ВЫШЛИ МЫ ВСЕ ИЗ БИЛЬЯРДА

Один еще советский деятель культуры, будучи пойман на бильярдном жульничестве, сказал: «Игра – вообще дело дьявольское, поэтому любой обман в ней допустим». Сейчас границы этой допустимости раздвинулись неимоверно; но профессиональные игроки сроду не любили слово «жульничать», заменяя его другим: «исправлять ошибки фортуны». И в бильярде это искусство достигало изумительных порой высот.

Главная бильярдная СССР была в парке Горького и снаружи являла собой длинный, грязно-зеленый ангар без окон – так и хочется добавить: и без дверей, – поскольку вход там был прост, но выход труден. Внутри стояли три ряда разбитых злостной денежной игрой столов, овеянные табачным дымом и людской разноголосицей. Зубасто клацали шары, один из которых мог вылететь, как из пращи, из перегретой перебранки и просвистеть над головами игроков… И это место на блатном языке называлось Академией.

Блатной язык, зауженный, как сам сугубый мир его носителей, донельзя, вообще остер – особенно ж до тех явлений и издержек естества, перед которыми стыдливо тупится дар общепроезжей речи, тут самая его обочина! Мог сочинить такое прозвище – кликуху – что не оттереть песком; только, по шаткой этике беспутья, выкупать. И впрямь все эти устрицы, крысы, вампиры, партизаны, тамошние аферисты и жучки, казались до того влитыми в слово, словно не только оно подбиралось под типаж – но и тот дорабатывал остаток жизни на подтвержденье образа.

Можно было незнающего с улицы послать за тем же Партизаном – и он легко б нашел потертого на мелколесье трехрублевых игр папашу с двурушной, искоса, оглядкой жертвы и разбойника одновременно, рыщущего в поиске легких партнеров – фраеров – своей партизанской сапой. Или его ж ровесник Пионер – шибздик с треугольным алым носом, снабжавшим весь облик глупостью какого-то неовзрослевшего младенца. Перед ним всяк мнил себя чертом и думал, что такого проглотить легко – его заманка под захожих простофиль.

Про Пионера существовала легенда, каких вообще по Академии ходило множество. Шел мимо еще встарь пионеротряд, один малец, не утерпев, свернул пописать – да так и застрял здесь до седых волос со своей кликухой и всегда готовым, чуть не в лапу дело, недержаньем пузыря. Конечно, в этом мифотворчестве, шедшем от жульнической тяги прятаться, как от улики, от своего лица, сам черт не отделил бы правду от выдумки. Но каков сам оракул языка, провидевший невесть когда, что явятся и минут культы, оттепели, съезды и разъезды – и лишь жизнь спустя фактурный шнобель игрока достигнет выдающегося сходства с пионерским галстуком!

И саркастическое имя Академии этот притон светил и темнил лихой игры носил не зря. Водились там игроки – «исполнители» – такой руки, что не будь тогда их искусство в криминале, могли б дойти до высших мировых признаний. Но вынуждены были гробить и коверкать руку нарочным, для кривых побед, занижением личной планки в своем замкнутом кругу – только, увы, и способном оценить их мастерство.

Первой звездой круга был Ашот, симпатичный чернявый толстячок, кому восхищение блатных его игрой присвоило исключительную честь носить взамен кликухи собственное имя. Он даже мало с кем играл обеими руками и кием, поскольку мало кто мог так тягаться с ним на любых форах. Чаще одной, тычом; или двумя – но каким-нибудь левым предметом вроде ручки швабры или одолженной у старика-мазильщика клюки.

Но если стравливался по-крупному с Генкой Крысой, первым плутом и жадиной, на «лобовой» форе – в отличие от «дармовой», когда исход игры предрешен уже заранее, – ради такого зрелища, не уступавшего красотой и риском цирковому, бросала свою пионерщину и партизанщину и собиралась у центрального, самого лучшего стола вся Академия.

