ОЛЕНИ И ОЛЕНЕВОДЫ

Христос воскрес в СССР, но продержаться – коксу не хватило

Подмосковный детский лагерь «Вымпел» – словно аквариум, набитый рыбками; и одна рыбка там – моя 13-летняя дочка. Дежурная вожатая ее вылавливает, как сачком из общей стайки, и выдает мне на воскресное свидание.

– Ну вот, – сразу докладывает дочка, – пятерых с той драки уложили в изолятор морды поправлять, а одного увезли в Москву со сломанным носом… А еще у нас есть олени и оленеводы. Олени все за всех делают, убирают комнаты, приносят тапочки. А оленеводы их запрягают…

– А ты кто?

– Конечно, оленевод!

Когда я в детстве ездил в пионерский лагерь, для меня это было чем-то вроде маленькой голгофы. В дочкины годы я уже играл сонаты Бетховена и ноктюрны Шопена и понимал природу радиоволн чуть лучше школьного физика. То есть был типичным мюником, за что в не освоенном мной коллективе меня пытались обратить, по дочкиной терминологии, в «оленя», я шел в отказ – и неизбежно огребал по той же морде. Впрочем пенять грех: эта наука для меня стала золотой – подняв затем от мюника до человека, способного не киснуть в самых трудных ситуациях.

Однако, видно, потому, что дочка в силу обстоятельств оказалась больше под стихией улицы, чем под моей, из нее вышла моя полная противоположность. К своим 13-и она уже типичная блондинка: в учебе и Шопене ни бум-бум, не говоря уж о Бетховене; знает кучу рэпов по-английски, но сам язык – ни в зуб ногой. При этом ей на мобильник в день приходит до полсотни звонков от «друзей», среди которых есть и на три, и на пять лет старше нее. Мне одно время мучительно хотелось их всех передушить – да рук бы не хватило.

Я это отстрадал, поняв, что никаким ремнем никакие человеческие знания в нее не вбиваются. Сошлись на том, чтобы хоть приходила в 10 вечера домой – зато по «коллективной» части она обставила меня на сто голов, и тот же лагерь для нее «как торт». В прошлом году она там провела отлично время – и в этом только и рвалась туда.

А этот детский лагерь, как я ощутил – чистый прообраз, если не предбанник, взрослой зоны. Дочка оказалась там «в авторитете» из-за двух вещей. Первое – за ней, как только титьки отросли, потянулся длинный хвост поклонников. А второе – она еще прозанималась с год айкидо и может даже дяде, вздумавшему прихватить ее на улице – а таких при нынешнем упадке нравов до черта – так врезать, что тот загибается в дугу. Я сам однажды, поджидая ее у подъезда, это видел.

В том году она уже «поставила» там себя, но в этом, по законам лагерной малины, ей пришлось вновь «подтверждаться». Причем я оказался свидетелем этого дела прямо по мобильнику. Звоню ей – у них дискотека, голос у дочки возбужденный, а ситуация такая.

В этом лагере был спортотряд из одних мальчиков вплоть до 18-и, в котором футболисты – самое хулиганье. И вот позвать на танец мою дочку выстроилась целая очередь. Наметили какие-то лимиты, чтобы всем успеть; а ей глянулся ее ровесник Антон, и она хочет танцевать с ним сверх лимита. Тогда подскакивает футболист постарше Тима: «Антон, пшел вон!»

Но Антон же кавалер – и отвечает: «Она сказала, хочет со мной танцевать». За это тотчас получает в морду и растягивается на танц-полу. Тут как раз я звоню, дочка: сейчас, надо один косяк уладить, – и, не обрывая связи, кладет на пол Тиму: «О как полетел!» Я ей сквозь пляс и гам стараюсь внушить, что не девичье это дело – квасить морды кавалерам. Но она мне: «А че он Антона уложил, пусть сам теперь в крови валяется!»

Дальше картина развивалась так. Над Тимой, схлопотавшим от девчонки, все ржут; он вскакивает и зовет свое хулиганье восстановить на их лад справедливость. Но другие являют свое видение ее – и дискотека превращается сперва в боксерский ринг, потом в лежбище котиков. В финале приходит тренер и еще добавляет своим подопечным на орехи, а дочке говорит: «Ты молодец, но если еще кто-то сунется, не пачкайся об них, скажи, сам отдуплю». Затем ихний «сходняк» выписывает ей «респект», и она попадает в число самых уважаемых оленеводов.

Этот ее восторженный рассказ я выслушал с долей родительского скепсиса – особенно по поводу оленеводства: негоже превращать детей в слуг их мучителей! Но все же счел, что дочка привирает: трудно поверить, чтобы детский лагерь с очень хорошей кстати репутацией так повторял бы худшие черты нашей армии и зоны.

Но когда уже возвращал ее в этот аквариум, один попутный эпизод раскрыл мне во всю ширь глаза. Я ей привез в избытке угощений, всяких соков, фруктов, и говорю: как ты это донесешь, может, попросить вожатую помочь? А она: олени донесут! И той вожатой: мне двух оленей надо.

И тут же из-за ворот выскакивают двое мальцов со светлыми личиками, в которых я со сжавшимся невольно сердцем узнаю мальца-себя. Подбегают к моему багажнику, берут пакеты, я хотел один дать дочке, но они: «Нет, нет, мы сами!» – и трусцой пустились относить. И дочка мне: «Видишь, как мы своих оленей воспитали!»

