МАРИЯ ГРИНБЕРГ

Так звали одну замечательную в прошлом пианистку, по национальности еврейку. Отец мой, весьма русский человек, во многих областях профан, но страстный, ее когда-то обожал, слушав после войны в старинном зальчике в Армянском переулке. А по поводу евреев говорил, что еще будучи студентом-фронтовиком, из брянских лесов родом, не знал вообще, что они есть. И когда узнал, что его лучший друг, фронтовик же и сосед по общежитию – еврей, сначала даже не поверил. И до конца жизни так и не смог определиться в этом заковыристом еврейском вопросе, оставаясь для русопятых проеврейским, для еврействующих – тоже, значит, анти их.

Но речь не о той вовсе, а о другой, не больно юной, больно неприкаянной еврейке, с которой меня как-то спутал бес. И которую звали как и ту, еще отцовскую кумиршу – Мария Гринберг.

А познакомились мы так. Однажды утром, после крепкой пьянки накануне, я выбежал на улицу замять трусцой похмельный грех. Она же, спиной ко мне, в спортивной, облегавшей ловкую фигурку форме, выгибалась у какого-то снаряда на детской площадке. И оббежав круг, весь в лихом поту, я грешными делом налетел на нее со стороны уже довольно неказистого лица. Но какая-то свербящая в нем, особенно на старый хмель, отзывчивость и подвела меня под разговор – тотчас ей подхваченный. Приехала она, с ее слов, из Ташкента, здесь остановилась у знакомых, а уж по какой надобности – я уточнять не стал. С меня хватило, что приезжая и, стало быть, опять уедет в эту придающую какой-то дополнительной нечистой тяги даль. Я ей сказал свой телефон, и она пообещала позвонить уже сегодня.

Но в этот день она не позвонила. Звонит на следующий: а не помог бы я ей свезти вещи от тех знакомых, алкашей, замучивших ее поборами на водку, на другую, более спокойную квартиру. Такая просьба от миниатюрной, одинокой на чужбине женщины – что отпереться тяжело. И я, запомнив больше ее ладный реверс, чем неладный аверс, подписался на услугу.

Но когда встретил ее у подъезда с тремя неподъемными баулами, был вынужден признать, что самое здесь неподъемное – эта ее еще и обветрившаяся какой-то дрянью рожица. Она же, пока мы тащились на трамвае и метро, успела выложить, что в Москве уже вторично, прошлый раз у той, к которой теперь едем, Розы Марковны, старухи одинокой, и жила. А с этими друзьями подружилась в поезде, они, муж и жена, ее по пьяной, очевидно, морде и зазвали на московское гостеприимство. Ну, и решили, видимо: жидовка, из Ташкента, с прорвой всякого добра, сам Бог велел доить такую и доить, поскольку выпить они любят постоянно. У нее ж всего и есть какой-то ширпотреб, чтобы здесь продать, тем на обратную дорогу заработать. А сразу к этой Марковне не подалась, потому что и неловко было ее, дальнюю знакомую, обратно беспокоить, и сама бабка с причудами: держит, как иные чокнутые кошек полон дом, кучу цветов в горшках на всех комодах, подоконниках и прямо на полу. Ну и еще всего нарассказала – так, правда, и не открыв, зачем тогда со столькими трудами совершает по второму разу этот хадж сюда. Дала только понять, что потом и это дорасскажет.

Но когда мы с ней расстались снова у подъезда, чтобы Марковна пугливая меня не засекла, я, вякнув наспех: «Ну, увидимся!» – про себя подумал: вот уж шиш! И с явным облегчением, как за углом отлил и не попался, лег в обратный путь.

Да телефон-то, сдуру данный, вырвать из ее башки с крысиной мордочкой под черной кипенью густых волос уже не мог. И через пару дней она звонит опять – и прямо в лоб: «Можно к вам приехать?» – «Когда?» – «Сейчас». И я и ляпни: «Приезжайте». Дом она помнила, номер квартиры я назвал. «А вы дома один?» – «Как перст!» – «Ну, тогда ждите».

Но скоро вновь звонит: вы все же лучше меня на трамвайной остановке встретьте. Я ей: тогда уж лучше на троллейбусной, так ближе. «Нет, лучше на трамвайной». – «Ну, сговорились. Приблизительно когда?» – «Да уже выхожу. Через час буду».