В первом ряду, на своих стульях, руки на клюках, подбородки сверху – эти самые мазильщики, кто не играли сами, только держали ставки – «мазы» – в тотализаторе на победителя. Самый ушлый, состарившийся в бильярдных люд, почти безошибочный в прогнозах – хотя нередко и за счет левого сговора с играющими. За их спинами – мажущие, то есть ставящие эти «мазы»; шире – просто бескорыстные болельщики…

Большинство, конечно, болеет за Ашота. Тонкогубый очкарик Крыса играет без эмоций, пронзая, как герметичный истребитель фронт ненастья, привычную для него ненависть толпы. Ее поносные карканья под руку – ему как дождевой горох в броню; он видит только цель, которую разорвет, если угодит, и сам протяжный удар его кия похож на спуск гашетки. Ашот, и поносящий его громче всех – обратная картина. В нем бездна темперамента и пластики, позволяющей ему, не глядя на брюшко, доставать с обеих рук такие шары, что не с руки даже длиннейшему на голову Крысе. Страсти скачут в нем по всей шкале: от детского победоносного восторга до лютой ярости – которой Крыса и добивался еще до игры занудным торгом за надбавку к форе, имея в подлом виду если не слупить ее, так высадить из равновесия партнера.

Их поединок – символический. Непопулярный даже среди местной контры Крыса – ас холодного расчета. И бомбит, умея угадать в противнике малейшую слабину, всю Академию – за исключением Ашота. Ашот, напротив, как всякий великий мастер – чуть всегда профан, творит игру самозабвенно, то и дело рискует, «бросается» на самый сумасшедший шанс, предпочитая стратегическим шаблонам живую нитку вдохновения. Которая, кажется, за четыре-пять часов, сколько обычно длится поединок из десятка партий, должна лопнуть от перенапряжения. Но именно на пятом часу Ашот и давит Крысу серией немыслимых, исходно обреченных на провал – или легенду – подач, – и совершается легенда!

Но Генка, при всей его крысиной сметке, лез опять и опять упрямой яичницей на Божий дар, видя в нем своими застекленными белками только слепой и, значит, победимый силой низкого расчета случай. И хоть успех по партиям у них был переменным, по редкой и сплошь в мире справедливости в конечном плюсе был всегда Ашот.

Хотя он-то как раз меньше всего играл ради денег; крупный куш, необходимый ему для наступления азарта, вообще, как учила практика, был не самым верным. «Курочка клюет по зернышку!» – любил приговаривать Устрица, академик не кушевой, но «хлебной», дармовой желательно, игры, умевший как никто сводиться с лопухами. И пока Ашот, захватывая общий дух, балансировал своим отчаянным кушем по центру зала – Устрица в сторонке, на дрянном столе, ковал по зернышку тогдашнего червонца свою не видную, но однозначную всегда победу. Это отнюдь не значило, что жадность его была умеренной; она у всех там была неумеренной. Просто он, что называется, «боялся куша». Его цепкие створки, обсасывавшие жертву до кости, могли действовать на уровне не свыше, скажем, полусотенной. Над пропастью ж за сто и выше внутренний мускул, заменявший сразу совесть, честь и душу, парализовался и самого его делал дармовым.

Ашот, не способный долго существовать, как рыба без воды, вне игры, горел как раз в обратном плане. Мог в многочасовом виртуозном бою нажить кучу денег – и тут же продуть их в глупую «железку»: игра наподобие «очка» в угадку номеров дензнаков. И когда не находилось долго стоящей игры, окружающие мелкие хищники ловко заманивали его на бесценок, где его мускул сдавал начисто – и расклевывали, на сумасшедшей форе, разумеется, по зернышку.

Роль пропасти исполнял в Академии Мишка Чума, отъемщик. В кругу людей, чье ремесло – не стесненный ничем изнутри обман, бывает, выиграть – только полдела, надо еще выигрыш получить. Можно было, конечно, класть сразу деньги в лузу; но большинство, хоть и с приговоркой: «Как в азовском банке: не пропадет – и хрен получишь!» – пользовалось цивилизованным кредитом. И когда наступала «азовская» ситуация, звали отъемщика – кто за часть искомой суммы выбивал ее, буквально, из худого должника.

