ТАМ ВДАЛИ, ЗА БУГРОМ

Несколько лет тому назад сразу двум моим приятельницам свезло выйти замуж за англичан и укатить на их туманный Альбион. Одну звали Леной, она была здесь переводчицей по медицинской части – и сейчас в своем Стратфорде еще обильней переводит, кормя этим мужа Роя и их дочку Алисон.

Другую звали Машкой, она не занималась здесь ничем, будучи по образованию художником-модельером. Не занимается она ничем и посейчас, все только пьет – теперь с тоски по родине – и среди ночи иногда звонит из своего Богнар-Риджеса в Стратфорд Елене. Но речь ее, обильно переложенная матом, при этом мало вразумительна.

Жизни обеих на чужбине уже довольно устоялись – но изменились против прежнего не шибко. Даже я бы сказал так: и выбрав дальнюю дорогу, обе не ушли нисколько от своей судьбы – а лишь в аккурат ее осуществили.

Лену, мне кажется, не так уж и тянуло из родной Москвы, где она жила с мамой в двухкомнатной квартирке в Тушино и обслуживала разные медицинские делегации и конференции. И обликом напоминала эдакую прежнюю товарищ Никанорову, отличницу с прилежным почерком и ясным, независимо от перепадов личной жизни, огоньком в глазах. Такие обычно составляют душу всяких сборищ бывших одноклассников и одногруппников, куда прилежно волокут всякий домашний винегрет и пирожки, которые охотно жрут другие.

Когда моему другу, театральному артисту родом из провинции, понадобилось срочно лечь в больницу, я не задумываясь позвонил ей, хоть и давно уже не виделись. Она сразу нашла нужные контакты – и даже сама примчалась, чтобы уложить без проволочек подзагнувшегося молодца. Одновременно подтянулись дружно и его московские земляки. Один из них на своей машине возил ее за всякими выписками и направлениями, другой доставал из-под земли какие-то редкие лекарства, третий просто скрашивал лежачему его больничные часы.

И тогда Лена, уже помолвленная с английским Роем, выдала мне одну фразу, объяснившую ее неожиданный побег: «Знаешь, я смотрю на вашего страдальца – и от души ему завидую, черт побери! Почему у меня никогда не было таких друзей, чтобы по первому же моему зову все бросили – и так тряслись бы надо мной, как вы над ним!»

Особенно понравился ей своим обольстительным нахрапом тот, с кем она разъезжала на машине. И впрямь такой роскошный, лакомый с лица мажор – но за земляка готовый положить и свою душу, и, еще скорей, чужую. Что вообще, как я заметил, для родной провинции святое дело. Но у него уже была жена – богатая и модная, хотя и немажорных уже лет художница, украсившая им, наподобие евроремонта, свой интерьер. И прочих девок, скрашивавших его чисто рыночный, по найму, брак – хоть отбавляй. Этот наш новый русский жигало, с его незабвенным недожором в детстве, желал во что бы то ни стало сожрать и надкусить все на волшебно развернувшемся перед его румяной челюстью столе. И такой Лены было ему лишь на один зубок – не те у наших новых русских жигал аппетиты, и не такие бабы, в качестве любовниц даже, им нужны. На Лену, очень даже с виду аппетитную, но трудовую, в старом русском духе, душу, нужен был какой-то менее нахапистый и более приуспокоенный насчет этой мгновенной жадности охотник.

Каким и оказался, в поразительном сегодняшнем смешении всех стилей, этот Рой. Художник, писатель и журналист – по его довольно неопределенному призванию. Но не в обиду ему будь сказано, сдается мне, что если б кто-то из тех земляков, явивших, безусловно, свое лучшее вокруг попавшего в беду дружка, ей сделал предложение, она бы с радостью осталась при своей малометражке навсегда. Но от родных орлов таких серьезных предложений ей, увы, не поступило.

Совсем другое дело – Машка. Которая мне тоже как-то, изнывая по своему будущему мужу Бобу и помешивая проволочкой от шампанского в бокале, излила свою тоску: «Я знаю, что-то делать надо – и могу, диплом в кармане, никогда вроде тупицей не была! Но не хочу – в этой стране поганой, где все только через постель, одни козлы! Возьми еще шампани, уйдем в небо!»