Стою я через час на остановке – ее нет и нет. Что за чушь? Дорога ясная, трамваи без запинки ходят. И тут рядом останавливается какая-то битая иномарка, из нее высыпают трое молодцов бандитского окраса. К ним из-за ларьков чешут трое таких же, руки все друг дружке жмут и закидывают в багажник какой-то сверток – может, ракетная боеголовка; может, просто чья-то голова. И меня как обухом по голове: а не по этой ли и моя залетная Мария части? Адрес мой вызнала; знает, что дома я один, что меня сейчас там нет… Я разворачиваюсь – и назад. Вот, значит, зачем и остановку, что подальше, назвала! Да еще – Боже! – я же ей, как идиот, и сумки эти с предыдущей хаты пер!

С дрожащим сердцем поднимаюсь в лифте, подкрадываюсь к своей двери, открываю – нет, все чисто. Ну и настали времена – кругом бандит мерещится, домой войти дрожишь! И тут кого-то еще в эти странствия нелегкая несет! И только я это подумал – звонок в дверь. Стоит моя Мария, оказавшаяся дальше Гринберг, и все с ее задержкой мне сразу по ней ясно. Это она не иначе как от зеркала отлипнуть не могла, уж начипурилась так, что и мордочки самой не видно: и бант какой-то в волосах, и клипсы на ушах, и губки алые, и щечки цвета крем-брюле, и блузка белая с жабо… Только от всей этой ее цветомаскировки меня опять же слегка внутренне перекосило. Ну да, как говорится, криво запряг, да поехал так!

И мы, не тратя даром времени, поехали. То есть скорей открыли запасенную бутылку – и тут ее словоохотливость оказалась как раз кстати, ибо когда красавица тебе не по нутру, крутить эту шарманку самому довольно тошно. И не крути – но такова судьба, что не всегда те, кого бы ты жаждал, жалуют тебя. И тогда жажда этой близости, хотя бы приблизительной, готова, бедная, сойти с ума, дабы осилить возникающую встречно тошноту.

И уже после первого фужера она затараторила против меня так, как против какой-то заряжаемой с дула пищали пулемет. И за пару часов выдала мне с потрохами всю свою довольно неожиданную повесть. Возможно, Мария Гринберг пианистка, как женщина и однокровка, чья участь была тоже нелегка, на своих клавишах и лучше бы поведала ее уросшие корнями в бездну человеческого страсти. Но да той уж нет, и потому ее несчастную Хаву нагилу могу слабать, как умею, один я.

Мария Гринберг не клавишница, а еврейка просто, в Ташкенте, хлебном некогда, и родилась. Сколько годов назад, она уж не сказала – но, судя по всему, достаточно, чтобы место свое под солнцем, в тех краях палящим жаряще, найти. Чего ей, увы, так и не удалось.

Родители ее, люди там пришлые, всю жизнь отдали швейной фабрике, получив взамен свою квартиру на две комнаты. Ее родили еще в мазанке; потом, уже в квартире – братца.

Узбеки еще в школе отличались тупостью. Особенно узбечки, у которых в голове было одно: только бы выйти замуж. А замужняя – это у них уже вообще никто, вроде клопа при муже. Русские – тоже одна серость в основном. А она, когда прошли «Евгения Онегина», стала писать стихи. Дома была книжка о Библии, и она по ней сочинила поэму о сотворении мира, онегинской строфой:

Тогда увидел господь Бог,

Что человек грустит без пары.

И одиночеству его помог,

Создав жену ему в подарок.

Он им велел лишь тем в садах питаться,

Что не дало б о главном догадаться.

И запретил лишь дерево одно,

Которое к открытиям вело… 

И прочла это в классе. Но ее подняли на смех: мол это ты у Пушкина все содрала, даже учительница то же самое сказала. Она ей: ну найдите тогда это у него! А та: и искать нечего, и так все ясно. Она аж плакала – и от обиды, и оттого, что все ее не понимают.

После школы она поступила в институт, главное – ради возможности общения. В Москве дескать хорошо: можно пойти в театр, кафе, никто внаглую лезть не стает. А там сразу любой чурбан тебе: эй, девушка, давай знакомиться! А познакомились – раз не узбечка, уже через минуту давай лапать за ногу.