Те, кто видели в действии этого бойца за принудительную добросовестность с его пружинистой, чуть обезьяньей грацией и удлиненными услужливо руками, говорили, что кулак у него феноменальный. И хоть знал наверняка один единственный удар – в рог – это был такой верняк, что не годились никакие ни боксеры, ни дзюдоисты, – тоже свой гений и легенда Академии.

Еще болтали, что у него в мышце был какой-то особый дар доходчивости, заставлявший платить по его векселям и неимущих тоже. Но тут как раз большой загадки не было. Несостоятельность имела на выбор два пути. Либо запрячься на время в унизительную для аса, на виду всей Академии, чистку фраеров, наверстывая должное «по зернышку». Либо одним махом взять, что называлось, табачный ларек: угроза неба в клетку считалась все же предпочтительней беспросветной «чахотки» от Чумы. Но такое случалось крайне редко; обычно ж игроки играли с игроками, никаких ларьков не грабили, а между тем лихие суммы в кровеносной системе Академии циркулировали. Но откуда?

В самом низшем, капиллярно разветвленном ее основании трудились мелкие букахи типа Партизана с Пионером, по-старательски упорно пропуская через свои сита необогащенную породу фраеров – ведущее податное сословие, исток наживы. Главной задачей здесь было не дать «соскочить» фраеру после проигрыша первой трешки, изображая заведомый отъем капризом переметчивого случая.

Успехом пользовалась при этом, например, постановка с «идущим в долю». Когда во фраере уже готова иссякнуть вера в его фраерское счастье, кто-то из вечно трущихся у столов жучков подкатывает к нему с честной рожей знатока – и «поет» о явных преимуществах его дурной игры. И даже просит – верная корысть! – принять в долю, то есть включить в ставку и его деньги – и сует их.

Фраер на то и фраер, что неизлечимо болен самомнением и хочет даром оторвать то, что даже в самой левой сфере – только достояние неизбежного искусства. И с помощью долиста «замазывается» еще прочней – тем паче теперь вместе с его деньгами летят и чужие, перед которыми он чувствует какую-то моральную ответственность, повод отыгрываться до полного опустошения кармана. После чего бедняге только остается смятенно драпать от стола с фальшивыми проклятьями долиста в спину – так как тому все убытки тотчас возвращаются, плюс еще половина выигрыша исполнителя, к которому он на самом деле и шел в долю.

От пчелиной партизанщины, собиравшей по капле в горстку с неумех, выигрыш шел в проигрыш пиратам более высокого пошиба. Хотя рационально это даже трудно объяснить. С фраером ясно: он уж так создан, чтобы жрать дурной крючок, только оплюй жальце посмачней и погуще. Но что тащило самих этих крючкотворов, тварей скаредный и ушлых, к состязанию ввысь? Ведь есть незыблемый закон: в целом всегда выигрывает дающий фору. И все ж какое-то неумолимое стремление к афере несло поднасосавшуюся мелочь на крупняк, на те же, что наживляли сами, жала и крючки. Разве наживка тут была иного сорта и мастерства симуляции: лютое похмелье, припадок ишемической болезни, перелом руки в гипсе – который мог невзначай и расколоться при расчете…

Вот, например, такая быль про одного известного в Академии гастролера. Фартовый южный городишко, и есть наводка, что тамошний король кия, игрок устричной породы, в крупном выигрыше. Поскольку слава в этом деле прямо противопоказана его успеху, а этот гастролер замаран ей с лихвой, нет никакого шанса свестись с местным жилой никаким обычным (хромота, гипс, приступ падучей) образом.