Жила она невесть на что, подстреливая деньги у родни, у всех знакомых и малознакомых. Не будучи при этом какой-то сверхмоделью красоты, имела все же на вооружении свой хищноватый сексуальный шарм: такая пигалица, затянутая лихо в кожу; походка, глазки – как раз то, что, в кабаках особенно, способно вышибать у мужиков известную слюну.

Весь ее здешний труд тогда исчерпывался расшифровкой писем от тоже изнывавшего по ней там, за Ла-Маншем, Боба. Она даже нарыла где-то пару словарей, англо-русский и русско-английский, и все звонила мне: как это или то перевести оттуда и туда. И за те полгода, что Боб на его острове избавлялся от своей первой жены с тремя детьми, научилась сама писать лишь: «I love you!» и «I just wait for you!»

Перед той англичанкой, у которой увела супруга, она по праву изначально неподсудной никаким законам русской не испытывала ни малейших угрызений. Поскольку все равно несчастней наших женщин в мире нет: вечно их уж как-то да приложат об стол мордой обязательно. То за работу не заплатят, то последние колготки изорвут, то вызовут на ужин при свечах – чтобы тут же, по бескрайней нашей доброте, сбагрить другому земляку…

Очень хотела она, как дипломированная все же модельерша, соорудить сама свой свадебный наряд. Но и на это ее не хватило, одолжила у подружки по учебе какое-то конкурсное платье, которое потом на радостях забыла и вернуть…

И вот обе новобрачные почти одновременно от нас укатили. Одна с еле запудренной слезой в глазах, другая – с таким счастьем, точно соскочила наконец-то своей смачной попкой с окаянного гвоздя. А потом стали обратно наезжать к нам с их загран-мужьями. Сперва они, что Рой, что Боб, для нас имели только один главный признак: иностранцы. То есть какие-то иные в корне, образованные по иным законам – что-то типа сытых, вежливых акул природного капитализма, перекукованных нашими не менее заправскими в ночи кукушками. Но скоро, при нашем врожденном панибратстве, они приметно индивидуализировались и раскрыли свои подлинные лица.

Рой при ближайшем рассмотрении оказался почти наш в доску. В свои 35 он все еще искал себя между живописью, журналистикой и прозой. Имел свое крошечное фотодело, путем которого часть года зарабатывал на жизнь, чтобы потом то рисовать, то собирать материал для своих книг на историческую тему, то сочинять, все больше «в стол», какие-то статьи. И все в своих подзатянувшихся дебютах ждал: еще какой-то дюйм – и там признают, там устроят выставку, там наконец просвищет долгожданный рак! То есть история, знакомая до боли творческой богеме на Руси.

Лена, судя по всему, его пленила своей полной противоположностью, родной способностью всегда сварганить этот винегрет и надлежащий пирожок испечь. Как творческая личность, вся в своей рефлексии и еще черти в чем, он почитал ее за эту жизненную ясность беззаветно. И если б не их явная взаимная приязнь, можно было б сказать, что он у ней под каблуком. Поскольку заботливо командовала им всегда она: «Рой, иди скорей сюда, смотри, как интересно! Рой, расскажи Саше, как ты потерялся в самолете! Рой, в этом тебе будет жарко, надень это!»

Лена еще любила живопись и, таская Роя по нашим историческим местам, прилежно тратилась, на радость нашим обложившим это дело передвижникам, на их разновеликие шедевры. И я как-то сказал Рою: «По-моему, иметь мужа-художника и при этом покупать картины – все равно что держать дома корову, а за молоком ходить к соседям». Рой со своей мягкой, как всегда, улыбкой мне ответил: «Я тоже так думаю, но у Лены – свое мнение».

Он хотел, чтобы их Алисон училась и по-английски, и по-русски – дабы читать недоступную ему в оригинале нашу классику, одновременно думая о пользе двуязычая в ее будущем трудоустройстве. И, демонстрируя ее гостям, имел слегка смущенный и тревожный вид художника, являющего зрителям свое любимое творенье. Вот такой был в общих чертах Рой – скорей ласковый и чуть беспомощный дельфин, чем хищная акула…

Боб походил на него разве их национальной внешней сдержанностью – а больше, как и в случае их жен, ничего общего. Он занимался чистым бизнесом – поставкой каких-то очистных систем на наши предприятия. Был старше Машки раза в два, такой с виду пеньковый докер и завсегдатай их пабов: рыжеватый, плотный, с крупными чертами – не в пример опять же мягкому и утонченному портрету Роя. И я, впервые увидав его, даже подумал поневоле насчет Машки: как же надо было не любить родной страны, чтобы пуститься за такого со всех ног!

