МЫШИНЫЙ УЖАС

Хоть мне и приходилось в свое время убегать по рыхлому льду Москвы реки с плавучего бандитского притона, сцепляться на базаре в Душанбе с громилой, называвшимся там нежно «мафий-джан» – но самый большой ужас в жизни я испытал из-за такой ерунды, что даже смех сказать.

Но так оно и было, и все дело тут в особенностях нашей психологии. Страшно не то, что на самом деле страшно, а то, что, действуя особым образом на психику, сеет в ней страх. Так например ловко отснятый телесюжет о бездомном псе, заброшенном в собачью клетку, легко может взбудоражить целый город – а очередная весть о гибели каких-нибудь очередных людей проскочит рядом вовсе незамечено.

Итак тот величайший страх постиг меня, когда я двадцатилетним юнцом болтался на зимних студенческих каникулах в подмосковном доме отдыха. Состоял он из каменного главного корпуса и нескольких деревянных коттеджей; в самом маленьком из них, всего на два номера, я и жил. Причем соседний номер почему-то пустовал, и потому все пьянки шли обычно у меня.

А я тогда был, как теперь могу судить, хорошим наглецом и эгоистом – хоть и страдал немало от того, что прочие, в особенности женский пол, меня, как мне казалось, не любят в должной мере и не понимают. И вот как-то выхожу после обеда из столовой в главном корпусе, а навстречу – девчонка самой поразительной и проникающей, как рана, красоты. Я так и замер, глядя на нее во все глаза и сшибая столь же выразительный ответный взгляд. Из чего мигом заключил, что вот она-то наконец меня, такого нераскрытого, с лихвой поймет – если уже не поняла. И затем, слегка смутившись и потупив взгляды, мы с ней разошлись.

Вечером мы всей нашей компанией идем ко мне лакать вино – но я только и думаю, как незнакомку зацепить. Никто из нашенских ее тоже не знал, хотя заметили все сразу – и девчонки, разумеется, с самой неодобрительной оценкой. Они нашли ее вид слишком вызывающим – и правда, сам неотразимый склад ее фигуры и лица как бы бросал всем вызов: ну, кто осмелится принять?

Принял сперва я этого вина – и мыслю, что здесь ничего не высижу, ловить красотку надо в главном здании. Но только уже собрался напряженный трепет в сердце преломлять в нелегкий шаг, как происходит вот что. Была у нас еще девчонка, не красавица, но очень милая снаружи, а в душе – и вовсе ангел доброты. И по некоторым признакам я мог судить, что она уже давно была готова всячески меня понять – но отвергал сам это слишком легко дававшееся в руки понимание.

И вот она, тоже хлебнув вина, при всех заводит такую, очень в том же юношеском духе речь. Что я дескать только строю из себя невесть кого, но под дурной личиной до того хороший, что если бы о чем-то ее попросил, она бы без запинки выполнила любую мою просьбу. Тут у меня, так замечательно ей понятного, возникает мысль, и я говорю:

– Что, прямо любую?

– Любую, – подтверждает героически она.

– Даже интимную?

И она, представляя, очевидно, вероятную задачу на свой лад, во всеуслышание отвечает:

– Даже интимную.

– Тогда прошу: пойди сейчас найди ту новенькую и приведи ее сюда.

Девчонка вспыхнула как маков цвет, вскочила – и за дверь. Кто-то мою выходку осудил, кто-то, напротив, счел очень даже остроумной; я же только пожалел задним числом, что зря оскорбил бедняжку, не добившись этим ничего.

Но пролетает с четверть часа – я даже не успел еще замыть тем же вином скверный осадок на душе – дверь открывается, входит та беглянка, а за ней – сама красавица. Все от такой глубокой жертвы так и разевают рты – а я с азартом игрока, которому упала с неба масть, сейчас же начинаю беззастенчиво ее разыгрывать.

Скоро гости, которых я задавил своим куражным красноречием, впадают в скуку и начинают, следом за первой жертвой моей хорошести, расходиться. И мы остаемся со второй наедине – о чем пару часов назад я даже не мечтал и к чему, по правде говоря, не был и готов.

И потому без посторонних меня быстро покидает дар этой разудалой речи. Тут надо б уже как-то глубже забирать – но у меня типично юношеский случай: чем больше в сердце, тем скудней на языке. Да и она – нет как-то б диалогу подсобить, только всем своим видом заводит мою душу, замалчивая собственную. Хотя красивая, конечно, спасу нет: от одной тонкой кромки верхней губки глаз не оторвать! А с разговором – ну никак, отделывается одними междометиями. И хоть за ними скрыта, может, бездна понимания, о чем мне поведал еще первый ее взгляд – все очевидней, что искать его надо никак не в области словесного контакта.

