ЖАДНОСТЬ ФРАЕРА

Зверек, который говорит «ибэхэвэ»

Фантазия ребенка

Терпел я долго нищую судьбу свободного художника – но не вытерпел и вышел на панель агит-услуг для наших прущих во все выборные щели кандидатов. Как еще раньше мне сказала доверительно соседка по подъезду, надувавшая каким-то ее бизнесом народ: «Сейчас такое время, рыночное: продается все!»

Хотя на самом деле, разрабатывая эту порожденную всесильным спросом жилу, я никого особенно не надувал. А просто доводил во всей красе до всенародного ума предвыборные бредни нанимателей – помогая тем довызреть нашему демократическому пузырю. И выводок профанов, нанятых одним подмосковным воротилой, дурел от счастья, вычитывая на газетной полосе свой обезьяний бред: «Удовлетворение коммунальных нужд граждан. Забота о людях – главный пункт моей программы…»

С этими пунктами, что каждый кандидат в местный совет хотел надрать себе побольше, там был настоящий цирк. «Нюр, а Нюр, а где ты это взяла: «Ручаюсь только за конкретные дела, пустых обещаний не даю!» – спрашивала при мне одна тетка другую. – По радио так четко прозвучало!» – «Это я еще на прошлых выборах у Сидор Сидорыча списала». – «А можно я это в свою программу украду?» – «Давай. Только тогда отдашь мне пункт по медицинским картам».

Главным же пунктом у всех проходило, что всякий такой Сидор Сидорыч и всякая такая Нюра как сели в детстве на горшок, так и стали болеть душой за людей – словно не люди сами, а отряд каких-то душевнобольных! Но коли наш народ желает этой ахинеи – ну и исполать! Ведь любой лоходром возможен лишь при обязательном желанье самих лохов остаться во что бы то ни стало в дураках.

Короче говоря, на гонорар с такого лоходрома я в виде редкой роскоши купил для себя, жены и четырехлетней дочки путевку в подмосковный дом творчества писателей на Новый год. Восторгам дочки не было конца: она и на лошадке настоящей покаталась, и на санках с горки, и среди гулящей публики нашелся один непременный педофил, доставивший ей счастье вдоволь наплясаться с ним под новогодней елкой.

Нечаянное развлечение нашлось там и для меня. Наши писатели, верные своему продувшему страну народу, этот дом творчества тоже уже продули одной банковской структуре. Путевки большинству мастеров лоханувшейся культуры стали не по карману, и былой литературный цветник смели прислужники победоносно выпершей у нас над всем мамоны.

Но в нашем корпусе я неожиданно узнал одну знакомую чету. Писательница Люда – напечатавшая еще на закате перестройки повесть в духе модной тогда «черной правды» про дом престарелых, чем вошла в круг первых демократов. И Саша, ее муж, писатель тоже – правда, ничего такого замечательного не печатал никогда и не писал. Но среди таящей, как снег, литературной братии, оказавшейся трагически неприспособленной к беспривязному содержанию, они больше известны были тем, что в смутные 90-е успешно занялись продажей контрафактных сигарет. И первыми в ряду тогдашних беженцев из царства духа в царство брюха заимели на обвалившиеся барыши тот небывалый еще 600-й «мерседес».

За годы, что я их не видел, Люда, когда-то очень пышная, кустодиевского образца красавица, еще настолько раздалась, что никаким, самым лихим аршином не объять. Но Саша, как бы обретавшийся в ее подбрюшье, остался стройным, как поморщенный лишь временем и всей попутной едкой жижей придорожный тополь. Еще с ними были две дочки: младшая – ровесница моей, старшей – лет десять. Обе в качестве самой любимой у детей взрослой забавы болтали то и дело по своим мобильным телефонам; приехали ж они на новом дорогом «вольво» – то есть дела их, видно, шли все так же хорошо.

Большого желания общаться с четой этих и раньше не особо близких перебежчиков у меня не было; но уже после новогодней ночи, на второй день отдыха, мы после ужина столкнулись у столовой в главном корпусе. Слово за слово: а ты что сейчас делаешь? А вы? А делали они все то же: под некогда добытым прогрессивным грифом убегали от налогов с этих же продаж. И тут Саша говорит: «А ты случайно на бильярде не играешь?»

Аферная бильярдная игра, в какой-то мере прародительница нашей современной лохократии, в давней юности мне приносила легкий левый хлеб. И я сказал: «Ну так, как все, дурачился когда-то. А ты что, здорово умеешь?» «Более-менее», – по-фраерски похвастал он и еще козырнул, что даже ходил в клуб, где сам Митасов, чемпион СССР, ему показывал удары. «Тогда дашь фору!» – говорю. «Нет, я форы не даю и не беру, – гордо ответил он. – На равных – сколько хочешь!» – «Ну, делать нечего, пошли!»

По всем игроцким правилам, что из памяти невыводимы, как наколка на руке, я первую партию выиграл, вторую слил, контровую опять выиграл. А дальше уже надо регулировать отъем в зависимости от типа лоха и размеров его жадности – которая, как учил покойный Устрица, не только выдающийся жучок игры, но и ее философ, непременно ведет к бедности.

Но мне, при всем давно не упражнявшемся старании, хоть сколько-то заметно обеднить табачного жука не удалось. Поскольку он, еще прохвастав, что в прошлом месяце нажил аж 40 тысяч долларов, показал такую, тоже не мереную никаким аршином жадность, что и сам Митасов, чемпион, поэт, умевший раскачать и мертвого, здесь засушил бы весла. После четвертой партии, продув всего с тысячу рублей, он расстрадался страшно и сказал, что нынче не в ударе: видно, слишком много выпил сухого вина – и предложил отложить игру до завтра.

