РОДНАЯ РЕЧЬ

как истинный учебник по бессмертию

Мент тащит пьяного, тот ему:

– Я вас кормлю – а вы над нами издяваетесь!

Других взаимоотношений между властью и народом у нас нет. И я, как представитель вымирающей интеллигенции, вступая в неизбежный для нее, покуда дышит, спор «о судьбах», невольно натыкаюсь на такой вопрос. А мне-то, как и прочим мастерам сведенной на коммерческий расчет культуры, кой черт до этого тоже вымирающего на глазах народа?

Раз он все терпит, над ним и будут измываться. Сам же родил пословицу: «Кого нагнут, того и набьют». И анекдот: «Собрание на заводе: «Со следующего месяца зарплата урезается, смена удлиняется, а в воскресенье всем прийти на площадь, будут вешать через одного. Вопросы есть?» – «А веревки с собой брать – или там дадут?»»

В Европе, где наша повивальная «забота о людях» неизвестна вовсе, французским фермерам что-то урезали на два процента – они на тракторах окольцевали весь Париж: не замай! Английскому аграрию не потрафили – он с тракторной тележки закидал дерьмом муниципалитет: чтоб помнили! И потому их власти не заламывают обещательной брехней, как бабу, свой народ, а помнят свое назначение и место.

Не то у нас. В одном сибирском городе я услыхал по телевизору: местный банк замораживает вклады граждан, но можно, купив спецкарту, частично получить по ней товаром по таким-то адресам. И уже завтра к магазину у гостиницы выстроилась очередь купивших эти карты – чтобы за свои же деньги вернуть хоть часть своих же денег. Ну в точь по анекдоту: сказали, что веревок не дадут, надо самим купить их – и купили!

Испытав так на местах меру народного терпения и убедившись, что оно безмерно, наши правители усугубили опыт. Квартплату бац – под потолок. Цены на все – бац вверх, на европейский уровень, при сохранении зарплат на африканском. И интересно всем: что будет?

А ничего. Народ, хлебнув еще своей голодарской минералки и выплюнув какое-то еще число бездомных и сирот, утерся – и поплелся дохнуть дальше. Только немое удивление застыло на подопытных физиономиях: за что родная власть так отнеслась к своей стране, как к побежденной на войне чужой?

Когда мы в уже прошлом веке строили свою страну – при тирании Сталина, божбе Хрущева и словесной каше Брежнева – народ был нужен для того строительства. И как его ни истребляли в лагерях, кстати сейчас не менее наполненных, он только множился. Теперешней свободой слова и не пахло, Ахматову и Пастернака то и дело не печатали – но их стихи знала наизусть вся читающая страна. Интеллигенция чудесным образом цвела, литературные журналы выходили самыми большими в мире тиражами. У нас были лучшие ученые, художники, композиторы – от классиков Прокофьева, Шостаковича, Шнитке, Свиридова до классика эстрады Юрия Антонова.

Но это было отнюдь не искусство для искусства. Культурные творцы, по поводу которых еще Гете сказал: «Цензура для писателя необходима, так как заставляет его изощряться», – зажигали и весь наш индустриальный бум. За двадцать лет с конца 30-х того века, в которые вошла самая страшная на земле война, страна из гужевой стала космической. В разгар войны, в 43-м, на разбомбленных и поднятых из руин «Рыбинских моторах» запустили двигатель для «кукурузника» АН-2, самого массового в мире самолета, летающего по сей день! А еще через двадцать лет там уже делали самые передовые реактивные двигатели – в том числе для сверхзвукового ТУ-144. И все это заряжалось мощно нашим широко поставленным искусством – от ломовых плакатных строк: «Из одного металла льют медаль за бой, медаль за труд», – до утонченных пастернаковских:

Хотеть в отличье от хлыща

В его существованье кратком

Труда со всеми сообща

И заодно с правопорядком...

За последние же 20 лет мы не свершили ровно ничего подобного – поскольку поменялся даже не госстрой, а нечто более глубокое: от строительства страны мы перешли к ее продаже. Главный при этом сырьевой запас стал вроде сундука с сокровищами из стивенсоновского «Острова сокровищ», вокруг чего сразу начинается разбойничий отстрел всех лишних и дикая борьба всех против всех.