В общем и в институте окопались одни эти, как она их называла, «чурбаны́». Ударил же за ней преподаватель, сделал предложение: я не такой как все, ты будешь у меня свободной. Поженились, и он впрямь, хоть и узбек, повел себя прилично, ни в чем ее не ограничивал – так от него чуть вся родня не отреклась. Но кроме своей специальности ничем не увлекался, других книг не читал; пять лет вместе прожили, а сказать друг другу нечего. И она стала все чаще уходить от него к родителям, а потом так там однажды и осталась.

Хотела снова выйти замуж, но не удалось. Почему-то ей всегда интересовались только те, кто самой неинтересны были. А попадется интересный человек, уже по взгляду видно, и сам смотрит – но робеет подойти. Тогда она записалась на курсы по искусству общения. К примеру, если хочешь познакомиться, надо или сумочку уронить, или споткнуться, тогда тот, кого имеешь в виду, придет на помощь. Но в жизни так не выходило: или кто наглей опередит, или еще что-то. А подходить самой – тоже плохо. Кто первый инициативу проявил, потом всегда должен будет ее проявлять. Еще считается, что если женщина подходит первой – обязательно легкого поведения. Так целых семь лет одна и прожила.

Один только за все это время повстречался интересный человек, открыл ей веру в Бога. Она прежде увлекалась йогой, изучала, какое у тебя физическое тело, какое астральное, кем ты мог в прошлой жизни быть. Например из лягушки нельзя сразу выйти в люди, слишком резкий переход. Но поняла, что это еще всего не объясняет, только первая ступень. И тогда Бог сам нашел ее. Она увидела этого человека на улице, и он ее заметил, подошел: «Я вижу, вы хотите заговорить со мной, но стесняетесь. Вы не стесняйтесь». Назвал свое имя и сказал, что представляет веру протестантов. Она в том, что не надо никаких роскошных зданий, украшений, главное – само общение. Где двое или трое ради Бога собрались – там и сам Бог.

И она убедилась, что человеку с верой легче в жизни. Сама видела таких, кто раньше спивались, даже помышляли о самоубийстве, ничего с собой поделать не могли. Потом они уже как правило уходят от забот жизни, целиком посвящают себя Богу. Но ей все же еще хотелось для себя пожить. И тогда она пошла в кружок по шейпингу. Там, правда, оказались одни женщины, но зато приучили ее ежедневно делать упражнения, это на пользу и здоровью, и фигуре – и не против Бога.

И вот в итоге всех своих телесных и духовных совершенств она осталась в полном одиночестве – больше всего мешая брату, прямо гнавшему ее из дома замуж. И тогда она познакомилась с человеком старше нее на 15 лет. Сперва опять хорошие обещания: мол я уже немолодой, уравновешенный, буду о тебе заботиться – и она согласилась за него пойти. Любви большой, конечно, не было, просто хотелось отдохнуть от всего, пожить спокойно. А вышло еще хуже.

Работал он по нефтяному промыслу, вахтовым методом. Домой вернется – и давай ревновать: вот ты мне рассказывала о таком-то, что у тебя с ним было без меня? Она: с чего ты взял, что у нас что-то было? Я с ним наедине ни разу не была! Но он оказался просто психом: «Я вас поймаю все равно, обоих зарублю!» А потом сам кается, что это оттого, что все его бросали и он уже не способен верить в чью-то верность.

Стала она думать, как быть дальше. В их дом брат уже привел женщину и сказал, что больше ее туда не пустит. С тем психом тоже страшно оставаться – и она решила написать в газету бесплатных объявлений, еще к ним приходили из Москвы. Сперва даже не верила, что из этого что-то выйдет. Но пришла на почту – а там целых двадцать писем на ее имя.

Отобрала из них половину, где больше всего понравились ответы и фотографии. Все были из России, стала смотреть, какие из ответчиков друг к другу ближе. Таких нашлось четыре, все вокруг Москвы: Солнечногорск, поселок Щекино под Тулой, Великие Луки и Владимир. Собрала денег, и как только муж отбыл на промысел – сама, с адресом Марковны, сюда. Оставила ей фрукты, дыню – и начала свой объезд с ближайшего Солнечногорска.

