Я этим летом ездил с семьей отдыхать в Сухуми – и уже в поезде попал в одно нечаянное, но прямо в тему приключение. С нами в вагоне ехали две девицы, державшиеся с той приветливой открытостью, что возникает по пути на отдых; и одна, довольно полненькая, показалась мне откуда-то знакомой. Мы слегка разговорились, потом они болтали с моей дочкой; и вдруг я вспомнил, где ее встречал: в канцелярии Басманного суда, – о чем ей и сказал. «А вы что там делали?» – «Судился у судьи такой-то, а у вас еще брал копию решения».

И тут в их лицах совершился удивительный переворот. Стихийную приветливость вмиг сменил столь же стихийный недоброжелательный барьер – через который я и разговаривал в суде с толстушкой: «Будьте добры, скажите…» – «Я ничего не говорю, идите к адвокату». – «Но вы должны…» – «Я ничего вам не должна. Вас много, а я одна!..»

И я, насилу выцарапав из нее нужную справку, в очередной раз поразился этому непроходимому у нас служебному барьеру. Только лишь стоит человеку заиметь малейшую, чисто техническую власть над прочими, как он облачается в служебную кольчугу хамства и убийственной душевной глухоты. Ну а когда еще перед ним замордованные судным делом горемыки, этот барьер достигает верха бесчеловечности. В лицах сквозит даже не просто лень войти в чужое положение – а сласть пнуть навязчивую поневоле темную бабулю и, сидя на судейском колесе, давить, как мух, попавших под него. Как хвастал когда-то генерал-губернатор Муравьев, прозванный «вешателем», родич известных декабристов: «Я не из тех Муравьевых, кого вешали, а из тех, кто вешал!»

А мое дело в Басманном суде было связано как раз с той же абхазской темой. После грузино-абхазской войны и наведения блокады для не признанной в самом праве на жизнь республики меня как-то ретиво тронул этот впрямь убийственный барьер. Но только я раскрыл против него рот, тотчас лишился службы в одном теплом месте, дававшем отдыхать на самых безмятежных взморьях.

В ту пору эта тема вообще была у нас запретной. Нарушила молчок одна телепрограмма «Совершенно секретно» – явно по согласию с довлевшим тогда в наших СМИ западным спонсором. Проникшая в мертвую зону телесъемка показала ее страшные руины и вынесла скорбный приговор: этот ломоть уже от нас отрезанный, протекторат Чечни, и мы должны о нем забыть. Но когда я проник туда же и среди руин Сухуми демонстративно пробежался в пляжных шортах, тамошний народ встретил меня как избавителя. Даже отряд шедших по улице бойцов мне отдал честь: первый курортник за все годы изоляции – как ласточка, сулящая весну!

Я обо всем этом и о наших интересах в тех местах с великим жаром написал – но в том парламентском издании, где состоял, редактор с той же скорбью мне сказал: «Брат, ну нельзя!»

Но мне тогда свезло сдружиться с одним видным думцем, поднявшемся на ностальгической идее возрождения СССР. Он имел власть над моим сдрейфившим редактором и по еще советской памяти покрыл его такими матюгами, что тот аж засиял от той же ностальгии. Но потом они еще между собой переговорили – и в итоге моя статья вышла под именем моего заступника, а я лишился места.

Большой обиды у меня, честно сказать, ни на того, ни на другого не было: так сроду строится наша политики – и дай ей Бог своими средствами достичь желанной цели. Но затем я с изумлением узнал, что мой соавтор, отдыхавший каждый год на даче Ардзинбы, великого вождя своей малой страны, завел там безобразную интригу. Когда блокада стала размыкаться, он зажегся за бесценок поиметь пансионат в еще де-юро не оформленной, но обещавшей бурный курортный взлет Абхазии. Ардзинба ему сказал: «Слушай, ты ездил сюда как политик-патриот, тебя с такими почестями принимали! Орал за СССР – а свел все к санаторию!»

Но он вцепился в этот санаторий до потери чувств – однако шиш имел, возможно, и благодаря моей статье о его шкурных происках. За нее он и привлек меня к суду – желая срубить с меня сто тысяч по статье ГК за распространение сведений, порочащих честь, достоинство и деловую репутацию. Правда, цеплялся больше к моим де оскорбительным оценкам – за что уже другая, уголовная статья. Он ткнулся и в прокуратуру, но там, войдя в суть дела, ему отказали.