Тогда гость покупает на базаре большого петуха, старый треух, лепит себе бороду, оросив ее спиртным для запаха – и со всем этим маскарадом идет в бильярдную. Заводит там с кем-то разговор, хвастая, что раньше в доме железнодорожников всех на бильярде драл и сейчас любого задерет. Не веришь? А ну, кто тут у вас самый смелый? А денег у него – полно, только с базара, где на тыщу продал помидоров, вот еще купил бабе племенного петуха! Достает из кошелки птицу, та удирает, все давай ее ловить; а тот король против такого дармового идиота устоять не может – и очищает уже стол.

Но гость: нет! Я пока за знакомство всех не угощу, играть не буду! Вынимает узелок с деньгами – а там их точно ком! – и шлет местного метеора в магазин. «Только я казенного не пью, у меня своя, шестьдесят градусов, особая, – вытаскивает из-за пазухи пузырек с мутной жижей, просто подмутненная крыжовником вода, – кто хочет?» Разумеется, никто. Тогда сам отбулькивает хорошо, икает, крякает: ну, я готов! – и берет кий не с того конца. А через пару часов готов, весь в ошарашенном поту, как конь, и местный лидер. И гость в сопровождении двух откуда ни взявшихся лобастых корешей покидает бильярдную, даря ей на память о спектакле того племенного петуха.

Со средних жил денежная масса транспортировалась в аорту высшей лиги, всего несколько человек, получавших с Ашота минимальную, чисто академическую фору. И свыше – только сам чернявый бог игры Ашот, который не пил, не гулял, был в вечной форме и должен был бы, логикой системы, стать ее конечным Крезом и Рокфеллером. Но его гений, не корыстный в сути, страдал, как сердце, приводной очаг, сквозным пороком. И от него через «железку», карты все, поднятое ввысь, за вычетом каких-то отложений на черный день и трат на день насущный, спускалось назад для дальнейшей циркуляции.

Но замкнутые системы долго не живут: слишком накопительны для собственных же ядов. И здесь вся эта круговая нечисть даром не прошла, ударила вовнутрь, решив сперва судьбу Ашота – а потом и всей Академии. А все – эти мазильщики, фальшивые трясуны, еще ссужавшие игроков под лютый процент, в чей гнилой желудочек уходил, и без возврата, самый большой денежный отток. От руки одного из них, бывшего днепропетровского маркера Лазика, и пал Ашот: пропасть заурядной людской подлости оказалась для него коварней той, игроцкой, над которой он был непобедим.

Лазик прознал, что Ашот, снимавший где-то угол при фиктивном браке, вступил, по-тогдашнему за взятку, в жилкооператив. И уломал его, за льстивую монету, снести туда и от него. Шайку торговцев человеческим жильем накрыли, вышли на Ашота, но он не раскололся; дошли до Лазика, и тот, спасая свою шкуру по закону об амнистии доносчику, подвел Ашота под статью.

Лазик тогда на время скрылся; вся Академия сплотилась редкой для нее солидарностью негодования; ходил упорный слух, что Лазик сам себе подписал приговор, считали дни до исполнения – да так и сбились со счета… Потом он эдаким бочком, мразью вполз образно, кто-то что-то ему сказал, или хотел сказать – так все и сглохло, и пошло старым путем. Игроки играли с игроками, Пионер с Партизаном ловили и чесали фраеров, налапники шли в долю…

Ну, а затем и Академию, как заразительный рассадник, закрыли по решению Моссовета. Но семя ее не умерло – взойдя потом по всей стране, которой дали, словами Устрицы, «подержаться за бабки» – за ваучеры и акции аферных пирамид, на чем обули уже десятки миллионов фраеров. И если ставить памятник зачинщикам нынешней эпохи, я бы высек на нем не Гайдара и Чубайса – а Пионера с Партизаном, академиков, еще когда вогнавших первый камень в это обувательское дело…

А Ашот Потикян, легенда русского бильярда, прародитель всех наших нынешних, уже легальных чемпионов, открыл после всего свою бильярдную в гостинице «Советская». И до последних пор играл, как говорили очевидцы, без осечки: выиграть нельзя!