиционному для нас: ну дай чего-нибудь! Супца погуще, мужичка получше, избавления от злой соседки или злой судьбы. Но так как православный культ, ударившийся в самую безбожную корысть, рассевшийся в роскошных мерседесах и даруемых «братками» виллах, скорей стремится что-то взять, чем дать, – толпы безумцев обращаются к иным, более экзотическим и щедрым на обманы божествам. Один подмосковный батюшка, ответственный в благочинии за антисектантскую работу, сокрушенно поведал мне такую вещь. Что за год в его округе удается обратить из сектантов в истинную веру единицы человеков – а в обратном направлении уходят многие десятки.

И на основе всего этого можно выдвинуть такую версию, объясняющую все необъяснимое в указанных убийствах. У нас в стране, опущенной до крайней бедности, как у индусов, где и возник на почве нестерпимой жизни этот культ богини смерти Кали, – где-то в глубокой конспирации орудует такая секта трансфикаторов, или подобная ей.

Всякий вступающий в нее должен, как сообщают знатоки подобных культов, принести богине человеческую жертву, причем обязательно бескровную. Учение трансфикаторов гласит: чтобы повысить тонус своей жизни, надо собственноручно пресечь чью-то еще. Мощный выброс силы смерти способен изменить убийце линию его судьбы. Отсюда и кочующий по делам сходного рода способ убийства – через удушение. В отличии от прочей пьяной и спонтанной бытовухи, оставляющей всегда уйму следов, эти ритуальные убийства готовятся тщательнейшим образом. Даже, как в случае Красновой, с привлечением специальной литературы – чтобы потом было ничего не распознать.

И оба убийства самых легкий жертв – детей – готовились так, что сам факт их всплытия в огромной мере был обязан случаю. И при все растущей сейчас нераскрываемости преступлений легко представить, сколько подобных, лишенных видимых причин, убийств остались просто незамеченными. Умер вдруг ребенок, родная или приемная мать всплакнула, вызвала на трупик фельдшера – и кто там станет что-то выяснять! А сколько еще этих вообще не нужных никому и неучтенных беспризорников, которых как травы – только коси!

Коса же – этот темный и донельзя разыгравшийся у нас сегодня личный эгоизм. Наслать, через какой-нибудь на все готовый ради денег Храм судьбы, смерть на соперницу – пусть сдохнет. Поставить Богу свечку за удачное убийство, отчислить батюшке десятину от разбоя, чтоб освятил своим кадильником кастеты – авось еще лучше разбой пойдет! Кто-то сказал, что для поправки личной жизни надо задушить ребенка – и чем больше слезок в страшных корчах он прольет, тем скорей взойдет этот хрустальный храм личной удачи. А вдруг и впрямь? Что б не попробовать – когда все остальное уже бесполезно все равно! Сирот и беспризорных, на которых всем плевать, немеренно – и этот никому не слышный детский мир становится лучшим источником для адских жертвоприношений.

И потому меня невольно передергивает в ужасе всякий раз, когда всплывает в памяти эта газетная рекламка: «Семилетнему Максиму нужна любящая и заботливая мама. Это симпатичный, худощавый мальчик, обладающий не по годам задумчивым взглядом…» И ему есть над чем задуматься в его беспомощном перед вконец осатаневшим взрослым миром сиротском одиночестве.