ЧЕРНЫЙ ДОКТОР

Проруха на старуху

Мое знакомство со следователем прокуратуры Дмитрием Лило началось довольно неожиданно. Мы с ним сперва чуть не подрались – из-за одной истории, поссорившей заочно нас еще до нашей встречи.

Когда я еще и не знал, что такой Лило на свете есть, другой ранее знакомый мне Дмитрий по фамилии Анисимов попал в Бутырку по расстрельной тогда статье за особо крупные хищения. Звонит однажды у меня дома телефон, взволнованный женский голос говорит: «Хотите узнать о дальнейшей судьбе Анисимова, о котором вы писали? Он сейчас в тюрьме». – «А вы кто ему?» – «Жена. Могли бы мы с вами встретиться?»

Жена у Анисимова оказалась молодая, симпатичная, звать Леной – через час она уже сидела с мокрыми глазами у меня:

– Вам все с самого начала рассказать?

– Давайте с самого.

– Дело в том, что сначала задушили мою мать…

И дальше последовала душераздирающая история, на протяжении которой сама рассказчица несколько раз срывалась в плач – а под конец и меня затрясло слегка.

Жил, значит, светлый человек Анисимов, все утюги и краны дома чинил сам, по воскресеньям ходил в баню и работал в министерстве. Так бы ему, не ведая больших тревог, и жить – но наскучило ему все это, и он ударился за новой жизнью в производственный кооператив. Снял на заводе цех, где до того была помойка, все расчистил, внес станки. И только уже собрался клепать какие-то насосы, тренажеры, еще был у него заветный план – эректоры, то есть приборы для подъема мужской силы, – как неизбежные чинуши сели ему на хребет.

Это все я уже знал, поскольку как раз и помог ему тогда отбиться от врагов через газету. А чем он мне понравился – что он, такой упрямец, ничего другого, кроме своих праведных трудов, не желал знать. Хотя был человек кругом не промах и мог вполне приличным спекулянтом, как другие о ту пору, стать.

– Мне, – говорил он, горячась за рюмкой и позыркивая сквозь свои очечки, – не нужно вторую отбивную на обед. Я качественно свою жизнь хочу поднять на другой уровень. Не «шестерку» на «девятку» поменять, а купить яхту и жить в загородной вилле! И всего этого достигну честным капиталистическим трудом, чтоб ни одна паскуда не сказала, что украл!

И кинулся он с одержимостью клепать свой честный капитал, и больше мы за недосугом как-то не встречались. И вот что происходит, со слов Лены, дальше. Деньжат у них действительно прибавилось. На яхту – нету, и на виллу тоже маловато. Но где-то под Можайском Анисимов купил деревенский дом с участком в полгектара. И еще стал налаживать небольшой заводик керамических изделий.

И однажды чета Анисимовых с сыном Ромой, школьником, возвращается из-под Можайска, входят они в квартиру, а Лениной матери что-то нигде нет. Заглядывают в ванную – а там, прямо в самой ванной, с залепленным пластырем ртом она и лежит, уже бездыханная. Приехала милиция, прокуратура, всю квартиру перерыли, никаких следов. И стали пытать самого Анисимова: а часто ль он скандалил с тещей, не мешала ли она ему вообще жить? А на какие деньги это куплено и это?

Затем проходит жуткая неделя, потому что никого поймать не могут, а Анисимовым ясно, что теща не могла быть целью, цель – в другом. И точно: через неделю Анисимов находит в почтовом ящике записку: «Такого-то числа в 11 дня привези такую-то сумму к ресторану «Прага». Или не досчитаешься еще в семье».

Денег таких у него не было, а на часах уже, когда он вытащил записку, 10.40 того дня. Он звонит в прокуратуру – следователя нет. Звонит в приемную госбезопасности – отвечают: «Приезжайте, пишите заявление». Он кричит: «У меня времени осталось 15 минут!» Там вешают трубку.

Тогда Анисимов помчался в одиночку и без денег к «Праге». Просидел час в машине – никто к нему не подошел. Дальше сидят они все дома, пуще прежнего дрожат. Оперативники поставили определитель номеров на телефон, устроили засаду – но никого опять не засекли.

А дальше уже – самый ужас. Рому отправили к родне в Питер, после работы Анисимов кукует взаперти с женой, благо хоть с молодой и симпатичной, оба на каждый шорох вздрагивают. И вызывают Анисимова в милицию на очередной допрос. Ушел – и к ночи не вернулся. Лена звонит в отделение – дежурный ничего не знает. Тогда она сама кустами, перебежками, как партизанка, мчит туда – и там уже доведывается, что Анисимова взяли по статье 93 прим, каравшей вплоть до смертной казни за эти особо крупные хищения. И на другой день его уже перевели в Бутырскую тюрьму.

Тут-то она, молодая, симпатичная, и дала сок. Сон вовсе потеряла, на ночь баррикадирует входную дверь в квартиру мебелью, до того жутко ей сидеть одной. А через пару недель адвокат еще передает ей, что Анисимов пытался в камере покончить жизнь самоубийством, головой о стенку. У него открылась язва, он ничего не жрал, и, значит, нервы у него, несчастного мечтателя о яхте с виллой, отказали. Тогда-то Лена, излив бесплодные потоки слез в прокуратуре, обо мне и вспомнила.

Теперь что Анисимову вменяли. Поскольку никакое новое дело на земле без денег не поставишь, а взять их из воздуха Анисимов не мог, – он выгодно купил в долг партию компьютеров, установил одной крупной фирме, получил хороший куш. А следователь стал его трясти в связи с убийством тещи так основательно, что поднял всю его документацию, увидел, что компьютерная сделка оформлена неправильно. И подозрение: Анисимов укрыл часть прибыли и на нее ограбил свой кооператив.

Но во-первых: Анисимов по сути – честный человек, не гнилыми пирожками и не родиной, как чуть не все тогдашние дельцы, торговал, а гнал в поту лица реальный ширпотреб, я его глазами видел. Но дальше – вовсе дикий казус, есть с чего рехнуться!

Впечатленный рассказом Лены, сперва я решил лично убедиться в кой-каких деталях. И убедился: ни у компьютерных заказчиков Анисимова, ни у других членов его кооператива претензий к нему не было. И какой это был кооператив: Анисимов один мозгами шевелил, а остальным просто платил с лихвой за труд. Мне все так и сказали: «Как он мог нас ограбить, он нам на хлеб дал и на масло, а в компьютерах мы вообще ни бэ, ни мэ, он там один все делал». То есть Анисимов шел под расстрел и гнил в тюрьме за кражу, если это была кража, исключительно у самого себя!

И с этим всем я кинулся уже в прокуратуру. Следователя опять не было, был заместитель прокурора. И я ему: что ж вы творите, ироды! Бандиты на семью напали, тещу кокнули, а вы кормильца кинули в темницу, он там об стену бьется, жена со страха дома строит баррикады, сын прячется! И за что? Если украл, потерпевший – где? Да вы, говорю, тогда не защитники законности, а сами первые злодеи!

Выслушал меня зампрокурора холодно и отвечает коротко: «Это все ваши домыслы, а мы соблюдаем в строгости закон. Есть признаки статьи, по ней есть мера пресечения, и менять ее не с чего. Окажется невиновным – выпустим. А вы пока – пожалте вон».

Тогда я быстро сочинил и напечатал гневную статью, где все излил, все ужасы и козни показал – и Анисимова выпускают. Встретились мы с ним, обнялись, и я чуть не прослезился: был человек – а стал скелет, двадцать кило за месяц в тюрьме скинул! «Ну, – говорю я ему, – покатался в яхте?» А он, собака, еле что живой, очечки поправляет, потому что с носа сваливаются, и отвечает: «Еще не вечер. Покатаемся. Тебя на первую прогулку непременно позову!»

Тещиных убийц тогда так и не нашли, но и его оставили в покое. Он переоформил правильно свой капитал, чтобы опять не стать вором у самого себя, и взялся за заводик: выпускать посуду, люстры и другие вещи в стиле «гжель». И мы опять стали с ним видеться и перезваниваться редко.

И тут как раз история подходит к следователю Лило. Как-то от одной работавшей в милиции знакомой я услыхал о любопытном уголовном деле и попросил свести меня со следователем, который его вел. Она дала мне телефон – а следователь со странной фамилией, которая потом оказалась польской, был как раз из той прокуратуры, по которой проходил Анисимов. Я позвонил, забил, как говорится, стрелку и пришел.

Старшему следователю Лило тогда было 28. Малый роста среднего, сложения неброского, в тесном его кабинете царил полный кавардак. Какая-то изъятая одежда, радиоаппаратура, какие-то гранаты, палицы, ножи, патроны россыпью и сверх всего – гора бумаг по делопроизводству. И с первых же двух слов общения я понял, что собеседник – интереснейший. В нем как-то сразу чувствовался фанатик дела и матерый профессионал, к тому же щедро наделенный даром образной и нестесненной в оборотах речи.

Я выкатил ему кучу вопросов, чуя, что выйдет увлекательное интервью; и вместо условленных получаса мы с ним в охотку проболтали часа три. И у меня еще мелькнуло в голове: копия, в своем ключе, подвижника Анисимова. На всю округу, может, таких нынче только пару и сыскать.

И под конец, когда мы с ним, кругом сойдясь, уже почувствовали себя совсем друзьями, я и скажи:

– Слушай, ты такой милый парень, а я-то думал, что у вас тут одни говнюки.

Он, храня близко к сердцу честь мундира, насторожился:

– Это почему?

– Да вот пару лет назад был случай: предприниматель, чистый труженик, у него убили тещу, а ваши молодцы его же засадили…

– Анисимов фамилия?

– Анисимов. А ты откуда знаешь?

– Это я его сажал.

– Да? А я – писал…

Дальше – короткая немая сцена, на протяжении которой мы с чувством нарастающей взаимной неприязни смотрим друг на дружку. Наконец я говорю:

– Ну ты гандон!

– Нет, – говорит он, – это ты гандон! У нас еще тогда тебя хотели за твою статейку отловить, в салатку тебе глянуть. С бандитами на одну доску нас поставил!..

Попыхтели мы еще немного друг на друга, и так как оба оказались людьми принципа, решили без развязки этот факт не оставлять. Запер он свой кабинет с гранатами и палицами, взяли мы с ним литр водки и отправились договорить ко мне. А прежде, еще в кабинете, Лило очень выразительно прошелся по «бандитам», как он их называл, «в белых воротничках», акцентируя на том, что родина спасется лишь тогда, когда в ней воцарят не криминальные, а честные дельцы и предприниматели.

И вот уже за капитальным штофом я ему все-все, что про Анисимова знал, со всеми его подвигами, мытарствами и мечтой о яхте, в красках расписал. И про помойный цех, и про станки, и про эректоры – короче, толкнул речь не хуже адвоката, чуть не в полчаса. Лило очень внимательно меня прослушал, сопоставляя, видимо, мою фактуру со своими данными. И под конец штофа и речи схватился за башку:

– Позор же мне! Значит, Анисимов и есть тот честный предприниматель, благородный дон! И я его, шайтан меня попутал, и упек! То-то у меня потом осадок неприятный на душе остался!