Наша ж басманная фемида, гроза для самых крупных, хоть и выборочных людоедов, пошла другим путем. Судья вполуха выслушала нас и вынесла по нашей мелкой, рядом с теми крупняками, тяжбе паллиативное решение: удовлетворить иск на три тысячи рублей. Но я этим решением не удовлетворился и кинулся обжаловать его в высших инстанциях.

Я им писал: «Послушайте! Заголовок «Я, шкурный пионер Советского Союза» не несет никаких сведений ни о ком. Это явная метафора, пародия на бывшую клятву пионера. Решение суда гласит: «В судебном заседании данное утверждение не нашло подтверждения». Но тогда можно подать иск на любой заголовок: «Мертвые души», «Горе от ума», «Идиот». Их тоже нельзя никак ни подтвердить, ни опровергнуть… Фраза «Грубо говоря, сделал кучу под столом» – опять очевидная метафора. Как можно доказать факт этой кучи, если очевидно, что никакой реальной кучи не было? Строго по духу и букве закона я не обязан эти речевые вольности доказывать!»

Но наше высшее судейство, огражденное своим барьерным рифом и не думая вникать в какие-то там буквы, тупо отвечало: «Вы сведения, распространенные в Вашей статье, не доказали».

Я эту тяжбу, раззудившую мой вольный интерес, оставил, когда уже предметно распознал весь этот наш судейский риф. Но каково тем, кто поневоле оказался выброшенным на него живой бедой – а на них так же плевали, как с высокой колокольни: авось назад не долетит!

Но тут-то, по дороге на блаженный отдых, самым непредвиденным путем и долетело! Когда мы выехали из мглистого ущелья перед Туапсе, таящего какой-то трепет рукотворного прорыва к морю сквозь горный барьер, поезд дал часовое опоздание. Все расписание смешалось, но люди под конец дороги рвались подышать на полустанках плескавшейся уже чуть не из-под колес волной.

На Лазаревской вышло полвагона – и те девицы с их тоненькими, как писк моды, сигаретками. Но поезд, сократив стоянку, тронулся; все стали запрыгивать назад, я закинул в тамбур дочку и вскочил сам. Последней схватилась за поручни замешкавшаяся с ее куревом толстушка, но толстый зад подвел, одна рука отцепилась – и ее потянуло прямо под колеса. Я успел поймать ее руку – но вытянуть наверх уже не мог; она так и зависла, панически перебирая шлепанцами по шпалам.

Наша проводница заорала: «Срывай стоп-кран!» Но никто не спешил дергать спасительную ручку – а черт знает, чем это грозит? Держать же на весу увесистую девку у меня тоже уже не хватало сил – тут-то в мозгу и промелькнуло: «Ну и я тебе не должен ничего!» И по ее охваченным смертельным ужасом глазам я понял, что и в ней аукнулась эта же мысль. Так, ускоряясь, мы проехали с десяток нескончаемых секунд; наконец у проводницы, ухитрившейся содрать со всех за не поданные чай и кофе, сдал терпеж – и она дернула стоп-кран. Поезд с визгом колес остановился, и мне помогли втянуть толстуху в тамбур.

Дальше картина перешла уже из траги в фарс. Пришел начальник поезда, перетолковал с проводницей, и та сказала, что толстушка за ее спасение теперь пусть платит тысячу рублей – или не выйдет из вагона. Тогда я с легким сердцем вышел из не смертельной уже дрязги: юристка – ну и защищай себя сама! Пораспинайся перед этой спаркой, занявшей сразу свой барьер – как распинаются в суде несчастные перед твоим. Там слез, за свою тысячу, было немеренно – но как-то все же она отслезилась, ничего не заплатив.

Но совесть все-таки у девок под конец сдала: когда мы вышли в Адлере, они, смирив свой канцелярский гонор, подошли: «Спасибо вам огромное!» И убежали – что-то про себя поняв про этот выходящий за барьеры закон колеса, или так только, легкую дань случаю отдав.

В Сухуми отдохнули мы прекрасно. Когда-то, когда там все вымирало после 8 вечера, а изувеченная войной набережная наворачивала слезы на глазах, я искренне мечтал о нашем возврате в те края и возрождении их через наш возврат. И вот Абхазия залечивает раны, восстановленная набережная блистает светом, новыми шатрами ресторанов и толпами гуляющей всю ночь нарядной публики. Еще зияют дырами дома, не достроен красавец-морвокзал, но это дело времени. Однако несмотря на всю подарочную радость отдыха в моей душе остался привкус горечи.