Когда сокровища куются, кузнецы, и дух их молод, на коне. Чем больше их – тем лучше, им – все санатории, ВУЗы и так далее. И население растет, и дети тоже в фаворе, и беспризорников на весь былой Союз – ни одного. И Пастернак с Ахматовой – герои соцтруда; даже заклятый враг народа Солженицын, забытый после снятия с него того могучего клейма, вливал свое в ту же великую полифонию. А когда бьет время дележа, эти лишние люди, в которых оказалась вся оттертая от сырьевого сундука страна, идут в расход. И все судачества о рынке, демократии, реформе МВД и ЖКХ – только вуаль для этого расхода.

Но наш народ – творец, а не борец за свое благополучие, в отличии от наших депутатов. Эта борьба ему не удавалась никогда, зато творить, левачить и левшить, подобно легендарному Левше, он был силен всегда. Тома пословиц и поговорок, сказок, от охальных до святых, рожденных им между делом – и собранных великим делом Даля – тому захватывающее дух свидетельство.

Но еще больше ему присущ подвиг этого подчас уму не поддающегося терпежа к своей несносной доле. Так научились бы бороться за себя со своими щедрыми, но словно чем-то застыженными от века душами! Но не способен русский человек бороться за себя, его душа взмывает только за общее, святое дело! Все может он: разбить Наполеона, Гитлера, запустить спутник, построить БАМ; одного не может – хорошо жить. Лишь принимается за несвятое, или делается при успехе хамом и свиньей, разводящим под собой униженных холопов; или, при неуспехе, теряет все, хватается безумно за стакан, потом – за нож…

А там и сам идет под нож – ибо чем меньше претендентов на указанный сундук, тем больше выпадет его захватчикам. И эта главная статья нашей текущей убыли уже закреплена в законе, дарующем все кассовое право первым наложившим лапу на добро, пошедшее стране во зло.

Так что ж терзаться за такой опущенный сегодня ниже низшего народ? Кто он тебе, кум, сват, брат – чтобы болеть за его гиблую судьбу? Зажитков покупать интеллигентский труд уже у него нет, и вся печать и ее авторы живут только с рекламы благ того же сундука и заказных статей. А потому не лучше ль просто лечь под взявших кассу – тогда что-то реально может отломиться и тебе?

И хоть один хваткий делец дал мне совет на все случаи жизни: «Не буксуй!» – я здесь буксую в сторону царящей над всеми вечности. Бог больше ей не брат: в его рай, судя по земным делам, уже никто всерьез не собирается – и если он и есть, там сдохнешь в другой раз от одиночества. Но умирать-то целиком не хочется! Надо ж за что-то зацепиться – что в отличие от самой навороченной тележки, которой не прицепишь к гробу, переживет тебя; что есть на самом деле истинного и большого!

Самым большим и истинным, что я встречал за свою жизнь, в чем никогда не сомневался, был родной язык. Со всеми его прибаутками и шутками, всей остротой и широтой – и душу отвести, и из любого личного несчастья выгрестись его всегда известной и на твой несчастный случай мудростью. Родной язык, воистину великий и могучий, переживший все наши самые ужасные провалы, всё переживет и впредь – если не будет истреблен его носитель. А больше равного ему бездонностью, включающей и Бога, и безбожность, и святость, и охальность, и все, что есть на свете – хоть исшарься вокруг, нет.

Земля уходит из-под ног, родина уходит, мы ее продали, как и свою честь и совесть – поклонясь златому, залягавшему нас всех тельцу и сокращающему нас сырьевому сундуку. Что остается тогда для тянущейся за предел такого безобразия души? Только одно: родная речь, неистребимая отдушина для всех – от бедноты до наших президентов и премьеров. «Хотели как лучше, а вышло как всегда» – это же перл в сокровищницу, в тот сундук, что не в пример разбойничьему сырьевому принадлежит впрямь всем. «Мочить в сортире» – тоже перл, уж не такой сам по себе великий, но облученный высотой изволившего выдать его падишаха.