Мне от такой тирады даже стало жаль честного сыщика, как когда-то его жертву, и я сказал:

– Ну, не горюй. Знать, такова судьба. Ты хороший человек, он хороший – вот вы и встретились. Ну разве не таким чуть образом. И на старуху бывает проруха.

Затем Лило уже подробней объяснил: «Я вижу, есть труп, есть коммерсант Анисимов, в бумагах его грязь. Поскольку коммерсанты сейчас у нас все воры, я с ним особо церемониться не стал, его упрятал. Потом увидел, что он не злодей – и его выпустил. А вовсе, кстати, не из-за твоей статейки. Но как мне за грех юности теперь покаяться?»

«Ну это, – говорю я, – просто». Набираю телефон Анисимова: «Привет! А угадай, кто у меня сейчас в гостях?» – «Да Бог тебя знает». – «А помнишь такого следователя по фамилии Лило?» Анисимов легонько поперхнулся:

– Помню… Мне что, опять манатки собирать?

– Да нет, наоборот. Он на себе рвет волосы и кается. И еще, вот добавляет, просит у тебя прощения.

Анисимов чуть помолчал и говорит:

– А его-то я как раз давно простил. Он-то из всех, кто со мной   бились, самый нехреновый был. Только хватает слишком цепко. Чересчур. Как клещ. Можешь так ему и передать. А дело мое, кстати, так до сих пор и не закрыто, чтоб ты знал…

Об этом деле и о трагической судьбе Анисимова я еще договорю потом; в тот же раз мы расстались с Лило, как бы уже дважды став друзьями. А все по воле этой роковой судьбы, так неожиданно столкнувшей лбами нас троих.

Бутырская рапсодия

Еще в самом начале нашего знакомства я спросил Лило:

– А скольких ты вообще засадил за свою жизнь?

– Трудно сказать… Ну, может, сотни полторы.

– А самому не страшно? Не боишься мести?

– Да нет. Обычно грозят только по бытовухе, пьянь, что не есть серьезно. Бандитам легче подкупить кого-то наверху. А вообще в нашей работе есть закон. Если сыщик не нарушает элементарные правила игры, что ты ловишь, а мы, бандиты, убегаем, ему никто не будет угрожать. Но стоит только оступиться, взятку взять, сбрехнуть – и сам башки не сносишь, и других под пулю подведешь. Не знаю, как уж это получалось у меня, но я и бандитам никогда не врал. То есть не вышибал показания обещаниями свидания, освобождения из-под стражи. Мне этого не надо, мне интересен поединок психологический. Я могу человеку десять минут не мигая в переносицу смотреть, вопросами замучаю до обморока. На десятый раз он сам, если лжет, на мелочи собьется. А сообщники, как тараканы в банке, тут же заложат и продадут. Потому как твари суть трусливые, мерзкие и подлые…

Он же дал мне возможность посмотреть на этот контингент поближе на своих допросах в тех памятных по Анисимову Бутырках.

Бутырская тюрьма, играющая все более заметную роль в нашей общественной жизни, сразу подивила меня двумя подробностями. Во-первых, оказалось, что следователю, чтобы получить там камеру для допроса, нужно занимать очередь аж где-то с семи утра, а то и раньше. Допросных камер не хватало, поскольку даже помещения тюрьмы сдавались арендаторам на этой подмявшей все коммерческой основе. И забавно было видеть такой, как в пору краха МММ, хвост из суровых сыщиков, выжидающих часами у надменного окошка, где выписывают пропуск.

Другое – когда мы с Лило в очередной раз выходили из того хвоста перекурить, я увидал такой тюремный цирк. Мужик стоял на крыше одного из домов, во дворах которых спрятана Бутырка, и орал:

– Так что ему сказать? Громче кричи!

И крик откуда-то из недр тюряги отвечал:

– Скажи мол так и так!

Хотя даже конфеты в передачах для сидельцев принимались только без фантиков, дабы не просочилась нежелательная информация. И эти второпях развернутые фантики валялись там во множестве, и ими, говоря буквально, и была усеяна дорога в этот переполненный сверх всякой меры ад.

Однако, отстояв свои часы, мы наконец туда попали, и я увидел Лило за работой в камере.

Точно Анисимов назвал его клещом! Хотя снаружи такой мягкий, я не побоялся бы сказать, аж нежный – но тем верней под этим бархатным тампоном он и впивался в атакуемый объект.

Первый раз он на моих глазах допрашивал ребят по коллективному убийству – и совсем юную девчонку, но тоже убийцу старого хрыча Титова.

К девчонке Лило питал явную приязнь, и та, чуя своим сиротским сердцем это, открывалась перед ним полностью. Он же, в чужом для следователя амплуа, бился над тем, чтоб ей достался наименьший срок. Он спрашивал:

– Мать так и не приехала?

– Да что ей ехать. Одни слезы…

– Здесь-то тебе как?

– Как, сами понимаете… Хоть вы приходите, спасибо.

Он ей отдал все свои сигареты, один черт курила дрянь, и это был какой-то уже далеко не первый по счету допрос. Лило здесь напоминал заботливого детского хирурга, который должен так или иначе сделать операцию, отсечь столько-то лет жизни – и вот все думал, как свести на минималку, уже прикидывая каждую мелочь протокола на дальнейшее: ходы на суде обвинения, защиты…

А дело бедолажки из бутырской каталажки заключалось в следующем. Девчонка, современная бездомная с глухой периферии, аккурат под Новый год шла московской улицей в свое глухое никуда, а старый блядун и пьяница Титов – навстречу. Он ей сейчас же предложил сникерс, пиво, ананасовый ликер, взял в ларьке две водки и умыкнул дочь улицы к себе домой. При том, что жил с женой и взрослой дочерью – но они тем временем ушли гулять к знакомым. Титов девчонку опоил, впал в похоть, похоть утолил, потом слегка девчонку отлупил, опять впал в похоть – а дальше она, набравшись водки, уже ничего не помнила. Только когда титовские жена и дочь пришли под утро, в квартире занимался от ковра пожар, Титов, уже бездыханный, с ножом в груди валялся на кровати, а девчонка – без памяти и с дымом в легких – на полу. Еще деталь: у нее была сумка с какими-то вещами, так те две бабы сразу этот жалкий скарб заныкали, потом Лило еле со скандалом его отобрал и ей вернул.

Пожар тогда в квартире быстро затушили, а девчонку за убийство замели. И вот Лило искал зацепки и ломал башку, как доказать конфликт, аффект и перевалить побольше с этой сиротины на хрыча Титова, к которому, наоборот, сочувствия не ощущал.

Совсем иначе действовал он по первой, исключительно садисткой групповухе, где той же нежной сапой плел железный кокон вокруг главаря. Его вопросики казались вполне мелочными и безобидными: «А сколько в доме этажей, не помнишь? А кто лифт вызвал? А кто шел за кем?» И я сперва даже недоумевал, к чему все эти вроде посторонние детали, если по сути все уже сознались?

Но потом я уяснил две вещи. Первое – что на какой-то третий или четвертый час занудного допроса, следя за напряженной жилкой на виске Лило и машинально впитывая все подробности, я вдруг стал видеть всю, во всей живой реальности картину преступления, которую и выписывал мелкими мазками, как какой-нибудь художник Рафаэль, следователь Лило. И это была впрямь вдохновенная работа!

Ну а второе – современный детектив работает в корне не так, как, скажем, Шерлок Холмс или патер Браун. Если задача тех на разгадке преступления и указании преступника кончалась, то в наши дни – отсюда только начинается. Сегодня убивают чаще всего грубо, нагло и даже особенно концы не прячут, по крайней мере в большинстве случаев их не так трудно найти.

Трудно другое: доказать в суде, что, к примеру, именно этот, 27-й удар и был смертельным, или что между ушибами на лице женщины и спермой во влагалище наличествует причинная связь. Иначе адвокат заявит: да, мой клиент наносил удары, но не убивал, а потерпевший умер параллельно, от плохого самочувствия. Или: эта бесстыжая сама соблазнила уважаемого Иван Иваныча, а потом еще разбила ему мордой шкаф, вот мы ей, кстати, иск вчиняем. И раскрытое, что называется,  морально дело суд заворачивает, срок следствия истекает, и преступник выходит на свободу. Ну а если преступление еще «с распределением ролей», то сделать его доказуемым – и вовсе виртуозная работа. Лило об этом сказал так:

– Я могу по нашей территории прямо сейчас схватить полсотни человек по веским подозрениям. А толку что? С каждым надо возиться, собирать улики, тучу протоколов исписать. Кто будет этим заниматься, у нас людей столько нет. Получу втык – и через месяц всех отпустят…

Портрет героя

Я слышал про кого-то эпиграмму:

Таковский наш – энтузиаст:

все скажет сам, другим не даст. 

И Лило – тоже энтузиаст. Но чуть иного сорта. Идем мы как-то с ним по улице, а на другой ее стороне такая сценка. Хмельной мордоворот не дает прохода женщине, норовя еще, как агрессивный хоккеист, наддать ей корпусом. Публика, как водится, их поединка не рискует замечать.

Лило тотчас пересекает улицу, подходит к вздорящим: «Он вас обижает?» В ответ творится маленькое чудо. Мордовороту хватает одного взгляда в ясные очи некрупногабаритного Лило, чтобы не только утерять всю агрессивность, но и чуть не сдать в размерах: «Да я чего, я ничего». – «А ты заткнись, не тебя спрашиваю». Но тут сама бабенция, в силу неисповедимых свойств женской души, вдруг закрывает собой перетрусившую морду: «Ну чего ты к нему пристал, иди отсюда, сами разберемся», – и, подхватив под руку детину, тащит его прочь.

Я говорю:

– Ты что, всегда по улицам так ходишь?

– А ты со мной побольше походи, еще как-нибудь за компанию по роже схватишь. У меня такой характер сволочной – во всякое дерьмо влезать, но иногда даже бывает интересно. Я на работу езжу каждый день в метро, уже всех, кто там на ступеньках околачивается, в лицо помню. И как-то две недели подряд вижу одно и то же. Стоит мужик лет пятидесяти с протянутой рукой, и внешность у него достаточно для этой роли нетипичная. Терпел, терпел я, наконец подошел, представился и говорю: «Вообще-то вы не мой клиент, но какого черта вы здесь унижаетесь и так стоите?» Он: так и так, профессии лишился, предприятие закрыли, на пособие не проживешь, вот и приходится, хотя и стыдно. Я говорю: «А если я вам предложу работу?» – «Ой, вы меня просто спасли б, буду ужасно благодарен». – «Ну тогда завтра стойте здесь же». Завтра даю ему бумажку с адресом одной конторы по продаже проездных билетов. И уже на следующий день мужик сидит прямо на том же месте, но уже за столиком с билетами, то есть работает, как всякому и надлежит. И так все это продолжается еще недели две, я с гордостью рассказываю сослуживцам, как поставил человека на ноги, какой я молодец. А дальше я иду и вижу: он опять стоит с протянутой рукой. Я подхожу: «В чем дело?» И он мне отвечает следующей речью: «Вы знаете, я так вам благодарен за заботу, что не буду врать. Но дело в том, что пока я был нищим, я уже настолько привык курить хорошие сигареты и хорошо питаться, что я больше просто не выдержал. Я посчитал, сколько за две недели заработал – и ушел. Но мне так стыдно попадаться вам на глаза, что я сюда больше не приду». И больше я его действительно не видел.