Может, и хорошо, что за счет проворных миссионеров в Сухуми богато отреставрированы католический и протестантский храмы и открыта мечеть, которой не было здесь раньше никогда. Но православным паломникам и трудникам с России новый премьер исконно православной Абхазии вдруг указал своим постановлением на дверь. В Сухуми, где еще далеко не все вышли из блокадной нищеты, открыт салон доставки из Европы иномарок; поперли, как из-под земли, дворцы, напоминающие воровские русские. С российской пенсией у бедняков все больше хлопот – зато все шире списки припаявшихся к ней «мертвых душ». Все больше толков, что Абхазия становится черной дырой по отмыванию российских денег – отсюда и все «мерседесы», и дворцы. И самая, может, опасная, как бритва, тема – о нефтедобыче на абхазском шельфе, что для республики с ее шатким внутренним и внешним положением пролог новой войны.

Этот неладный список можно продолжать – но пусть он будет делом местной прессы, быстро поднявшейся от былой блокадной сжатости до вольного кофейного многоголосия. Меня больше волнуют промахи России на абхазском фронте. И при всей нашей вроде уже выстроенной сверху власти наш главный промах в том, что правая рука не ведает, что творит левая. Путин сказал: «Дать, вашу мать!» – чиновники взяли под козырек и тут же все завалили или вывернули наизнанку. Загадка только: это его «дать» уже таит в себе обратный смысл, что чутко ловят опытные царедворцы – или они, с их мощным опытом своекорыстного лукавства, все гробят сами?

Так было и с российским гражданством для Абхазии, когда Путин сказал: «Дать!» – а те этот подарок обратили в личную корысть и издевательство над населением при обмене паспортов. При этом один циник еще похвалился: «И не такие дела заваливали!» Но пиком этой путаницы рук стали последние президентские выборы в Абхазии, проходившие под крылом России, ее главного спонсора.

Сперва кремлевский выбор пал на Хаджимбу, с которым все ходы и были обговорены. Но дальше – темный лес интриг. Вдруг не пойми как возник избранный в конце концов Багапш, якобы ставленник его текущего премьера Анкваба. Тот, числясь сейчас в первых богачах Абхазии, после войны скрывался в России, где поднялся, по слухам, на рэкете бензоколонок. Сам выбраться не мог, поэтому и зарядил Багапша…

Это лишь выдержки из наводняющих Сухуми слухов, но достоверно, что ломал всю схему с Хаджимбой наш зампгенрокурора Колесников. Как, на каких правах? И что докладывал Кремлю о своих действиях, потрясших всю республику – когда своим луженым горлом разгонял местных политиков по непонятным им местам?

В итоге вся его комбинация зашла в тупик. Багапш соединился с Хаджимбой по принципу: 60 процентов властных полномочий первому, 40 – второму. Но Хаджимбу живо оттерли от кормила власти, а Багапш не смог войти в должный контакт с Москвой, потому не пошел проект восстановления Транскавказской железной дороги через Абхазию.

Но еще худший, может быть, итог – в дроблении единой власти, больше всего нужной еще не устоявшейся республике. В вольной абхазской прессе я прочел столь же вольное интервью с Мерабом Кишмария, героем грузино-абхазской войны, ставшим министром обороны. Я с ним общался еще при здравом Ардзинбе, в нем чувствовалась эдакая отвязанность лихого сорви-головы – но тогда он, пряча ее за свою усмешку, был вполне корректен к родной власти.

Но при ее сегодняшнем раздрае лихой генерал Мераб развязался уже донельзя: «Мне без разницы, кто за кого голосовал. На наших плечах нынешние руководители пришли к власти… Под себя я имею сорок человек. Это – самые дерзкие. Один мой звонок, и все здесь будут…» Но этот разыгравшийся запал не горлопана, а реального бойца, каких здесь не один – подобен фитилю под бочкой с порохом или с еще более взрывоопасной нефтью. Но для чего разруливать взрывоопасную и для России ситуацию доверили взвинтившему все это горлопану? Кто именно и с каким умыслом его толкал?