Умом он был типичный тоже, на их лад, специалист. То есть знал все о своем бизнесе, армейских хохмах, пиве и футболе – но когда я щегольнул перед ним известной у нас каждому десятикласснику фразой из Шекспира, даже не мог сообразить, откуда это.

Взяли как-то мы его ко мне на дачу. Мне надо было там спилить засохшую березу, метр в диаметре. Взял я у соседа по участку большую двуручную пилу, и стали мы с еще одним товарищем, матерясь и обливаясь потом, валить дерево. Боб смотрел на нас, смотрел – и вдруг, как сделавший свое открытие под яблоней Ньютон, нам объявляет: «Я все понял! Это лучше сделать электропилой!» И был невероятно поражен, узнав, что и такая-то пила здесь на всю улицу одна. Пилить же он, при всем своем пеньковом виде, оказался абсолютно непригоден – ну то есть очень узкий профессионал.

И эта его однобокая пеньковость, не помешавшая ему однако бросить свою добродетельную англичанку ради нашей Машки, все время вызывала легкое желание его поддеть. Сказать по правде, в подзабытом со студенчества английском я силен не больно – но, как всякий русский, обожаю пустить пыль в глаза, особенно поспорить. И завел на даче с Бобом такой спор: есть ли в английском такое слово, или нет. Боб, все никак не могший примириться с этой нашей наглостью, даже нетипично для него вспылил: дескать кому знать лучше, мне или ему? На что я ему сказал: «А тебя кто учил английскому?» – «Папа с мамой», – ответил простодушно он. «А меня – профессор Ахманова, ученая с мировым именем! Так кто лучше знает?» Это сразило сразу педантичного островитянина, и только через пять минут, когда уже все остальные отсмеялись, до него дошел подвох – и он заорал: «Ты опять меня надул!»

Но все равно на этой даче, для названия которой он даже не нашел аналога в своем английском, так и называя ее: «dаcha», где одна пила на всех и прочая душевная экзотика, – ему очень понравилось. И он потом все спрашивал: «Когда опять пилить поедем?» То есть душа определенно в нем была – только сидела глубже, в эдаком дупле, зажатым под его бизнес-покрытием. С чего он, очевидно, и позарился на нашу Машку, такую экзотическую на его подстриженных газонах, для души – и только, пташку. И чем больше я смотрел на него, такого внешне цельного пенька, тем поразительней казался мне этот его экстравагантный в высшей мере выбор.

И если сравнивать опять же с романтичным Роем, то Боб и в этом своем выборе пошел наоборот: как говорят у нас, не к хлебу, а от хлеба, – куда как переплюнув соотечественника именно по части романтизма. На одних алиментах, страшно строгих на их острове, погорел ради бедовой Машки как швед под Полтавой!

И уж об этой паре можно было сказать точно, что рыжий Боб сидел у Машки, тоже, кстати, рыжей под самым что ни на есть каблуком. Той, к примеру, ничего не стоило, напившись со свиданья с родиной, которую она вдруг возлюбила на чужбине, прыгнуть прямо на колени земляка – и защебетать, какая эта Англия дерьмо, как ей в ней, где одни козлы-капиталисты, все обрыдло и делать ничего не хочется. Путь Боб, капиталист, и вкалывает! И бедный Боб тогда выказывал не ревность даже – а какую-то, читавшуюся в его покрасневшей роже, виноватость, что не смог доставить своей пташке всех услад ее заморского гнезда.

Он пробовал как-то приделать ее к нормам его острова: угробил кучу денег на обучение ее чему-то на каких-то женских курсах – но чему такую наплевательницу на все нормы можно было обучить? Год этих курсов отлетел от нее, как от стенки горох. И к своей способности плевать на все, вливать в свою осиную фигурку алкоголя больше ее емкости и презирать весь свет в тоске о чем-то несусветном она так ничего и не прибавила. Да в такую-то, беспутную и нипочем не поправимую – какой, знать, и виделась преуспевающему острову недостающая ему душа, и втюрился с самого начала Боб. И именно за то, что она такой и оставалась, все ей и прощал.