Но тем не менее затем на почве этого энтузиазма я даже здорово обиделся на моего нового товарища. По первой  встрече с ним я изготовил, как и собирался, интервью, где сохранил весь его стиль и мысли, и отдал в одну хорошую газету. Там оно, как полагается, свой месяц отлежало, и вдруг мне звонят: «Отлично! Печатаем! С портретом! Срочно неси фото!»

Я звоню Диме на работу – телефон не отвечает. Но так как мне охота отличить его и отличиться самому, я бегу в прокуратуру – и натыкаюсь как раз на того зампрокурора, которого печатно приложил когда-то. Делаю вид, что не узнал – и он делает такой же вид и отвечает сухо: «Лило эту неделю работает в тюрьме, и никаких портретов его здесь нет». Ну, можно понять начальника: как поносить в печати – так его, а как с честью светить – так подчиненного! Ну и пес с ним, в конце концов в статейке о себе нелестно прочитать – не месяц отсидеть на нарах!

И я, дабы показать всем, что и я – энтузиаст, мчу в бутырскую тюрьму. Осведомился в уже известном мне окошечке: находится ли внутри такой следователь Лило? Да, находится. «А как его достать оттуда? Очень надо». – «Да никак».

Но я, уже зная там все ходы, прошел на ближний пост и попросил охранника позвонить на дальний, передать Лило, что его ждут. Эффекта не последовало. Тогда я поспрошал идущих мимо, кто идет в район допросных камер, и как попался шедший туда адвокат, вручил ему записку. Эффекта опять не было. Тогда я следующего человека попросил – и снова без толку.

Короче, простоял я больше часа в ожидании – и первый адвокат идет уже назад, я его спрашиваю: «Что, не нашли?» – «Да нет, нашел, отдал ему записку». – «А что он?» – «Да ничего. Прочел и послал к черту. У меня, сказал, допрос».

Тут уже и я выругался в сердцах и пошел домой. Тоже мне друг!

Но звонит поздно вечером у меня телефон – Лило. «Ну как твое драгоценное здоровье, все ли слава Богу?» Я что-то не особо дружелюбное ответил. «Слушай, тут кто-то ко мне приходил в тюрьму, не ты случайно?» Я ему сухо суть визита объяснил – и тогда он делает такое чистосердечное признание: «Ты понимаешь, когда у меня допрос, я и маму родную пошлю к черту. Ну вот такой я, извини!»

И я впрямь мгновенно вспомнил его налитую жилку на виске, этот его всепоглощающий акт творчества из тысяч мелочей цельной картины – и уже не мог больше дуться. Ну что сделаешь, если такой энтузиаст!

И интервью в итоге вышло с его обаятельным портретом.

Правда, потом он в качестве награды за свою искренность хорошо схватил от тогдашнего генпрокурора по башке. Ему назначили суровую служебную проверку, и вердикт был таков: «По фактам нет претензий, но впредь рекомендуется не высказывать далеко идущих опрометчивых суждений и выражаться более приличным языком».

Однажды я спросил его:

– Скажи, а вообще какого черта вы эту нечисть ловите? Ну замочил бандит бандита – туда и дорога!..

На что он мне ответил таким пространным рассуждением:

– В принципе когда урло ведет отстрел в своей среде – я это только приветствую: санитарная самоочистка общества. Это же касается и бандитов в белых воротничках. Так думаю не я один, и это, кстати, одна из причин, почему у нас не раскрываются громкие убийства.

– То есть?

– А очень просто. Когда убивают главу банка, у которого в чемодане лежат свободно 100 тысяч долларов, а следователь получает полтораста в месяц, то он просто разворачивается по концу работы со словами: «А плевал я на него», – и уходит на последние гроши жрать водку. Но вот у нас недавно было такое преступление. Один так называемый защитник Родины, офицер, долго играл в карты и проиграл значительную для его оклада сумму. Вместо того, чтобы, как подобает офицеру, затем честно застрелиться, он решил ограбить строго засекреченный объект, где служил. Пришел туда ночью, якобы по делу, двое пожилых охранников его впустили. А он взломал сейф, взял оттуда деньги в районе нескольких тысяч долларов. И вместе с ними, чтобы запутать следы, секретную документацию, цена которой – стратегическая безопасность всей страны. Почему это так безобразно там хранилось – вопрос не моего ума. Но когда он уходил, охранники, как бдительные ветераны, что-то заподозрили и попытались его задержать. И этот здоровый и вооруженный офицер, играя на доверии – ну свой же! – зверски их убил, там вся вахта была забрызгана кровищей и мозгами. Наутро чуть не все минобороны встало на рога: так и решили, что охотились за документами, которые враждебные разведки могли б купить за миллионы долларов, а не за незначительной наличкой. Но нас потряс сам факт убийства честных стариков, и мы поклялись отомстить за них. И вместе с ребятами из военной прокуратуры несколько суток безвылазно работали в отделе. У следователя во время допроса начинала падать голова от бессонницы, тогда он ложился на составленные рядом стулья, допрос продолжал другой. И мы злодея изловили, хотя это было ничуть не проще, чем раскрыть какое-нибудь громкое убийство…

Еще ходили мы с Лило допрашивать чечена, который обвинялся в изнасиловании несовершеннолетней. Чечен вошел в камеру в какой-то роскошной меховой шапке и после совершения формальностей обратился к Лило так:

– Брат, выпусти меня отсюда! Зачем посадил? Из-за какой-то девки, шкуры, я ее пальцем не тронул! Выпил вина и заснул, даже не помню ничего!

А Лило, отвлекусь чуть в сторону, не умеет повышать на заключенных голос вообще. И когда это все-таки требуется, роль кнута для тех, которые не понимают пряника, играет кто-то из коллег. Я видел, как работает такой тандем. Заходит в камеру, куда уже привели клиента, опер ростом под два метра и обращается к уже слегка дрожащему на прибитом к полу стуле мужику: «Допрашивать тебя будет он. А я тебе хочу только сказать. Смотри в глаза! Ты меня знаешь? Ты меня помнишь хорошо? Ты что мне в прошлый раз обещал? Забыл? Смотри в глаза! А помнишь, что у тебя нашли при обыске? Тебе это оформить добровольной сдачей или по статье? А? Плохо слышу! Смотри в глаза и скажи громко: понял или нет?..»

И так минут за пять опер приводит нужного свидетеля в нужное же чувство и уходит со словами:

– Ну смотри, хочешь, – кивает на Лило, – поговори с ним искренне. Не хочешь – твоя воля…

И клиент начинает, только след опера простыл, выкладывать пряничному Лило, как родной матери, всю подноготную…

Но в случае с чеченом у Лило такой подмоги не было, и он на выданную басню отвечал:

– Это все я уже слышал. В деле есть, что ты себя виновным не признал. Теперь ознакомься с заключением судмедэкспертизы, что в заднем проходе потерпевшей и во влагалище обнаружена сперма, которая могла происходить от гражданина эдакого, то есть от тебя.

Чечен внимательно бумагу изучает, откладывает ее и говорит:

– Брат, зачем это? Ты человек, я человек, поймем друг друга, для чего нам из-за шкуры ссориться? Тебе что, премию дадут, если меня посадишь? Что моя мами скажет? Тварь это, говорю тебе, поганый тварь, зачем она сама пришла? Сама меня раздела, я ее даже не хотел!

Лило невозмутимо напоминает про ушибы лица, печени и прочих частей тела потерпевшей и предлагает, если чечен настаивает на своем, просто написать: с экспертизой ознакомился – и расписаться. Но тот тогда гнет несколько уже иначе:

– Слушай, по-русски совсем плохо читаю. Что здесь пишут, Аллах знает! Ты мне переводчика дай.

– То есть расписываться на экспертизе ты отказываешься? Хорошо, так и пишу…

Грубой бранью Лило разражается уже за стенами Бутырки. И затем, войдя в себя, опять же выдает такой обширный монолог:

– Ты можешь себе вообразить картину: в центре Еревана или Баку двое русских насилуют местную девчонку, затем бьют морды ее родственникам, после чего идут в кабак и там еще всем хвастают своими подвигами? А в Москве как будто так и надо! У меня куча заявлений типа: «Просим отпустить насильника нашей дочери, потому что нам угрожают и мы боимся за свою жизнь». То, что эти кавказцы делают у нас, нашим не снилось по жестокости. Двое таких сбили на машине двоих девчонок 15-ти лет. У одной перелом ноги, другая без сознания. Сложили их в ту же машину и повезли в кусты насиловать… Этому чечену, с которым мы сейчас общались, по закону предоставить переводчика обязаны. И эта обязанность у нас сейчас на следователе, то есть на мне, ищи где хочешь! Раньше вопрос решался просто: шли в ближнюю воинскую часть, где проходили службу представители всех наций, и оттуда получали переводчика. Теперь в российской армии они больше не служат, они здесь только чтобы убивать, насиловать и грабить, для чего, подразумевается, знание русского необязательно. Даже наоборот, это незнание должно их защищать от кары за преступления против титульной нации. Конечно, в принципе я переводчика могу найти, среди тех же торгашей на рынке. Но где гарантия, что завтра он не явится с ножом в дом потерпевшей?

– И что ты будешь делать?

– Умолчим… Но, кстати, я бы не попер на все эти народы вообще, потому что среди них бывают люди тоже очень разные. У меня лично есть друзья и армяне, и азербайджанцы, и чечены – люди в высшей степени порядочные. Бывают вообще случаи поразительные. Я вел дело об изнасиловании 12-летней девочки азербайджанцем. Он смылся куда-то в горы, откуда его уже сам черт не вытащит. Однажды приходит ко мне его старший брат и говорит: «Слушай, зачем брату такое дело шьешь, наш род позоришь? Он не мог этого сделать!» Я ему: вот показания свидетелей, вот экспертиза, вот сама девчонка – а она как раз у меня была. Он говорит: «Прошу Аллахом, оставь нас с ней на пять минут!» Ну, я вышел, стою за дверью. Через пять минут он выходит и говорит только одну фразу: «Я ей верю!» – и исчез. Через полмесяца дверь в мой кабинет распахивается пинком, вваливается старший брат, за шкирку втаскивает младшего и швыряет мне: «Бери его! Он больше мне не брат!» Я только пасть вот так разинул: «А!» Тащил из самого Азербайджана!