После этой совершенно проходной здесь, было видно, сценки я сдал дочку по описи – и она, уже успев не раз ответить по мобильнику, нырнула в свой обжитый в совершенстве омуток. Только круги по ровной с виду глади разошлись – и я уехал под большим вопросом: радоваться или ужасаться за такой успех моего ребенка?

Но чем дальше ехал, тем мне было ясней одно: из этого питомника, где все законы взрослой зоны уже вбиты в детские мозги, не может выйти ничего кроме того, что неизбежно выйдет. Одни вырастут в хищников, только и способных, уже без всякого Шопена в голове, пожирать других. Другие, тоже без особого Бетховена в душе, великого борца с судьбой, покорно скатятся в добычу первых.

Какая демократия при этом может быть, какое общество – если дремучая генетика «оленей и оленеводов» с младых ногтей внедряется в наших детей! А кто ее внедряет? Папы с мамами? Наверное, отчасти и они – хотя я в свою дочку это не внедрял! Это вошло в нее стихийно, с улицы – которая подводит некую донную и непреложную черту подо всем, что лицемерно пенится поверху.

И поневоле все опять утыкается в соввласть – которая хоть и была по достижениям на сто голов выше текущей, все же нанесла нам тяжкий генетический урон. Мера его все больше видится со временем – в ходе которого страна, не сделавшая дальше ровно ничего, живущая на старом коксе исключительно, все больше падает и падает. Новый строй не дал нам и в духовном плане ничего кроме фигового религиозного листка, который – та же пена поверху. И потому претензии возможны лишь к эпохе, при которой впрямь ковалось нечто донное. И ее кузнецы, хотели б или нет, несут ответственность за все.

Я понимал и раньше, что при той великой ковке возник несчастный перегиб, расплющивший во многом личное ради святой общественной победы. Она под мощью того молота произошла: отплющенный им народ и победил в войне, и дал невиданный индустриальный рост. Но при этом личную сопротивляемость всегда исполненной коварства власти в огромной степени утратил.

Только я все ласкал себя надеждой, что эта утрата сможет каким-то чудом восполниться в обозримом будущем. Но заглянув в этот питомник – уже без всяких авиа и радиокружков, – предельно ощутил, что это донное «оленеводство», гасящее все поверху, еще лет сто не уйдет от нас.

Только кто даст нам эти, словами Габриэля Маркеса, «сто лет одиночества» – пробавляться в своем, обособленном от мировой цивилизации соку? Может, нам и по сердцу этот варварский откат от всяких знаний и труда – но таких варваров еще с античности косил меч более культурных римских легионов. А как их меч прогнил – был тотчас скошен мечами более жизнеспособных наций.

В СССР вся личная строптивость была стоптана в угоду праведной идее, по сути списанной с Христовых заповедей – но этим и сыгравшей с нами злую шутку! Было, ради чего смирять в душе свой личный бунт «в соблазне, – как грезил Пастернак, – в надежде славы и добра глядеть на вещи без боязни». Но когда следом пришла власть жуликов, поправших под их фиговой поповщиной все «не убий, не укради и не стяжай» – уже никто не смог ей оказать сопротивления. У положительных творцов, ковавших наши самолеты и писавших наши песни и симфонии, их коленопреклоненная душа оказалась чересчур слаба против такого оборота.

А у кого – сильна? Кто пересилил наши позитивы? Те, кто не покорились прежней власти и всей своей отчаянной натурой перли против этих «славы и добра». То бишь вся эта воровская масть, ее не преклонившие колен кремни, нашедшие себя в заветной «отрицаловке» – и ставшей эдаким поддоном нашей новой власти. И только пали прежние оковы, эти подонки вломили по зубам всем еще честным людям. И эти, еще ранее лишенные рогов олени не нашлись, как воспротивиться этим «новым оленеводам».

Эти благородные олени, запряженные неблагородными хлыщами, сейчас стремительно и без сопротивления вымирают. Одухотворявший их Шопен, как и другие светочи, уже не катят против одолевшего нас рэпа и рекламы выжигающего души порошка. И все их знания и творчество плетутся в жалком хвосте у победившего жулья – по выражению еще Козьмы Пруткова:

Что все твои одеколоны,

Когда идешь ты позади колонны?

И никакого возрождения не может быть, если его нет в сердцах наших детей, идущих нам на смену «без Шопена», без всего, чем их папы и мамы начиняли прежде жизнь. На что же, на кого тогда надеяться?

И я в конце своей дороги понял, что кроме моей дочки, хоть и вылитой блондинки, но еще хранящей в своем сердце слово «папа», надеяться мне больше не на кого. Или сработают каким-то чудом хоть не в ней, так в ее детях мои гены – и я тут разумею общий ген когда-то созидательной страны. Или над всеми нашими волнами, радио и прочими, взойдет уже не наш контроль – и наши, все же генетически нам близкие оленеводы уступят место иностранным легионам.

Возможно, и при них у нас пойдет какая-то, уже другая жизнь, к которой уже вчерне готов наш стертый в порошок народ. Но мы уже в ней будем пустым местом – как народы севера, не пошедшие в своем развитии дальше того же примитивного оленеводства.

Но мы-то раньше уходили далеко вперед, быв впереди планеты всей! Как после этого смириться с жалкой жизнью позади всей общечеловеческой колонны?