Никаких детей рожать ему она не собиралась, полагая, что и тех троих ему уже достаточно. Но, кстати, что до самого ведущего к тому процесса, тут подкаблучный Боб явил весьма опять-таки парадоксальный педантизм. То есть категорически не стал большой любительнице этого процесса Машке уступать, когда ей хочется – а только по урочным дням. И как та над ним ни билась – держался наотрез за этот свой опорный островок: «Нет, завтра у меня бизнес. Этим мы займемся в уик-энд». И Машка от такого свинства и бессилия его исправить упивалась до чертей – после чего и звонила, уже вдрызг, своей землячке в Стратфорд.

Тут не без легкого национального злорадства хочу открыть еще одну попутную подробность. Я точно не знаю, какое место занимал на своей фирме Боб – но у него еще был тоже посещавший наши неудельные просторы босс. Который поначалу прямо в прежнем нашем парт-надзорном духе заел Боба за его развод и следующий несусветный брак. И вдруг такая новость: в один из визитов к нам тот босс сам вляпался в какую-то уже совсем неюную, с двумя детьми, табельщицу с Екатеринбургского завода, на который фирма поставляла оборудование. И те, кто видели, от этой табельщицы обалдели просто: ничего особенного – это еще мягко сказано! И тем не менее уже не Боб, но босс стал таким пленником этой неясной и нам страсти, что в каждый свой прилет в Москву, едва закрыв свои дела, гнал в Екатеринбург до той зазнобы – при этом всячески стараясь в глаза Бобу не смотреть.

Видно, и вправду в наших женщинах, со всей их слабостью – или какой-то неугаданной в своей отчизне силой, есть нечто, что выводит их вперед благополучных иностранок. И если в прочем Запад нынче побеждает нас, то они, как какое-то наше заветное оружие возмездия, побивают наших победителей. А мы свободно побиваем их – вот и гадай тут, кто на самом деле победитель!

Но, кстати, интересно, как дальше развилась судьба у Лены с ее Роем. У него был в их провинциальном Стратфорде свой домик, «фордик» – атрибуты самого, по их мерилам, скромного достатка. А у Лены сперва дело пошло крайне туго. Наши русские островитяне встретили ее в штыки, и пальцем не пошевелив, чтоб чем-то ей помочь. Еще она никак сначала не могла избавиться от нашего широкого гостеприимства. У них-то оно не в ходу: коль даже пригласят по случаю чего-то в ресторан, то только самый мизер за счет пригласивших, а за остальное гости уже платят сами. Ну а она уж: гости в дом – что есть в печи, на стол мечи! А там, на острове, эти излишества весьма накладны. Родилась еще Алисон, у Роя его фотодело как-то подкачнулось – и вовсе ей там стало нелегко.

Но она упорно списывалась с разными фирмами, сперва получала крохи, но затем ее напористость взяла свое. К ней хлынули заказы – и с материка уже; она даже открыла свою фирму – и те землячки, что ей сначала показали шиш, уже к ней выстроились в очередь. И даже одна крупная компания ей преложила место в Лондоне, с очень хорошим содержанием, но она отвергла это предложение – из-за Роя исключительно. Поскольку его там совсем не ждали, и она, щадя страдающую гордость мужа, чтобы не превращать его совсем в нахлебника, так и осталась в этом Стратфорде.

Последний раз, когда она прилетала сюда с Алисон к не пожелавшей избавляться от родных просторов матери, Рой даже не присоединился к ней. Хотя она только о нем мне все и говорила: как трудно сейчас на острове пробиться одаренным людям, как эти буржуа не ценят настоящее искусство, предпочитая ему всякую тату… Ну то есть все точь-в-точь обратно как у нас!

И вот она его лелеет всячески, дает ему все шансы заниматься по призванию – вот только по какому именно, не знает точно и она. И вообще картина у них вышла самая парадоксальная. Как будто это Лена жила сроду в Англии, где у нее уже все схвачено, вся клиентура, свое прибыльное дело, содержимые ей дом, семья. А ее не находящий себе места в жизни муж как будто вывезен ей, в качестве забавной птички-Машки, с какой-то затуманной стороны...

То есть никто, как я уже сказал, не ушел в итоге от себя. Как Лене с ее непризнанным отчизной огоньком было суждено испечь свой верный пирожок, так она его и испекла. И будь, я думаю, на месте ее Роя даже черт с рогами, точно так же испекла бы его в лучшем виде и ему. Ну а Машка, вышибив какое-то количество слюны у наших мужиков, и на блаженном острове осталась той же Машкой. Поскольку этим островитянам по плечу лишь, самое большое, наших женщин увезти. Но переделать их – уже никак: кишка тонка.