Малиновые пиджаки 

Прежде в Москве существовала практика дежурства выездной оперативной группы по всем криминальным трупам в городе. Причем неважно, был это свежий покойник – или обнаруженные где-то косточки какой-нибудь десятилетней давности. Группа выдвигалась к месту происшествия одновременно с местными подразделениями, чтобы, значит, вся мозаичная картина по убийствам была схвачена чьим-то единым взором. А затем эту службу пришлось дробить по округам – из-за наросшего сверх меры поля деятельности.

В этот летучий отряд входили: опер с Петровки, судмедэксперт, эксперт-криминалист, следователь какой-нибудь районной прокуратуры и кинолог с псом. То есть на самом деле уже тогда были две такие идентичные бригады, чтобы поспевать в разные концы города, поскольку криминальный вал уже пошел. Дежурство продолжалось сутки, на Петровке, 38, и Лило по должности обязан был раз в месяц эту вахту отбывать. И он меня на это дело тоже пригласил.

Дежурное помещение было разбито на два отсека с крошечными, разгороженными закоулками с кушетками, типа купе, где в промежутках между вызовами люди могли бы поспать. И кроме спальных мест – еще что-то вроде кают-компании со столом, стульями, телевизором, посудным шкафчиком и парой телефонов: городским и местным.

Еще там имелись две достопримечательности. Старые шахматы, на которых было выгравировано очень аккуратно следующее: «На эти шахматы скидывались всей дежурной группой, и когда не хватило ровно трех копеек, указанный алтын был извлечен из желудка убиенной извергами женщины, вечная ей память! Товарищи оперативники и следователи! Знайте, что если эти шахматы окажутся в другом кабинете, то хозяин его – гнусный вор!»

И еще – пухлая, затрепанная книга обширного формата: журнал происшествий за смену, куда разыми руками заносилась краткая информация обо всех выездах на трупы. То есть такой своеобразный городской мартиролог, документ полуофициальный, где люди, перевидевшие всякое, изгалялись, да простит им Бог, тоже всячески. Там можно было прочитать: «Такого-то числа во столько-то по адресу такому-то обнаружен свежий труп молодой женщины в чем мама родила. Эх, ей бы лучше вдуть!» Или: «В таком-то водоеме всплыло тело, безобразно вздутое. Смердело страшно, молодая работница местной прокуратуры аж сблевала». Или еще запомнилось: «При сносе дома по адресу такому-то в фундаменте закладки 1971 г. обнаружен замурованный труп. Вот еще когда орудовала злая мафия!»

И вот приступили мы к дежурству, то есть приняли смену от предшественников, и кто стал пить чаек, кто отсыпаться, кто звонить по городскому: «Валя, ну ты пойми, ты выслушай… Я на работе был!.. И сегодня не приду…» Мне, разумеется, одному из всех, не терпелось скорее в бой; бывалый же народ и так фатально знал, что этот бой где-то уже идет и без нас в городе в ближайшие 24 часа так или иначе не обойдется.

И вот первый сигнал по местной связи: труп женщины по адресу такому-то. Мы сходим вниз, во двор, садимся в микроавтобус со специальным задним отделением, куда кинолог запускает могучую и умноглазую овчарку, и мчимся, заводя сирену на забитых перекрестках, к месту происшествия. Петровский опер, очень импозантный  малый в кожанке и при «Макарове», не уступающий заправским видом и манерами героям западных боевиков и, по-моему, даже слегка щеголяя этим видом, уже отдает какие-то ЦУ по мобильной связи…

Но первая картина смерти – просто тупо-грязная, и этой тупой грязью даже несколько гнетущая. Квартира – хлев, убогая, вонючая, уже войти противно, с тараканами, старыми объедками в тарелках и пустой винной посудой. Как будто еще до убийства здесь шла какая-то жизнь после жизни: доедание этих объедков и допивание опивков. В ходе чего муж лет шестидесяти убил того же возраста жену, убийцу уже взяли, и потому петровскому оперу с кинологом делать здесь было нечего.

Работа лишь для Димы и судмедэксперта Роберта: они должны, что называется, описывать в двух экземплярах протокола каждого жмурика по месту его обнаружения. Один экземпляр затем вошьется в дело, которое поведет кто-то из местных следователей, а другой вместе с покойником  уедет в морг, с ним будут сличаться патологоанатомы и прочие специалисты в случае необходимости дальнейших экспертиз. Дима сказал, что его порой  винят в цинизме, когда он засовывает этот второй экземпляр прямо под одежду покойнику или как-нибудь иначе приторачивает к телу. Но это не цинизм, а забота, чтобы в обычной суматохе как-нибудь не затерялся весьма важный для указанных мероприятий документ.

Следователь должен указать местоположение тела и детали обстановки: «Труп женщины лежит на спине на кровати у стены, одет в грязное нижнее белье, левая нога согнута в колене, правая рука свисает… На расстоянии таком-то от головы в сторону двери на полу лежит кухонный нож, лезвием к окну…»

Задача Роберта – дать медицинскую картину: описать внешние повреждения, вид и температуру тела – это поможет уточнить время смерти. Обычно специальный градусник при этом суется в зад – отчего мы в телерепортажах с мест убийств и видим покойников со спущенными штанами. И Роберт диктует Диме: «При ударе металлическим стержнем по поверхности правого плеча образуется хорошо выраженный идеомусклярный валик высотой 0,5 см. Трупные пятна бледные, синюшные, при нажатии динамометром с усилием 5 КГС бледнеют и восстанавливаются через столько-то минут…» Правда, названные инструменты им используются не всегда – но для чего опытному практику эти излишества, если и так все ясно?

Работа эта в любом случае малоприятная, так как любой вид смерти, а тем более насильственной, претит живому человеку. Но самое противное, как я установил потом, возиться с трупом, выловленным из воды эдак через неделю-другую после его погружения туда. Меня, честно скажу, тошнило, как упомянутую выше барышню, и я уходил как можно дальше, чтобы даже не глядеть на раздутых до неузнаваемости и смердящих до невыносимости утопленников. И поражался стойкости Димы и Роберта, четко и хладнокровно совершавших свои действия. Именно стойкости, а не привычке, ибо привыкнуть к этому нельзя.

Покончив с трупом женщины, мы вернулись на базу ждать новых вызовов. И они не заставили долго ждать себя. Как раз в тот день было громкое двойное убийство у гостиницы «Савой». Картина: узкий проулок между Детским миром и гостиницей, запруженный народом. И до чего ж публику у нас, как и везде, наверное, магически притягивает этот неизъяснимый ужас смерти! Я посмотрел на Детский мир – и там окна всех этажей, точно трибуны на каким-нибудь футбольном кубке, залеплены сплошь зрителями.

У входа в гостиницу – летняя кафешка, уже оцепленная заградительной лентой, но натиск толпы добавочно держит еще цепь милиционеров. И посреди кафешки двое – дагестанцев, если мне не изменяет память – головами в разные стороны света. Одежда – чисто бандитский, узнаваемый сразу стиль: малиновые клубные пиджаки, черные брюки, белоснежные рубашки, башмаки с иголочки. При этом набрякшие, как у всех убитых пулей в голову, морды – но все еще с виду могучие и молодые. У одного рубашка задралась и видно тело – тоже юное, я бы даже сказал, прекрасное, кровь с молоком: знать, не поскупились с детства папа с «мами» ни на что. И это совершенство – и в одежде, и телесное, оборванное вмиг – невольно вызывает безотчетный внутренний протест против их смерти, кем бы они ни были. И так же внутренне невообразима способность киллера вгонять, не дрогнув, пули в эту цветущую людскую плоть…

А все событие, как оказалось, было заснято непрерывно действующей видеокамерой из гостиничной службы безопасности. С кассеты было видно, как двое этих роскошных парней выходят из подъезда, заворачивают к кафешке, за ними из гостиницы же появляется невзрачный хроменький мужичок, при всем честном народе подходит к одному, стреляет в голову, второй бросается наутек, хромой стреляет  ему в спину, подходит, делает контрольный выстрел в голову и удаляется из поля зрения камеры.

Тут же, по горячим следам, появилась такая версия убийства, насколько подтвердившаяся потом, не знаю. Эти двое якобы доили одного богатого грузина из Америки, наезжавшего в Москву. И в этот его приезд они пришли к нему в «Савой», хотели сколько-то десятков тысяч долларов, но тот прикинул, что дешевле, чем платить им, их убить. Нанял хромого, тот и «решил вопрос». В тот день хромого так и не догнали.

После «Савоя» вызовы посыпались один за другим, прямо в машину, и мы уже до самого утра так и не смогли добраться до родной Петровки. Следующим был труп коммерсанта на чердаке жилого дома в районе Кузьминок. Типичная история: кому-то был должен, ему грозили, потом пришли в квартиру какие-то люди, вывели на разговор, жена ждала, ждала его – и, не дождавшись, бросилась в милицию. А он уже со связанными руками и ногами и раздробленной башкой лежал под крышей, где воркуют голуби и мрачно гудят коллекторные трубы.

На сей раз уже вовсю старались опер и кинолог. Собаку стали пускать по следу, правда, она ни к чему не привела, но здесь пытаются не упустить все шансы.

Функций опера, по правде говоря, я так до конца и не понял, да их, возможно, посторонним и не нужно знать. Но он как-то очень веско и толково суетился, отдавая команды местным оперативникам; и вообще его присутствие придавало нашей достаточно цивильной с виду группе эдакую убедительность и надлежащий вес.

Возиться с потерпевшим амбу коммерсантом мы кончили уже заполночь, и сразу пришел вызов на труп в Капотне, среди тамошних аэрационных полей-отстойников. Там было сразу несколько забавных эпизодов.

Среди тухлых и зловещих водоемов идет грунтовая дорога, по обочинам всякий чертополох и мелкие кусты. Подъехал наш автобус, еще пара местных милицейских легковушек, фары осветили аккурат посреди дороги труп. Копия савойских: могучий молодой нацмен в том же малиновом пиджаке, черных брюках – но без ботинок. Это тот, кто первый, не пойми что делая здесь среди ночи, набрел на труп, содрал с него, как мародер, модельные штиблеты. Убит стильный босяк пулей навылет в голову.

Все стали туда-сюда ходить, искать гильзу и пулю – пока Дима с Робертом отпевали покойника, как дьячки в церкви, на свой лад: «Труп молодого мужчины лежит головой в сторону… При нажатии динамометром с усилием 5 КГС трупные пятна бледнеют и восстанавливаются…» Сразу стали прикидывать это убийство к савойскому, возникла мигом версия: это соучастник той пары покойников, а неуловимый, как фантомас, хромой, скрываясь от погони, одновременно сам гнал новую жертву, загнал аж на эти аэрационные поля и здесь-таки завалил. Правда, потом все это не подтвердилось: просто эпизоды этого непрестанного бандитского побоища похожи один на другой, как две капли воды.

Но между тем пару гильз нашли, а пули – ни одной. Дело было летом, когда ночи коротки, и уже чуть-чуть брезжил рассвет. И тогда я, до этого не сделав ничего полезного, решил найти пулю. Я пошел вперед по дороге, вышел за пространство, где уже топтались с фонарями до меня, и стал, согнувшись низко, шарить по земле. Новичкам везет и в карты, и гляжу – она лежит, тускло блестит. И я с гордостью перед десятком профи испускаю во всю глотку крик:

– Нашел!