Первое, что она открыла, это что люди шлют такие фото, где выглядят гораздо лучше, чем на самом деле. Солнечногорский еще оказался инвалидом, без ноги, хотя в письме об этом не писал. Правда, сразу же сознался: извините, я вас обманул, иначе вы бы не приехали. Ну, она его не стала осуждать; дом у него действительно свой, как сообщал, деревянный; занимается обувью, надомник. Но она подумала, как это жить с ним, если человек с протезом? Все же ей раньше ничего такого не встречалось. Может, это и ничего, но ей уж больно не понравилось другое: запах от его работы на весь дом. Поговорили, она видит, что ему понравилась, что он ждет ее ответа. Сказала, что еще осмотрится, обдумает, тогда и сообщит. Он ей: ну, я все понял, вы уже не вернетесь. Это из-за моего протеза. Она: нет, что вы! – просто не могла сказать про запах. В общем расстались – может быть, и зря. Он из всех самым приличным оказался: и черты приятные, и разговор. Но ее все же еще окрыляла надежда на остальных троих.

Поехала она дальше в Щекино – там большой химкомбинат, и все на нем работают. Нашла дом, тоже деревянный, с огородом, с садиком. Жениху 39 лет, никогда женат не был, живет с матерью. Потом она установила, что такие люди самые ненадежные. Их с детства опекают матери, и им уже на самом деле никого больше не надо. Ну, может, им еще что-то и хочется, но у матерей сильней всего их личный эгоизм.

Она в дверь постучала, открывает мать: входите, вот мой сын. И так сразу вышло, что она их и знакомит, и дальше тоже все она. Посидели, чаю попили. Его о чем ни спросишь – озирается на мать. Работает технологом на комбинате, мать и рассказала, какой он ценный работник, какие у него привычки, увлечения, а увлечение всего одно – рыбалка. Мать говорит: идите погуляйте. Ходили, ходили, она пробовала с ним и о Боге говорить, и о литературе, но он даже разговор не может поддержать. Сказал только, что вот, сдохли у плотины караси. Она подумала, что и письмо скорей всего за него писала мать.

На ночь она у них осталась. Мать с собой постелила, говорит: в общем вы нам понравились, давайте оставайтесь, женитесь, все равно надо жениться, а вы такая интеллигентная, книги читаете. Она думает: надо же, и об этом только мать, а он и попытки никакой для объяснения не сделал. И утром опять сказала, что пока уедет. Мать сразу: да, да, поезжайте, – как будто только этого и ждала! И он молчит как рыба. Ну и лови тогда свою дохлятину!

Затем были Великие Луки. Там интересный человек попался. Только она к нему пришла, он сразу ей на ты: ты посиди здесь, а мне выйти надо. Возвращается через полчаса, уже выпивши. Говорит, случайно друзей встретил с дня рождения. Принес еще бутылку: ну, давай за встречу выпьем. Только выпили, он ей руку на коленку. Она: уберите пожалуйста. А он: что ты из себя недотрогу строишь, не притворяйся передо мной. Она ему: я не притворяюсь, просто совсем с другими целями приехала. А он: «Знаю я ваши цели, ваша цель одна: в кровать затащить». – «Не собираюсь я вас никуда затаскивать, с чего вы взяли?» – «Ах не собираешься, тогда чего меня дуришь, я на вино потратился, отдавай мне деньги!»

Ей от этих слов стало совсем не по себе. Думает, лучше не связываться, глаза дурные, что у него еще на уме? Отдала деньги – и за дверь, хорошо хоть, удерживать не стал. Села на вокзале поезд ждать, даже не решилась выйти город посмотреть, вдруг еще караулит где-то. Пива взяла, выпила, чтоб как-то отойти. Но поняла, что в этом деле надо быть готовой ко всему.

Остался последний, из Владимира. Но этот оказался копией щекинского. Тоже вдвоем с матерью живет, тоже женат не был, и она уже сразу знала наперед, что дальше будет. И точно: только с матерью все разговоры, она вроде и за, и сын у нее – ангел, только тот, со Щекино, хоть выглядел получше, а этот еще лысый и в очках. Но уже чувствуется, что разговор неискренний. И она даже не осталась у них на ночь, тем же вечером уехала.

Подумала в Москве, не съездить ли еще к первому в Солнечногорск, но так и не решилась: вдруг он обиделся, не пустит к себе или еще как-то отомстит. Походила здесь по выставкам, музеям, но никаких интересных встреч не произошло. Так, некоторые пытались познакомиться, но в основном пьяные, сразу понятно, для чего.