Но есть закон: взялся за грудь – скажи что-нибудь! А я уже и сам – ни бэ, ни мэ. И когда все же потянулся к ней с тяжелым напряжением руки, она вмиг вспомнила про поздний час, сигнал к уходу. Я ей: «Еще не поздно!» Она: «Нет, уже поздно!» – «Ну и что?» Но она с таким наивным или деланным непониманием, лишь поджигающим накеросиненную страсть, мне говорит: «Ну мы же завтра еще встретимся, правда?»

Пытался я ей своим неуклюжим языком внушить другую, не терпящую отлагательств правду – бесполезно! И когда ее уход уже облекся в беспощадную реальность ее шубки, смог только прибегнуть, как к крайней мере убеждения, к такой уже бездоказательной фигуре речи с интонацией отчаянной мольбы: «Ну я тебя прошу, не уходи!»

При этом я тронул ее руку – но не душу, как сейчас же уловил. Так неужто, обуял меня тогда катастрофический вопрос, этой души нет вовсе? Даже в той, чьи идеальные черты с этой щемящей кромкой губ являли самый несомненный ее вид? Но без души мир мертв как труп – по поводу чего я ощутил такую безутешную тоску, что вовсе упал духом. Она же воспользовалась моей скорбной неполадкой с тем, чтобы сказать: «Ну все, я пошла, не провожай!» Чмок меня в щеку – и за дверь долой. Я только прокричал в порядке уже полной дичи:

– Вернись! Я буду ждать!

– С ума не сходи! – отозвалась она и была такова.

Но не успел ее горячий след простыть, все те слова, что как подушки Мойдодыра ускакали от меня, обратно прискакали – но где та грудь, которую путем их брать? И я давай впрямь ждать, что вдруг она еще одумается и вернется, приняв, как радиоволну, мой страстный призыв.

Так я довольно долго напрягал в ночной тиши свой слух, тщась уловить извне желанный скрип шагов. И когда всякая на то надежда уже рухнула, возбужденная душа все нипочем не соглашалась с этим примириться. Я чувствовал свое одиночество с почти физически несносной силой; меня осязаемо давила эта непрошибаемая, как бетон фундамента, стена непонимания между людьми. И как бы за ней ни прижало одного – другой и не икнет в ответ! Вот почему, вдруг понял я, так просто убивать: тот душераздирающий глас убиваемого убивающий просто не слышит, если души на самом деле нет. И если та, к которой сейчас рвется мой авральный зов, не отзовется, это грозит уже глобальной катастрофой: как человечество, оглохши в такой мере, может дальше жить?

Я уже пытался и ложиться, понимая, что в моем бредовом непризнании неутешительной действительности прока нет. Но стоило припасть к подушке, стук собственного сердца принимался мной за звук шагов – и я, как безумный, вскакивал к двери. Мне уже даже было все равно: хоть не одна беглянка, так другая; птица, зверь, хоть кто-нибудь, хоть по ошибке ткнулся б в мою дверь!

И уже заполночь, в таком зашедшем далеко угаре я, словно очнувшись и остановившись на скаку, оглядел свой погруженный в одиночество приют. И вздрогнул: все предметы в их знакомых очертаниях мне показались как подмененными. В них словно отлилась неизъяснимым образом их неживая, но зажившая какой-то жуткой жизнью мертвых суть. И только одно это мертвое и казалось сущим на земле, а жалкий налет плесени всего живого – каким-то мнимым и никчемным вздором.

И тут я уже точно понял, что пора мне спать – не то впрямь чего доброго свихнешься. Я разделся, погасил свет, лег – и стал помалу успокаиваться, обнадежено смекнув, что завтра будет новый день, душа, как от кошмарных детских снов, проспится; еще покатаемся с  виновницей всей этой напасти на саночках – а там, глядишь, под вечер как-нибудь и допоймем друг друга.