– Что?

– Пулю!

Все двинули ко мне, но в это время местный опер, отошедший отлить в кусты, эдак небрежно говорит:

– Ну что орешь, подумаешь, пулю нашел. Я тут целый труп еще нашел!

И точно: метрах в трех от обочины валялся совершенно идентичный первому и паре предыдущих труп в малиновом же пиджаке. И без ботинок тоже. И без брюк.

Петровский опер, основательно продрогший и уставший, как и все, от холодной и бессонной ночи, сейчас же отозвался на находку:

– Так, больше чтоб в кусты ссать не ходить! Ссать здесь! Иначе мы отсюда вообще не выедем!

Нанятая совесть

В Бутырской тюрьме, куда Лило водил меня еще не раз, я познакомился с адвокатом Коганом. Человек этот был уже в летах, и Дима его знал еще со студенческой скамьи юрфака как крупного авторитета по юриспруденции. И вот они сошлись уже на равных в работе по делу мошенника Трунова – прославившегося уже гораздо позже в роли адвоката жертв Норд-Оста.

Хороших дел у следователя прокуратуры в принципе не может быть, так как он занимается самыми «общественно опасными и социально значимыми». То есть мразь-перемразь, за что бы к стенке ставить. Кстати о ней. Вот мнение Лило о смертной казни:

– Из долгого общения с бандитами я вынес одну истину. Что кроме вышки эти люди не боятся ничего. Мне даже говорили прямо: «15 лет – не страшно, купим адвокатов, купим суд, скостят до восьми по кассации, освободят за примерное поведение досрочно – через пять лет можно выйти. Мы же по нынешним порядкам и на зоне славно поживем. А против вышки – уже нет приема». Была бы моя воля, я бы всех обитателей Бутырки разделил на две части. Одну бы сразу пинками выгнал на свободу, потому что если пьяный мужик спер бутылку водки, нечего ему полгода в камере болтаться, суда ждать. Содрать за спертое вдесятерне и сказать: «Вася, больше так не делай!» А если еще попадется – отмотать уже на всю катушку. А вторую половину, всех злодеев – под расстрел. И будет тогда каждый думать, чем рискует, прежде чем убить. А сейчас убийца думает: «Ну, в крайнем случае лет на пять поменяю обстановку. Один черт буду в своей компании…»

Но дело Трунова оказалось особенно поганым – и не для одного Лило. Суть коротко: Трунов путем афер лишал жилплощади пожилых людей и инвалидов, причем часто квартира уходила за стоимость нескольких бутылок водки. Были два трупа прежних владельцев купленных Труновым хат, но по ним не удалось надыбать никаких улик. И потому, чтобы не растягивать дело до бесконца, Трунову вменили лишь мошенничество.

Кстати, забегая вперед, расскажу, как потом это дело обернулось. После того как Лило, одолев массу когановских козней, его наконец сбагрил в суд, Трунова выпустили под подписку о невыезде. И он ушел в бега прямо из здания суда.

И следом в «Московском комсомольце» печатается огромная статья, целая портянка, автора Погонченкова. Где заявляется буквально следующее: что не смеют гнусный, ретроградный суд и гнусная прокуратура в лице Лило преследовать прогрессивного коммерсанта Трунова. Дескать ну и что, что он квартиры за два литра водки покупал, а кого-то потом нашли мертвым: «бизнес есть бизнес». Еще мне очень понравился там аргумент: судья Кульков, который это дело вел, морально не имеет права судить коммерсанта, так как у него-де «нос с нашим бывшим красным знаменем цвета одного».

Причем это было еще только начало бесподобной акции, куда потом втянулось немало самых крупных и берущих кучу денег за отмазку жуликов газет. Даже телепередача «Человек и Закон» посвятила серию сюжетов аферисту, выдававшемуся уже за крупного ученого, без пяти минут доктора и реального кандидата экономических наук. И людям, хоть немного сведущим, было, конечно, смешно смотреть, как Трунов, якобы ничем кроме науки сроду не грешивший, сидит в Краснопресненской пересылке, где обитателей как сельдей в бочке, в отдельной камере – раза в два большей, чем кабинет судьи Кулькова, с холодильником и книжными стеллажами. И якобы, как повествует телесъемщик, пыхтит там день и ночь над своей докторской – как спасти экономически Россию. А злые правоохранители, которые как раз и засадили его для того, чтобы Россия не спаслась, при этом изумленно палятся на целый митинг у суда с плакатами: «Свободу  ученому Трунову!»

Тогда я, дабы вернуть должок когда-то опороченным мной органам, печатно выступил против бесстыжей журналистской братии, готовой обслужить за деньги хоть кого. И досказал, что было недосказано апологетами Трунова. Большой ученый до посадки занимал пост замначальника отдела в администрации президента Ельцина. И при этом, что самый смак, слово ходатайство писал так: «ходатальство». Внутри этих «ходатальств» запятых не ставил и даже имя свое изобразить путем не мог, карябая «от Игоря Лонидовича».

Еще там был гнусный момент против Лило, о чем я тоже отозвался. Из него лепили прямо упыря – а он-то как раз в этом деле допустил исключительное великодушие: жену «ходаталя», бывшую сотрудницу прокуратуры и суда, у которой изъяли кипу краденых служебных бланков с печатями, отпустил на волю только потому, что она о ту пору была беременна…

Но вернемся в Бутырку. Я еще раньше обратил внимание, что Лило вообще четко разделял ненависть ко всякому преступнику – и сострадательное отношение к нему же как к узнику темницы, попавшему туда в силу чего бы ни было. И на сей раз я стал свидетелем сразу и этой благородной доброты к противникам – и тотчас же последовавший оплеухи за нее.

На Трунова работало сразу трое адвокатов, включая маэстро Когана. Гонорары он им установил огромные – и при мне вместе с Коганом пришел еще один субъект из этой тройки, помоложе, который, правда, за весь визит не проявил себя никак. А Коган перед самой первой вахтой подчеркнуто миролюбиво попросил Диму об одолжении: поскольку адвокатов на постах могли шмонать, а следователя – нет, – то пронести для Трунова какие-то деликатесы: всякие конфеты, соки, шоколад. И Дима по-товарищески согласился пересыпать этот контрабандный груз из когановского роскошного кейса в свою задрипанную сумку.

Вошли мы в камеру, Трунова привели, Дима гостинцы высыпал, Трунов стал нехотя их жрать. Сидел он в стуле развалившись, пожилому Когану говорил «ты». И, не доев, свои остатки-сладки двинул Когану, и тот с видом: ну не пропадать добру же! – стал их доедать.

Выглядело все это не ахти как подобающе почтенному лицу – но ради денег не пойдешь на что! А в тот день мы с Лило пришли, как обычно, спозаранку, адвокаты же – гораздо позже и в очереди не стояли. И после очень тяжелого, благодаря бесчисленным придиркам Когана, допроса уже Дима в самой учтивой форме попросил его: «Сегодня я очередь занимал, может, в следующий раз вы это сделаете?» Тут-то маэстро Коган, дабы, вероятно, расквитаться за допущенное унижение, и произвел на театральный лад расчет с Лило. Он дожевал конфетку, запил соком и, став в позу, произнес: «Я тебе что, в мальчики нанялся? Мне спешить некуда. Надо – сам придешь». Лило только молча проскрипел зубами. Коган был прав: это следователь за свою жалкую зарплату обязан уложиться в срок, а адвокату – чем длинней волынка, тем и прибыльней. Но для чего даже резонное соображение было облекать в такую оскорбительную форму?

Уже на улице, опять же чуть охолонясь, Лило сказал:

– Я вообще не против адвокатов, очень даже порядочные люди попадаются. Которые не лезут, чтобы выиграть в глазах клиента, на скандал, а действительно стараются помочь и ему, и следствию.

– А как это можно? Ведь все, что в пользу следствия – против клиента.

– Не обязательно. Адвокат может склонить подзащитного к даче правдивых показаний, объяснив, как при этом не топить себя. Например двое ребят обвинялись в убийстве, которого они не совершали, а убил дяденька, которого они сдуру выгораживали. И как раз адвокат на них так повлиял, что мы узнали правду и ребята ушли только за свою кражу, не мотали чужой срок… Но есть, что просто срам смотреть! Старик, светило – пресмыкается перед каким-то чмом!..

А потом проходит еще время, и однажды Лило мне с нескрываемым злорадством сообщает:

– Помнишь труновских адвокатов во главе с коварным Коганом? Так вот: Трунов ими остался недоволен и ни копейки им не заплатил, взял новых. Ну и хай они подняли, пришли показания против него давать! Так подлым и надо!

Еще я вместе с Лило ездил на видеосъемки по местам деяний одного его клиента. Обычно при этом давшего признательные показания преступника ставят перед видеокамерой, и он показывает, если надо, на статисте, как совершал злодейство, куда что-то прятал и так далее. Очень полезно на суде, если вздумает там отпираться от чего-то или заявить, что раньше очернял себя под пытками: можно будет тут же пристально исследовать его запечатленный внешний вид и интонации.

Вот об этом – внешнем виде и интонациях изобличенного злодея – я и хочу сказать несколько слов.

Ну, есть, наверное, среди преступников такие ярко выраженные, что сразу скажешь: вылитый бандит. Но сколько я ни наблюдал подопечных Лило, а это были почти сплошь убийцы, таких ни разу не встречал. Все они – на допросах, разумеется – выглядели очень смирно, даже жалко, вызывая поневоле чувство сострадания. Ну, чуть развязано держался в камере Трунов – и то лишь в отношении своих  защитников. А остальные, повторяю, до того смахивали на каких-то выпавших в ощип цыплят, что я при помощи всего воображения не мог представить их в тех зверских обстоятельствах, где они действовали самым зверским образом.

Абсолютно так же выглядел и тот убийца, которого мы записывали на видео. Когда он подробно рассказывал и показывал, как убивал в упор, а потом тащил и прятал свою жертву, – было ощущение, что он все это говорит не от себя, а как бы с совершенно не идущей к делу интонацией зачитывает кем-то данный ему текст. Словно и убивал не он, такой жалкий и покорный всякому кивку следователя, а некий бес, вселившийся в его тщедушное – и не скажешь, что мастер рукопашного боя! – естество.

И я видел то же самое не раз, отчего у меня и сложилась мысль о двойственной природе современного типичного убийцы. Что это некто, обладающий отнюдь не дерзкой и волевой натурой, а напротив – существо в корне своем достаточно неполноценное и хлипкое. А вся его брутальность и звероподобные повадки, воплощенные в его бандитском виде – именно нечистый, который никогда не дремлет и верстает в свои полчища тех, кто не снабжен против него и всяких мутных обстоятельств должной твердости хребтом.