И все же если чуть над ситуацией подняться, то, чего желал и я, и другие строители этого моста, сбылось: Россия, несмотря на всякие еще препоны, распахнулась перед Абхазией. Но из-за нашей властной кутерьмы и вся постройка вышла как блин комом – лишенная единого и вразумительного плана. Через не оформленную путем дыру в Абхазию хлынуло все то, что составляет сейчас полукриминальное лицо России. И те, что лучше всего с ним стыкуются по «мерседесам» и откатам, пошли в цвет – поскольку каков поп, таков и подтянувшийся к нему приход.

В Абхазии, не раз голосовавшей за слияние с Россией, сейчас все больше обсуждается некое ассоциированное членство. Что это юридически, никто не знает, но понятна суть: иметь, через откатные каналы, деньги с России, деля их без отчета и каких-то обязательств перед ней. А параллельно в ту же кофемолку подбавляется идея вернуть из Турции тысяч двести этнических абхазов, этим решить свой этнический вопрос и исподволь поджаться под турецкий бок. Поскольку малой нации ни выжить в одиночку – она, понимая это, и дрейфует в сторону других союзов.

И я опять же не могу за все это вчинить упрек Абхазии: она долго сваталась к России, а та ей – ни да, ни нет, отмахиваясь на манер толстушки из суда: вас много, а я одна! Но так и впрямь можно остаться за своим барьером в одиночестве, и не дай Бог как-нибудь сорваться с со своей подножки – будет ли, кому тогда подать нам руку?

Последнее впечатление на ту же тему я получил уже на обратном пути через Украину – желавшую наоборот отстать от нас и преуспевшую в своей барьерной революции.

Еще в Сухуми мы ходили в обезьянник, поразительно напоминающий наш человечник. Засаженные в клетки обезьянки наперебой старались получить от посетителей орех – верх клеточной мечты, лишь разветвленной несколько у человеков. Но сколько вокруг этого хитростей, страстей – ну в точь как в нашем мире! Один хитрец так наловчился добывать свой приз: загнав на задний план свою семью, стучал со страшным грохотом неплотной дверцей клетки. Причем сперва предупредительно постукивал слегка: дескать рычаг давления на вас у меня есть, но я пока им не воспользуюсь. Но стоило оставить его чуть подольше без ореха, как он уже тряс дверцу с бешенством – пока не получал свое.

В другой клетке жил безутешно разлученный со своей прежней подругой самец. Его новая сожительница выпрашивала у людей тот же орех, а он с тоской ходил туда-сюда вдоль сетки, отделявшей от былой – и подавал ей самые отчаянные знаки. Но та уже слюбилась с новым милым: они идиллически сидели рядом и, поделив иерархический шесток, не дрались за подачку, а поочередно, с трогательным миром, принимали ее от людей. Но лишь их обнадеженный этой идиллией малыш – прямо как наш народ! – протягивал свою ручонку, они ему давали дружно по башке и он, скуля, отлетел к задней стенке…

И когда мы въехали в пределы Украины, на станции Иловайск нас встретила прямо скопированная с того обезьянника картина. Достигшие своей оранжевой мечты хохлы спаяли вдоль станции ту же клеточную изгородь из сетки-рабицы – чтоб едущие мимо москали не дай Бог не купили б ничего у местных. И эти местные, как обезьянки, висли на спаянной их дурью сетке с ведрами груш и персиков с разницей лишь в том, что те обезьянки выпрашивали, чтобы им дали, а эти – чтобы у них взяли. И когда кто-то хотел у них чего-то взять, то делал знак хохленку, тот как обезьянка перемахивал через забор, летел к вагону, кидал в окно свои плоды, ловил, как орех, оттуда деньги – и летел назад, пока не сцапал форменный сородич.

Я ничего постыдней сроду не видал, и неужели наши братья-хохлы, увлекшиеся до того строительством своих заград, что не заметили, как сами оказались в клетке – этого не видят?

Понятно, зачем те западники, что числят нас за обезьян, просунули нам сквозь прежний занавес, как сквозь ту же сетку-рабицу, их орех – всем правит интерес глобальной конкуренции. Но для чего мы его взяли? Зачем приняли этот распявший нас барьер – когда они свои перегородки сняли, сделав своим спонсорским орехом всё, чтобы мы свои воздвигли. И против друг дружки, и против внешнеполитических друзей – которых у нас уже меньше, чем пальцев на одной руке.

Но неужто мы, как глупая толстушка из суда или мартышки из сухумского питомника, не сможем одолеть этот барьер – и разорвать эту пленившую нас сетку-рабицу?