К тому же тут и Люда, тоже горячо переживавшая фиаско ее выжатого в тополиный прут супруга, засучила пятками. Она, видать, пила не одно сухое – и в неуравновешенном порыве обхождения бильярдного стола еще и брякнулась всем своим непомерным корпусом со слабых ножек на пол. И дальше настояла, что раз не идет игра, им лучше покататься на своей новой машине по аллеям нашей живописной территории. Мой выигрыш, отнятый с кровью сердца из приталенного к ее брюху кошеля я получил – и они вместе с детьми, пригашенными той же проступившей кровью сердца, ушли подальше от растратного греха.

На другое утро я, запрягшись в санки с дочкой, пустился на пробежку по нашей круговой аллее. Гляжу – а там в кювете на боку лежит уже запорошенное выпавшим за ночь снежком «вольво» удравших от бильярдного наклада экономов.

После обеда встретились мы с ними у столовой, удрученный Саша говорит: «Давно мне надо было на машине научиться! У нас одна Людмила водит; вчера, видишь, чуть перепила, ей какой-то зверек показался на дороге, стала объезжать его – и на бок!»

Их машину наши радостные во хмелю здоровяки из банковской обслуги живо выдернули из кювета в два десятка крепких рук. Помялась вся правая часть: крылья, двери, – на сколько-то там, с горьких Сашиных подсчетов, тысяч долларов. И я ему говорю: «А если бы вчера играть остался – ну, еще тысячу рублей от силы б проиграл. А то еще б и выиграл!» Он, еще больше удрученный этой очевидностью, сердечно согласился: «Да, ты прав!» – «Ну, пошли тогда, хоть отыграешься!»

Схватил он в баре джина с тоником – и мы пошли. Поскольку завтра уже было уезжать, путать жлобца дальше не имело смысла. Я выиграл у него три партии кряду, две последние всухую – за что, по правилам игры, расчет вдвойне.

Он сперва, хлебнув хмельного, впал в непродолжительную эйфорию: люто трясся над каждым шаром и не щадил казенного мелка на свой дрожавший в скаредном порыве отыграться кий. При этом прибежавшим с нами детям было дано в порядке соучастия в игре таскать забитые их папами шары из луз на полку. Вокруг чего у них зашел свой драматический дележ – подогреваемый тем страшным треволнением, что мой противник вкладывал в игру. Но скоро допинг его вышел, дух угас, и он мне с побледневшей, как мел, рожей говорит: «Что-то я сегодня снова не в ударе, еще эта машина, черт, на душе! Давай дальше играть без денег». Но я сказал: «Это ты мастер на все руки! А я без денег не умею, извини». Хотя, конечно, его деток, так страдавших, что только моя дочка с гордостью таскала эти перевесившие все мобильники шары, и было жаль.

А вечером мы ждали в гости друзей, справлявших Новый год в соседнем доме отдыха актеров. Я к этому на приваливший как раз выигрыш купил всяких напитков в баре – с чем и пришел в столовую. Саша уже ужинал там с дочками – я подошел, как водится, налить ему законное спасибо: «По пятьдесят давай?» – «Давай». – «А Люда где?» – «У нее сегодня пост с послеобеда. Я, грешный, еще не взойду никак, а она регулярно соблюдает, молодец! Только картошечки просила ей чуть-чуть», – он кивнул на стеклянную литровую банку, доверху набитую этой картошкой и чем-то еще.

Выпили мы по пятьдесят, потом еще – и еще напоследок. Но когда я стал завинчивать початый штоф, его глаза, как два удавчика, так и впились в эту неотвратимо уходящую натуру. И он, выдав капельками пота на залысине весь нестерпимый зуд своей измученной потерями души, сказал: «А можно я к тебе потом зайду, ты мне нальешь еще малость, для Людмилы?» – «Да об чем речь; конечно, заходи!»

Но он так и не зашел – знать, постеснялся прикативших к нам гостей, которым я и рассказал со смехом всю историю про жадность фраера, наказанную таким показательным путем. В ответ на что друзья-актеры рассказали про такого ж своего жлоба – работавшего при театре на отмывке денег мецената. Который, прикатив на той же новой иномарке, с той же беззаветной жадностью присосался к новогодней складчине по сути обворованной им труппы. Никто и не думал пенять ему ни на то, ни на другое – он сам запек всех утомительным рефреном о бутылке джина, что собирался притащить к столу из его номера. Но, дескать, ключи от номера не у него, а у жены – пившей и евшей на халяву тут же рядом…

Назавтра эти наши богатеи, горемыки, съехали еще до нас – и слава Богу. После всего давешнего смеха мне было как-то не в тую встречаться с жидкими глазами крохобора, с его вытершей собой бильярдный пол женой, с их детьми. Причем особенно – с детьми, перед которыми я чувствовал невольный стыд, сродни тому, что чиркает по сердцу при встрече с глазами малолетних нищих и сирот, являющих собой самую жгучую расплату самых неповинных за наш развернувшийся несметно лоходром. И тот же самый, как ни странно, блик сиротского упрека сквозил в глазах и этих обеспеченных на зависть деток. Словно их так же нещадно, как других нужда и голод, приели эти от рождения повисшие на шейках папины удавчики, оставив с выеденным беззащитно детством под зазря холеной скорлупой.

И все это как-то удивительно скрестилось для меня со странной, не пойми откуда, выдумкой моей дочки о фантастическом зверьке, который говорит «ибэхэвэ» и поедает небо, отчего на свете наступает ночь…