Эту мою мысль, кстати, подтвердил со своей искушенной колокольни и сам Лило:

– По большому счету и убийцы – те же люди, чаще всего просто запутавшиеся от нашей безобразной жизни, вот и хватаются за бутылку, потом за нож. Так что в какой-то мере я сочувствую им всем, исключая наемных убийц. Да и им тоже!..

От рэкетира к рэкетиру

Прошло уже порядком времени с тех пор, как мы с Лило покорешились – и сюжет кольцуется. Звонит мне старина Анисимов: «Поздравь, на меня опять наехал рэкет». «Поздравляю. Ну вот и повод тебе снова встретиться с Лило. Кстати он сам давно об этом просит».

Но коли уж зашло о рэкете, не могу удержаться и не рассказать одну вполне постороннюю, но забавную историю на эту тему.

На некой территории в Москве обосновалась банда рэкетиров. Да таких крутых, что бизнесмены, которых они обложили данью – и которые потом так негодуют, когда их убивают, нипочем своих обидчиков не хотят выдавать. Но информация попала куда надо, и там решили все равно убрать злодеев на не очень хитрый, но требующий толику актерского таланта трюк.

И одного самого даровитого, с хорошей мордой, опера обрядили по всей бандитской форме: роскошный плащ, костюм, золотая цепь, туфли с блеском. Этот ряженый опер заявляется ко главе одной солидной фирмы и говорит:

– Ну ты, козел, кому ты бабки платишь? Будешь платить мне теперь. А стрелку забиваю твоим сявкам там-то и тогда-то. И ты с собой двести тысяч баксов прихвати.

По внутреннему ощущению опера сыграл он свою роль прилично – и все ждут, что возмущенные таким дерзким наездом подлинные рэкетиры всей бандой явятся на встречу, где и будут взяты. Но опер свою роль сыграл не просто хорошо, а даже очень – что и подтвердило все дальнейшее.

К назначенному часу к месту встречи подтягиваются машины с автоматчиками в бронежилетах, плюс прочие замаскированные снайперы, связные и так далее. Квартал оцеплен – мышь не просочится, и тогда опер в том же маскарадном облачении, с парой одетых ему подстать коллег, выходит к заданному рубежу. Но видит там всего одну фигуру – главы той фирмы, с чемоданчиком, и уже мыслит про себя: «Эх, не соваться б мне в актеры, раскусили!» Но нет, напрасно он пенял на свой талант! Поскольку тот бизнесмен встречает его такой, дословно, фразой:

– Ну я все понял, моя крыша против твоей не катит, получи, – и передает опешившему оперу чемодан, в котором аккурат, в новеньких пачках, 200 тысяч долларов.

И ему, чтобы не раскрыть карт, приходится принять столь неожиданный улов и вместе с ним ретироваться. Пересолил! Но самая загвоздка там была, как эти 200 тысяч оприходовать? Ибо формально даровитый опер учинил чистой воды рэкет: напал на коммерсанта – и тот заплатил! Не знаю, как там выкрутились из затруднения; слышал только, что деньги долго валялись в сейфе, а опер все не мог прийти в себя, изведав на себе, как в наше время легко можно сделать бешеную для его зарплаты сумму вообще из ничего.

Теперь к исходному сюжету. На другой же вечер после анисимовского звонка ко мне явились оба Дмитрия. Сперва, как бы в порядке протокола, выпили на мировую, после чего речь перешла на новые невзгоды неуемного на приключения дельца.

Но надо прежде подвести черту под его старыми. Я, разумеется, с самого начала не преминул спросить Лило, почему он не закрывает дело Анисимова, если уже сам понял, что и открывал зря? Оказалось, дело можно закрыть двояко: по суду, с вынесением оправдательного приговора, или решением самой прокуратуры. Но связываться с судом Лило сразу отсоветовал: на все волокиты уйдет столько крови, что Анисимов реально отымеет еще с один бутырский срок. А без суда признать невинным человека, месяц отсидевшего по подозрению – уже чревато неприятностями тем, кто в этой неоправданной посадке виноват. Поэтому Лило сказал: «Я это дело засунул в самый дальний угол сейфа, чтобы ни одна проверка не нашла. И пока я жив, никто Анисимова не тронет».

И я тогда подумал, вслух, конечно, не сказав: «Пока ты жив!» Но Дима, щепетильный человек, об этом, значит, тоже думал. И как-то затем мимоходом обронил: «Я все-таки закрою это дело». И еще чуть погодя, как раз к Новому году, сообщает: «Анисимову маленький презент на елку. Сегодня я официально его дело прекратил». – «Как?» – «Умолчим».

Но оставался вопрос: кто все-таки прикончил тещу? Но и у самых лучших следователей бывают, как они это зовут, глухие висяки. В числе которых, видимо, и было суждено остаться этому делу об убийстве в ванной комнате. Хотя подозреваемый там был, и как раз при нашей общей встрече оба Димы обменялись мыслями о нем: тот человек, через которого к Анисимову попали злополучные компьютеры. Трудно сказать, он лично или кто-то от него напал на тещу и писал записку. Но он знал, а вернее думал, что у Анисимова дома была еще какая-то оргтехника, которой уже там на самом деле не было. Вскорости затем он скрылся за границу – и все концы ушли вместе с ним в воду.

И вот когда уже мы обсудили все это под дружескую рюмку, Лило вдруг обращается к Анисимову:

– А все-таки, Анисимов, скажи: ты спер?

Тот свои очечки поправил аккуратно на носу – и говорит:

– Ладно, тебе скажу. Да, спер. Эту избушку под Можайском я с тех денег и купил. Но только вы меня, ребята, извините: я виноват, что собственность тогда уже была, а правильных законов еще не было? Я эти деньги заработал – и еще должен был их у себя же красть! Я честно вам скажу: я пахал на этом производстве кровь из носу. А яхты купили те, кто вообще не сделал ничего: воры, бандиты, торгаши в лучшем случае. А я с властями, с инспекциями, с таможнями, чтобы какой-то сраный гипс с Украины завезти, угробил сил несчетно – это раз. Тещу убили, жена чуть с горя не рехнулась – два. Сам еле на нарах выжил – три. Рэкет опять пришел меня крошить – четыре. У меня артель художников на росписи работает, мальчишки и девчонки, скажите мне спасибо, что я им дал в руки кисточки, а не ножи! И за все это могу я – не особняк, домишко деревянный с парой парников иметь? А если б не хапнул на компьютерах – и того бы не было!

– Печальна же твоя судьба воистину! – воскликнул Лило. – Но человек ты благородный, и тебя мы защитим!

Назавтра он отсигналил тем бойцам, что занимались рэкетом, и рэкет больше на завод Анисимова не пришел. А рэкетирам там, как дальше выяснилось, было от горшка вершков всего немного. То есть на сей раз это были дети, стервецы, пошедшие стопами взрослых негодяев.

Непогашенный светильник

Потом как-то я спросил Лило:

– Ну, почему нельзя закончить дело по Анисимовской теще, ясно: кто-то за кордон удрал. А может ли быть в принципе нераскрываемое преступление?

– Типичный случай. Автозаправочная станция в Серебряном бору. Ночью сидят там две работницы, раздается звонок в дверь: «Не продадите нам масло?» Они дверь открывают, входят трое, тут же гасят свет. Одну убивают, другую ранят, но она выживает. В чем тупиковость ситуации? Во-первых, действовали какие-то отморозки, вообще непредсказуемые, взяли небольшую сумму денег, за которую нет смысла убивать. Второе: вся АЗС залита маслом, ни отпечатков, ни следов. Третье: выжившая женщина не разглядела в темноте уродов, опознать не сможет никогда. Дело мертвое, только ждать, когда они попадутся на чем-то еще. Кстати такие дела есть не только у нас. Убийство президента Кеннеди в 63-м году тоже, по нашей терминологии, глухой висяк. Убийство премьера Швеции Улофа Пальме висит до сих пор тоже. И куча других – а там полиция оснащена получше нашего.

– Зато у нас на оснащении другое: всякие «слоники», лихие сапожища и так далее.

– Ну, это все не от хорошей жизни, и в принципе я против пыток. Под пыткой человек и в покушении на Папу Римского сознается. Но может быть такая ситуация. Добропорядочный коммерсант отказался сотрудничать с бандитами, за что и был убит в своей квартире неким бандитом А., ранее судимым за убийство же. Его подручный, бандит Б., вывез труп в багажнике своей машины и закопал в одному ему известном месте. Обоих задержали, но доказательств, без которых суд под мощным нажимом адвокатов наверняка завернет дело, нет. И, главное, нет самого трупа. Естественно, тот, кто его зарыл, молчит, на нем ничего больше не висит, и дело разваливается на глазах. Обоих надо выпускать на волю, где они тотчас кинутся по новой убивать, у них уже аж руки чешутся. Но у нас есть в милиции заслуженный опер, назовем его условно Иванов. Известен он тем, что очень хороший товарищ по работе и вообще очень душевный человек. Особенно к нему тянутся потерпевшие, он может их выслушать очень участливо и долго. Еще же он известен тем, что у него есть любимая поговорка, как он работает с убийцами: «Доброта и Божье слово». При этом пальцы у него такие, что бутылку пива открывает ногтем шутя. Его просто приводят в камеру к бандиту – и оставляют с ним на полчаса наедине. И через полчаса бандит сам чуть не на коленях начинает требовать машину – и везет прямо туда, где зарыт труп. В итоге убийцы попадают в зону, куда им и дорога. Конечно, правильней все делать по закону – но в нем сейчас такие дыры, что только и остается затыкать их «добротой и Божьим словом» Иванова.

– Но тогда какой-нибудь зеленый оперок, глядя на лавры старшего товарища, тоже захочет их – и пойдет бить морды уже направо и налево.

– Вопрос трудный, и тут многое зависит от того, насколько добросовестно все это регулирует начальство. А вообще в наших органах сейчас сложилась парадоксальная ситуация. Там есть и откровенные бандиты, и такие, кому надо низко в ноги поклониться. Причем как они под одной крышей уживаются, это и для меня загадка. Вот случай: сотрудники муниципальной милиции, от лени и безделья оборзевшие вконец, схватили у метро человека, который просто пил из банки пиво, никого не трогал. Его скрутили, привезли в участок и велели ему расписаться в протоколе, что он злостно хулиганил. Он отказался, тогда его избили до неузнаваемости, на фотографиях это какой-то синий ужас, реклама отбивных. А как раз незадолго до того у тех же ларьков стоял следователь прокуратуры и пил после работы, в ожидании троллейбуса, из такой же банки пиво. К нему точно так же подкатил патруль, вышибли у него из рук эту банку и сказали: рожу на капот, расставить ноги, развести руки. В ответ на что он выхватил пистолет, дал очень быстро рукоятью по башке двоим, затем предъявил удостоверение, принял первоначальную позу и сказал: вот в эту руку положите точно такую же банку пива – что и было сделано. И ему как раз то дело об избитом гражданине передали.

– И что он?