А сойти ниже – и видать, что даже наша жалкая эпоха уже примкнула к вечности путем тех же словесных перлов. Эта же «забота о людях», как бы внушающая, что сам заботодатель уже несколько не человек – разве не перл? Полицейскую дубинку, первый символ нашей демократии, наш скорый на слово народ тут же окрестил «демократизатором». Всю помпу за приватизацию убил одним словцом: «прихватизация». Сидящие зашив рты в Думе – думаки; целующие попу фюреру «Наши» – нашисты; кадящий той же попе телевизор – зомбоящик. Тот же язык, что ради красного словца не пожалеет и отца, не утерпел уесть и своего языкотворца: «электорат – одноразовый народ». Трепливое без толку «Яблоко» он живо сократил до смачного «ябло»; или еще сошедшая с того же языка крамола в адрес жидкого на дело падишаха: «лилипутин».

Еще больше этих перлов было в прошлую эпоху, когда та же цензура больше заставляла изощряться и родную речь. Чего стоят эти не вымершие и поныне «членовоз», «одобрямс», «народ и партия едины, но пищу разную едим мы»! Эти крылатые словечки, что и песком не оттереть, может, и вынесли главный приговор той мощной, но погрязшей в ее нестерпимом словоблудии эпохе.

Все может наш язык и знает, кроме одного – ответа на рожденную уже другим афористичным духом заковыку: «Если такой умный, почему такой бедный?» И почему-то вся наша языковая мудрость никогда не переходит в более насущный прагматический расчет. Не спасает своего оракула, давно сказавшего, что «деньги не в деньгах, а в делах», ни от того же дармового сыра в мышеловке, ни от других дурных сетей – и это впрямь какая-то загадка. Хотя и сам Христос, шагая в вечность, почему-то не прибег к своей чудесной силе, а отказался от нее, дав длинному хвосту своих наследников безбедно жить на сборы с обессмертившего его слова.

Но этому бессмертию, заложенному в нас, как животворная программа в ничего не стоящее без нее «железо» современного компьютера, кто главный творец? Он, пролетевший во всем остальном родной народ. И потому когда я в спорах о его дурной судьбе хочу понять: кой черт мне в нем? – то нахожу всего один ответ. Язык, в который он вложился без остатка, от души – это и моя привязка к вечности. Обрежь все остальное у меня – еще не сдохну, выживу, как выживают и бомжи, и осужденные на нарах. А вот родной язык, что на тюрьме и зоне развит в его самом изощренном блатном варианте, отними – и точно амба.

Тележки к гробу не прицепишь никакой, и все кладбищенские монументы и роскошные гробы хапуг – всё тоже блеф и суета сует. Но сказанное в точку слово – как стрела, которая, попав в цель, летит вечно – сразу вход в бессмертие. Кто б по сей день помнил Хрущева, если б не его «кузькина мать», вошедшая во все анналы по истории? Кто бы запомнил Черномырдина без его «лучше водки хуже нет»? Кто бы тому же Путину дал никак не равный его лилипутинским успехам рейтинг, если бы не его несколько удачных, повторенных всеми телепародистами речений?

И потому когда обманывать народ на выборах и между ними стало за главный хлеб родной интеллигенции, к которой так или иначе отношусь и я – за нами, как сама Москва, только одно: родной язык. Он, прорывающийся все равно и из казенных спертых коридоров, и из бандитских уст – одна оправдательная для всех нас статья. Но если кончится народ, который сочиняет анекдоты и самые крылатые словечки и примочки – будет конец и всем пользователям этого еще соединяющего всех нас оператора.

Нам, жителям сегодняшней страны, не славной ничем дельным, только и можно сохраниться в нашем языке, который, может, выпишет нам в будущем самый обидный приговор. И я, как любая тварь, приверженная главному для нее инстинкту самосохранения, держусь, насколько в силах, за родной язык, неотделимый от родного же народа. Поскольку никакой другой зацепки в нашей сдувшейся, как шина, жизни, хоть убей, не нахожу.