И только я от этой мысли, засыпая, даже улыбнулся, как в полной комнатной тиши раздался страшный не то скрежет, не то хруст – словно кто-то раздирал вблизи лист кровельной жести. Я так и ссыпался с кровати, очутился в два прыжка у двери, зажег свет и ошалело огляделся. Никого и ничего – да и кто б мог тут быть? Не призраки же с того света – скорей всего мне просто примерещилось на пьяный мозг, который впрочем был уже не столько пьяным, сколько переутомленным. И так уже хотелось спать, что я, не долго думая, решил, что да, конечно, это нервы, а не призраки шалят. Погасил свет и вернулся на кровать в надежде поскорей утопить во сне подкожный страх.

Но лишь сомкнул набрякшие тяжело веки, где-то совсем близко раздался тот же громовой раскат. Я даже не заметил, как опять перемахнул через всю комнату, зажег свет и замер обезумевшим от страха изваянием. Сердце билось навылет, я шарил вокруг очумелыми глазами – но ничто даже не намекало на причину страшного явления. Значит, либо здесь, где кстати и никто кроме меня не поселился, впрямь обитает эта нечисть – либо я сам схожу с ума. Одно другого нелегче, но что делать? Бежать в главный корпус, будить персонал и поднимать тревогу? Потом стыда не оберешься, когда пойдут болтать, что парень спьяну среди ночи испугался привидений. И меня опять прошибло, как озноб, это непоправимое до боли одиночество: кричи, не кричи – во всей вселенной ты, как потерпевший обрыв связи космонавт, один!

Но между тем нельзя ж было и стоять в таком бредовом ужасе всю ночь. Башка уже раскалывалась от похмельной боли и усталости, и до далекого по-зимнему рассвета мне эдак просто не дожить. И я отважился на компромисс: зажег настольную лампу, погасил большой свет и, все еще дрожа в поджилках, лег: что будет?

Прошла минута, другая в мертвой тишине – и тот же страшный звук вверг мое сердце в бешеное колотье. Но я огромным волевым усилием заставил себя не вскочить – а искоса повел взглядом в адрес звука. Он явно исходил от стоявшей у стола мусорной корзины, устланной газеткой. Превозмогая страх, я встал, подошел на цыпочках и заглянул в нее.

Там, среди хлебных крошек и колбасных шкурок, сидела на газете маленькая мышь. Она засучила лапками – и издала тот же, только теперь куда меньшей силы звук. Я чуть от счастья не подпрыгнул. Душа! Живая! Вот, значит, кто так напугал меня! Все до слез просто: я на своей кровати оказался как раз в фокусе звука от царапанья мышиной лапки по газетному листу-мембране. А из-за полной тишины вокруг эффект, усиливаясь многократно по законам восприятия, и бил с такой ужасной силой.

А мышь-то, видно, и сама попалась: в корзину как-то забралась, а назад – уже никак. И можно было вообразить, какие ужасы трясли ее, когда я проносился мимо! Я протянул к ней, показавшейся сейчас родней и ближе всех на свете, руку, взял ее и погладил пальцем по спине. И ощутил, как билось – для меня едва, а для нее, наверное, навылет – ее мышиное сердечко. И дабы не мучить тварь не могущей быть ей понятной лаской, выпустил ее на пол. Она стрелой промчалась к шкафу, юркнула под него – и была такова.

Я же наконец с несказанным облегчением улегся, погасил свет и уже через минуту дрых без задних ног.

Как и с кем из тех девчат мне удалось в конце концов поладить, уже, пожалуй, не так интересно. Могу только еще сказать, что относительно красавицы я понял чуть спустя: она для меня оказалась чем-то наподобие той мыши – попав случайно в пустовавшую корзину моих вздорных чувств и наделав там переполоху. Но еще мыслителями прошлого отмечено, что эта красота, как всякая блестящая приманка – вещь вообще весьма непостижимая. И даже если за ней – вовсе ничего, способна высекать в сердцах такие страсти, что не снились иным подлинно достойным и значительным вещам.

А все, говорю же, причуды этой психологии. Так, возвращаясь к самому началу, и сейчас: люди смотрят по телевизору на участившиеся кровь и смерть – и все это воспринимают в общем-то спокойно. Тогда как самая дрянная мелочь в окружающем быту подчас родит в них самые неистовые бури! Но отбушевались – и обратно, чем бы телевизор ни стращал, спокойно хлещут свою водку или чай.

Но, может, с этой эгоистической неуязвимостью, позволяющей нормально жить при самых ненормальных перекосах, и не стоит спорить? Так, как какие-нибудь космонавты в их наглухо задраенных скафандрах, и полетим сквозь кровь и стужу новых лет за вожделенными блестящими приманками? И пес с ней, с этой замороченной в мышиных ужасах душой?