– А он отработал его очень добросовестно. И другой пример. Двое сотрудников той же милиции напали на бандитский след. Темень, подвал какой-то, они раскрыли дверь в этот подвал, и четверо в масках открыли по ним огонь на поражение. Один попал потом в реанимацию, другой успел отпрыгнуть. Но перед этим раненый, спасая товарища, уже в полуагональном состоянии, с положения лежа открыл ответную стрельбу и одного из нападавших подстрелил. Как, кстати, это дело развивалось дальше. Когда подмога подоспела, бандиты уже скрылись. И повезли, как после выяснилось, своего в больницу в Химки. И там ему три часа делают операцию, люди с оружием дожидаются на стульях, и никому из врачей даже не приходит в голову об этом сообщить. Хотя при любом огнестреле сделать это – их служебный долг!

– Но страшно же!

– А жить страшно вообще. И при таких врачах будет с каждым днем страшней. Потом они еще орали, за что их тащат в камеру! Надо каждому быть честным в своем деле – вот и все.

Здесь я с Лило в корне согласен, хоть он в этом утверждении и не особенно оригинален. Оригинал он тем, что вообще такой на свете есть – когда кругом, куда ни глянь, на пятки наступает этот криминальный мрак и беспросвет. Но он как бы несет сквозь них, превозмогая тошноту и дрожь, свой непогашенный светильник.

Но мрак от этого, увы, не отступает.

Однажды он узнал, что бандиты за его непричесанную голову назначили сумму с пятью нулями в долларах. Чтобы ему такие деньги заработать, прикинул он, надо протрудиться день и ночь, как он и трудится, лет сто самое малое.

Когда я видел, как он в своих драных кроссовках из кожзаменителя общается с урлом, и в камере одетым в стильный «рибок» и «адидас», – мне было, честно говоря, за все это и больно, и обидно. Но честный человек в малиновые времена, видимо, и должен ходить в дешевом кожзаменителе. Конечно, он хотел бы и иначе – но заменителя для чести нет.

С тех пор, как мы с ним познакомились, его значительно повысили по службе – сперва до следователя по особо важным делам, потом до старшего прокурора. Но даже деревянного сарая ни под каким Можайском у него от этого не завелось. Хотя ему даже за очень мелкие, неуличимые заведомо потачки чуть не каждый день предлагали по тысяче-другой долларов, а то и куда больше. Ведь по закону он исходит при расследовании из своего внутреннего убеждения. И приписать какому-нибудь убийству корыстный мотив или оного не приписать, что для убийцы разница в несколько лет срока, – исключительно выбор его совести. И он выбирает совесть.

Но как-то он весьма одушевился, вознадеявшись стремительно разбогатеть – причем самым честным путем. Ведь те, которые его пустили по миру, не устают твердить, что в сказанные времена и этот путь возможен. И Дима, в своем деле ас, но в чем-то все же, видимо, наивный человек, на эти посулы купился.

Некий бизнесмен стал жертвой теракта. Чудом жив остался. И печатно объявил, что кто отыщет террориста, получит очень крупное вознаграждение. И Дима злыдня изловил. И нацепив самые свои приличные ботинки, купленные эдак лет пять назад и еще почти вовсе целые, отправился к бизнесмену.

Тот оглядел его с ног до головы, заглянул в его честные глаза своими скользкими гляделками. И сказал, что это он тогда погорячился. Уже он, как-то в результате травмы приобщившись к Богу, злыдня в душе простил и глаз ему теперь выклевывать не хочет.

И Дима кожей ощутил, что бизнесмен с громадным удовольствием  выклевал бы глаз ему.

И никакой награды он не получил. Остался только с чувством чеховской Каштанки, которой дали съесть кусочек мяса на веревочке, а потом вынули его назад.

Он меня спрашивал порой: «Слушай, а на хрен мне все это нужно? Может, бросить к чертовой матери, уйти в торговлю? Бандитов я уже всех знаю, жуликов всех знаю, я столько дел экономических расплел, что у меня уже, считай, высшее коммерческое образование!»

Я отвечал: «А кто ж тогда тебя заменит на посту? Кто непогашенный светильник понесет?»

Он говорил: «Да я бы нес, хрен с ней, с зарплатой даже. Но идиотом выглядеть противно. Мне нужно вывезти урло на очную ставку из Бутырки на Петровку. Неделю пишу требование на машину – машины нет. Ментовские чины на «фордах» ездят, на «лендроверах» катаются, скоро патруль начнет уже в «ролс-ройсах» выезжать! А я бандита должен на трамвае доставлять! Как будто только мне, Димке Лило, это и нужно!»

Я же ему: «Ну видишь сам, какие ужасы! Уйдешь – как у старухи изо рта последний зуб!»

Он соглашался и со вздохом уходил от меня в глухую ночь, полз последним трамваем, далее – пешком в свое едренево-деревлево.

Я видел, с какой незаветренной любовью относились к нему  товарищи по работе, не отказывая в соучастии, когда он вовлекал их в свои бессонные труды. Он как-то умел зажечь всех остальных своим словно каким-то аномальным рвением.

Но и свои ребята считали его все же слегка, как бы сказать помягче, ненормальным. Потому что даже за очень большие деньги сейчас так не работает никто.

А впрочем кто и когда у нас творил что-то великое за деньги? Наполеона вышибли за деньги разве? Перекоп за деньги брали? Наши космические корабли и по сей день летающие самолеты-бомбовозы строили за деньги? За деньги продали все то, что наши доблестные предки для нас создали и завоевали.

Но, возвращаясь к теме денег, про тот приз, обещанный за голову Лило. Стало быть, уже и в уголовном мире правила игры не соблюдаются? Нет больше ничего святого? Он рассказал мне об этом в свою горькую минуту и горько пошутил:

– Слушай, а может пойти самому, деньги взять – и застрелиться? Хоть обеспечу на всю жизнь семью.

Но пессимизм – не главная черта Лило. И он быстро поправился:

– Нет, лучше взять – и не стреляться. Пусть удавятся! Я их достану все равно!

И он ушел в глухую ночь их доставать.

Конец связи?

Звонит у меня телефон: «Здравствуйте. Это Рома Анисимов».

Последний раз я видел Рому еще школьником; за время, сколько мы с его отцом были знакомы, он успел стать юношей, поступить в институт. И только я подумал, почему звонит мне он, а не отец или мать, Рома говорит: «Папы с мамой больше нет. Они разбились на машине. Вы придете на похороны?»

Диму и Лену хоронили у той деревни под Можайском, где был любимый дом Анисимова, стоивший ему столько трудов и крови. Так он, все время попадавший в переплеты при своей неугомонной жизни, завещал. Но от бандитов, от тюрьмы, от следователей и других напастей он ушел. А от судьбы – не смог.

Впрочем сработала она все равно руками злых людей. И я имею в виду не того несчастного водилу большегруза, серба, которого занесло поперек Минского шоссе – и Дима с Леной врезались на скорости 100 километров в его фуру. Там лишь была беда – не умысел. Но под беду Анисимовых подвело жестокое паскудство тех, которые, в отличие от серба, не ответят, потирая радостно свои паскудные  ручонки, ни за что.

Любимый деревенский дом Анисимова обворовывали не раз. Что вообще, конечно, неприятно – но живем-то в воровское время, и терпи. Только последний раз его обчистили как-то особо гнусно: ворюге уже мало взять – а надо еще поглумиться над чужим трудом, чужим жильем. А там Анисимов все делал собственными умными руками.

И когда ему соседи по деревне сообщили о погроме, он с Леной кинулся за сотню километров, на ночь глядя, чтобы хоть закрыть изломанные двери. А потом ночью кинулся обратно, потому что завтра было на работу. И, думаю, что вся досада на душе, и утомление, и спешка и подвели его. Иначе б он, как опытный водитель, наверняка смог бы увернуться от беды.

Украли ж у него какие-то там бывшие в употреблении электроинструменты, цена которым – ну от силы ящик водки. А ушли за это две полные и сил, и надежд, и обаяния человеческие жизни.

 Не так трагически, но все равно неладно оборвалась моя связь и с одаренным, как сказал судья Кульков, от Бога следователем Лило. Впрочем лучше расскажу без предисловия один сюжет, а какое он имеет к делу отношение, скажу потом.

Получает Вова Мисюрин, глава объединенных бандформирований Новокузнецка, записку от знакомого судьи: «Зайди к начальнику тюрьмы, там двое твоих за тяжкие телесные. Заколебали!»

Идет бандит к тюремному начальнику, с которым, как и с прочей местной властью, в самых  лучших отношениях. Приводят на разбор и пацанов. «Ну  что опять, придурки, натворили?» – «Да настучали слегка козлам, ну мы все поняли, больше не будем!» – «Не можем, значит, с самодеятельностью завязать. Все, значит, на шконку тянет, слонку полизать. Ну и сидите, исправляйтесь!» – «Ну Вов, – взмаливается тогда один из них, – ну отпусти! У меня свадьба на носу. Невеста не поймет!» «Ну ради свадьбы только, – мягчает все же грозный вождь. – И в последний раз!»

И он, когда-то начинавший с теневого цеха по пошиву тапок на резиновом ходу, а ставший главарем влиятельной «системы», едет дальше к своему судье. Которому гуманное решение бандита сообщается; суд, дабы вынести его публично, как подарок к свадьбе, назначается.

И вот вся свадьба собирается в суде: невеста, родители, братва. Является и сам авторитет – которого судья с озабоченным лицом просит в совещательную комнату. Где говорит, что ночью одного из заседателей сразил недуг и заменить некем. «Ты не дури, – бандфюрер отвечает, – я обещал, свадьба заряжена, ищи где хочешь заседателя!» – «А будь ты им». – «А можно?» – «А что делать?»

И Вову быстро вводят в дело, секретарь в зале объявляет: «Встать, суд идет!» И трое судей, один из которых первый мафиози города, занимают свои места. Аж у кого-то из братвы срывается: «Да это ж Вова наш! Вов, ты сдурел?» Но тот вмиг гасит шум: «Цыц, матку выверну за непочтение к суду!» И процесс пошел, свидетель говорит:

– Да, я все видел, шли эти двое, им навстречу те. Потом они нечаянно столкнулись, те упали…

Прокурор перебивает:

– Как это столкнулись? Тут в протоколе: черепно-мозговая травма, перелом ключицы…

Свидетель недоуменно поворачивается к пахану:

– Володь, что говорить-то?

– Правду говори!

– Так я и говорю…

И суд вершится приговором: подсудимых оправдать за недоказанностью вины. Отчего крутой бандит в глазах ребят из Кузни, с детства грезивших о чем-то обжигающем и отрывном, возносится чуть не в живые боги.

– Чем он к себе влек страшно? – поведывал мне уже в московском изоляторе один прежний мисюринский гвардеец. – Человек, способный на поступок, шаг. Знал превосходно труды Ленина, восхищался им как гением, который смог создать свою систему. Вова был одержим этой идеей – независимость от мира, воплощение любой мечты. Любил повторять: «Каждый человек способен на все, надо только дать ему толчок. Ты приходи к нам, нам от тебя не надо ничего, нужен ты весь. Взамен получишь все. В системе грязной работы нет. Ваши деньги лежат и ждут вас, надо только до них дойти и сберечь при этом свою жизнь». С новичком он никогда сперва не говорил о деле. Кидает пачку денег – пойди как следует оденься. Хочешь квартиру, машину – нет проблем. Парни денег не видели, жизни не видели, подписывались сразу. Таких в его системе сначала было человек 80, зарэкетировали всю Кузню: от армян по бижутерии – до шахт.