Тогда, по возвращению в Ташкент, решила, уже не так страшно, дать объявление в местной газете – московские уже к ним перестали приходить. Написала: «Люблю мир искусства, религию, интересное общение. Не люблю только дураков». Девушка в газете ей сказала: «Так не пишут, напишите как все: обаятельная, привлекательная». Но ей больше всего ответов и пришло, даже все там удивились: «Надо же, мы и подумать не могли, а вы всех обхитрили!»

Стала она опять из этих писем выбирать, какие больше нравятся, распределять: в этот день свидание с одним, в этот – с другим. Стала встречаться – но все одно и то же. Уже сразу знаешь: этот сейчас скажет то-то, этот – то-то. И все с каким-то признаком неполноценности. Видно, только такие на эти объявления и отзываются, и думаешь: ну взять вот этого, а чем он лучше того? Раз человек неполноценный, это потом непременно скажется, и будет тебе мстить всю жизнь за свой недостаток.

И постепенно ей самой все это надоело. Идешь уже, говорит, на свидание как на работу: карточка номер такая-то, номер такая-то – она, чтобы не путаться, на всех завела карточки, держала дома в тайнике. Даже уже перестала заниматься этим часто, ну изредка со скуки сходишь, без особенной надежды даже.

И вот в этом году решила уже просто так в Москву приехать. Даже странно: всю жизнь казалось, что Москва – это другой конец земли. А всего раз побывала – и сразу стала как родная, остались впечатления хорошие: просто какой-то пейзаж, сидела одна в парке, листья падали… Такое было ощущение все время, будто ее здесь что-то ожидает – а ощущения внушает, как известно, Бог. Конечно, за две недели мало чего может произойти, но вот с вами – это со мной, значит – с первым интересным человеком встретилась. Смотрела, как вы в то утро бежали: думаю, он на меня смотрит, что дальше? Наверное все же не решится подойти, не наглый, испугается. Тогда я его про себя определю. Я уже, говорит, научилась всех по глазам определять, лучше любого экстрасенса. Но вы не испугались, подошли, непринужденно так заговорили. Вы тоже изучали правила общения?..

Но к этой точке ее исповеди алкоголь, который я все подливал и подливал, уже осуществил свой черный труд. И я путем великолукского кобла простер к ней свои, подогретые ее большим несчастьем руки. И уже беспрепятственно акт вандализма, предвкушение которого ей, судя по ответной страсти, было вдунуто самим Всевышним, совершил.

Чем собственно и был готов логически закончить приключение. Но ее все более, по мере моего утихновения, запальчивые ласки уже не оставляли никаких сомнений, что я-то, на ее незамедлительный аршин, и есть тот, неуемная тоска по ком гнала ее, сквозь строй предтеч, в ее безумную дорогу. И впрямь – чем не жених: живу в Москве – ее обетованная столица; человек с виду образованный, владеющий основами общения. Вот только в Бога, как она успела выяснить, не верю – ну да, сравнительно с протезом, это вовсе исправимый грех, и кому, как не ей, сама судьба его исправить!

И как я ни пытался дальше деликатными обиняками вывести ее из заблуждения, так дико склеившего смех и грех – она с упорством фидеина все нипочем, никак не соглашалась допустить, что я на самом деле был лишь тем, чем был: всего очередным, не более, шипом ее тернистого пути – на который впрочем осудил ее никак не я.

И не мне даже постичь до дна всю ее глубинную, закованную в стареющей крысиной мордочке тоску. Одна Мария Гринберг пианистка, как я запомнил ее в последних бетховенских сонатах, еще как-то могла б откликнуться из скорбной бездны своего экстаза. Этот экстаз и нерешенность ей того же окаянного вопроса, убив ее, сложили ей хоть эту артистическую славу – чему пример любовь к ней моего покойного отца. Тогда как та же самая напасть, пустившая по миру бедную Марию Гринберг два, не принесла ей – да и не принесет уже, похоже, ничего.

Я ее утром выпроводил, малодушно пообещав еще встречу впереди. Но когда она назавтра позвонила с предложением свести ее в музей имени Пушкина, с уже более легкой на дистанции решимостью сказал, что все ближайшие дни занят напролет. Она ответила:

– Мне все понятно!

И в ее голосе окрысилось опять такое бешеное одиночество, что я подумал: обогни она хоть весь земшар и тисни свое объявление во всех газетах мира – и это б ей не помогло ничуть. Так ей уж на роду написано. Судьба.