До обращения в бандиты этот очень милый с виду малый был офицером ГРУ. Впрочем с системой той, обидевшей его скудной воздачей за высокий интеллект и знание иностранных языков, расстался честно. И отдал душу мисюринской – тут же доставившей ему и «мерседес», и исполнение всех человеческих желаний.

А его младший брат, фанатик техники, имел заветную мечту: промчаться по трассе Формулы-I рядом с легендарными Сенной и Шумахером. Мисюрин сделал свой излюбленный великолепный жест ценой в несколько миллионов долларов – и мечта юноши сбылась. Взамен же он форсировал все «мерседесы» Вовиной системы так, что им в Москве не было равных. И погиб, когда на мотоцикле доставлял убийцу в автопробку возле Сокола, где застрял на машине враг – но враги открыли огонь первыми.

После чего бывший грушник и прозрел – ровно наполовину. Чтобы дать в отместку за смерть брата показания на уже утопшую в крови систему – но и сказать: «О годах, проведенных с Вовой, я ни капли не жалею. Я имел все и жил дай Бог! Я обожаю свою жену, ребенка, ему сейчас 5 месяцев. Он меня еще не  видел – и не увидит, вероятно, никогда. Но я их очень хорошо на будущее обеспечил, а мне моих признаний уже не простят».

Но это я уже коснулся эпилога, а в Кузне Вова еще отличился так. Приехал как-то туда один московский жулик для совершения каких-то сырьевых афер. Дали ему, чтоб и другим варягам неповадно было, вволю засветиться – и повязали по статье: особо крупные хищения.

На выручку примчалась вскорости его жена, красавица. Туда-сюда метнулась откупиться, но правосудие там внешний вид имело самый неподкупный, всюду отворот. Тогда прознала она от людей про Вову – и к нему: помилосердствуйте! Мисюрин, вообще охотник до картинных жестов, ей: ну так и быть. И отправляется к судье, которому должно было достаться дело.

Но тот откуда-то свалился и впрямь неподкупный, весь на старых принципах, и в этот уже правящий бал рынок совести вступать не хочет нипочем.  Но и Мисюрин тоже свое слово, да еще столичной крале, дал! Короче, бились они, бились – победил закон, малины разумеется. Судья, урдевшись весь, пообещал за мзду отмазать подсудимого.

Мисюрин крале это сообщает – и называет размер мзды. Но та божится, что сейчас у нее столько нет, как муж домой вернется, тотчас все пришлют. И Вова ей, щеголяя этим же картинным жестом, верит.

Затем опять суд, прокурор просит вору аж 14 лет, адвокат – скостить хотя бы до 8-и. И тут судья всех ошарашивает: улик не вижу, свидетели противоречат, подсудимого оправдываю. Прокурор-старик такого оборота не выносит – и его госпитализируют с инсультом прямо из здания суда. А освобожденный паразит мчит со всех ног скорей покинуть злую Кузню. И скоро там все это дело забывают.

Но только не Мисюрин, который спустя время посещает совращенного им судью осведомиться: пришла ли благодарность? Тот смущенно отвечает: нет. «А чем гад мотивирует?» – «Ничем. Пропал и все».

Такая весть приводит отца местного народа в самый жуткий гнев. И страшная месть сочиняется в его мозгу мгновенно.

Идет он к прокурору города, тот пишет протест на приговор суда, его отменяют, назначают пересуд – и москвича заочно приговаривают на все его 14 лет. После чего двое оперов из Кузни выдвигаются в Москву, где берут по ордеру уже забывшего и беспокоиться кидалу и этапируют за Урал для отбытия на всю катушку наказания. И никакие запоздалые кудахтанья жены уже ни на кого не действуют, поскольку раньше думать надо было. А слава Вовы, так лихо сделавшего вероломных москвичей, подскакивает в вольной Кузне еще выше…

Однако со временем он настолько на своей периферии вырос, что тамошние горизонты сделались ему тесны. И перебрался он вершить свои дела уже в Москву.

Открыл на подставные лица транссырьевую корпорацию «Нефсам» – «Нефть Самары» – и лучших из своей бригады прописал в столице тоже. И те ему, бывало, льстиво говорили: «Вова, ты великий коммерсант! Ты гений!» «Нет, – возражал самодовольно он, – я бандит. Но с большой буквы».

Теперь как он свой промысел осуществлял. Есть в Кузбассе некий угледобывающий гигант. Директора которого, среди бастующих шахтеров, все видели по телевизору, как он бил себя в грудь, что нечем смежникам и своим голодающим работникам платить.

И вот этот директор приезжает в респектабельный Брюссель, где заключает контракт о поставке угля на полтора миллиона долларов. Выходит радостно из кабинета покупателя – и тут всю радость с него вмиг сдувает. Поскольку навстречу ему выступает никто иной как сам Вова Мисюрин.

– Ба, вот так встреча! Ну пошли, зема, покурим.

Директор уже ватными ногами следует за ним в сторонку, где тот продолжает:

– Что ж это ты тайком все? Друга хотел кинуть? И не стыдно? Ну на кой ляд тебе, скажи, полтора лимона?

– Вова, – лопочет углевик, – побойся Бога, разве ж это мне? У меня люди без зарплаты…

– Люди – это святое! Тут отдай – и не греши!  500 тысяч им за глаза хватит!

– А энергетикам платить?

– А они тебе что, провода обрежут, шахты обесточат?

– А железной дороге?

– А она и есть железная. Уголь пойдет, тоже никто шпалы разбирать не даст. Короче: 500 тысяч на зарплату, 50 – лично тебе, ну, полтораста еще на все про все. Остается 800, это уже мое, по честному. И все живы-здоровы, никого не пучит.

И углевик, у которого в запасе не две жизни, а всего одна, и та не сплошь кристально чистая, унывно тащится назад. И пересоставляет контракт, снижая сортность угля, так, чтобы все вышло по мисюринской раскладке. А покупателю плевать, кому платить. Только он знает, что без бандитов уголь или замордуют на таможнях СНГ, или заморозят в тупиках, или еще что-то. А Вова отрядит головорезов – и они мигом разошьют все тонкие места.

Было время, когда никто, например, не мог прогнать мазут сквозь Украину, кроме одного Мисюрина. И после покушения на него, когда он у фешенебельного московского отеля принял на грудь аж 17 пуль, но выжил, «Файнэшнл таймс» написала о переполохе в связи с этим на лондонской сырьевой бирже.

Еще Мисюрин отличился, обложив данью Одесский порт и сделав на поборах со всех грузоотправлений около 50 миллионов долларов. Он же исхитрился отгрузить в Нигерию под видом молокозавода 4-й энергоблок Смоленской АЭС. Который, кстати, как рассказали вылетавшие в Африку оперативники, по сей день лежит в порту туземцев: все правительство, купившее его с целью какой-то еще махинации, сбежало из страны.

Но интересно еще описать такой достаточно побочный, зато очень колоритный эпизод из необъятного дела «Нефсама». После Москвы Мисюрин пересел в Европу, купив один из самых роскошных особняков на берегу Женевского озера. И завел обычай: летом на уик-энды выписывать туда своих московских подданных и компаньонов на пикники.

И вот как-то в жару застольцы над водой расселись, официанты заготовили свои скрижали, ждут заказов. А пуп стола, уже вконец поверивший, что он и бог, чем-то недавно обожрался, его пучит, у него приступ подагры, и врачи ему мясное запретили. И он:

– Ну, чем закусим? Я бы взял овощи, салаты, а как вы?

Другие: да, салаты, исключительно! Затем все как один, стопами фюрера, предпочитают рыбу, фосфором богатую, и официант, осклабясь: а что пить? Вова ему:

– Дебил! У русских спрашивает! Конечно водку!

– Со льдом?

– Ну идиот! Кто ж водку водой портит?

Но только утрясли заказ, к столу подсаживается один запоздавший по кликухе Тигр. Официант к нему – и вдруг все слышат:

– Ты что, опух? В жару – какая водка? Виски с содовой – и льда побольше кинь!

Все примолкают враз, в страхе косясь на Вову. А на том, в самом поганом духе изначала, уже вовсе лица нет. И скоро он, скинув салфетку, убирается из-за стола. И уже у себя в покоях спрашивает присных:

– А что вообще этот Тигр за тип? Какие у нас с ним деловые отношения?

И фюреру с учетом обстановки отвечают, что тип – гадкий, он и те, и се. Тогда Мисюрин отпускает такую знаменательную фразу:

– Вообще убивать кого-то – страшный грех. Никто не вправе лишать жизни человека, кроме Бога. Но с этой тварью я беру все на себя. По возвращении решить вопрос.

Но уже в Москве подручные, ответившие самодуру: «Есть!» – спохватываются. На самом деле этот Тигр никому из них не сделал зла, неужто за одну явно невольную промашку – убивать? И они решают: пусть малый живет, только на время скроется из виду. А Вову разведем, что не поймали; авось потом или простит, или забудет.

Но тот свою капризную обиду закусил и все, звоня в Москву, интересуется: ну как там с Тигром? Ему же: никак не накроем, у снайперов уже красные глаза, людей, средств не хватает. А Вова: денег не жалеть, вопрос решить, мать вашу!

И бойцы денег – на девок и рулетку – не жалеют. Но вскорости сам еврожитель прилетает обозреть ход своих дел в Москве. И прямо в зале VIP, где его со всеми помпами встречают, спрашивает: «Ну что там с Тигром?» И ему уже врут до горы: «Вопрос решен».

А вечером вассалы задают ему банкет в самом шикарном ресторане. Натешив брюхо, он и говорит: «А теперь куда-нибудь в ночной бардак, какие у вас нынче в моде?» И его везут, примерно с тридцатью охранниками, в клуб «Найт-флайт».

И только там он из машины вылезает – как навстречу живой Тигр с двумя девками в обнимку. Насточертело, значит, ему прятаться, и он так невпопад пустился тоже погулять.

На миг все остолбеневают, а Тигр, чуя свою смерть, рвет пулей сквозь кусты в какие-то кривые переулки. Охранники выхватывают автоматы из багажников, палят вдогонку, бьют из пистолетов – но на взбешенного Мисюрина весь этот маскарад уже не действует. И он изрыгает страшным матом: если в такой-то срок передо мной не будет его скальпа, сниму сам скальп со всех.

И участь Тигра уже была б бесповоротно решена, кабы сама судьба не выбрала иначе. Напрасно оборзевший вконец Вова возомнил себя бессмертным Богом – при этом упустив контроль за настоящим. И очередь из автомата в результате наконец удавшегося покушения укротила под Брюсселем его ненасытную утробу навсегда.

Хоронили его в гробу ценой в 200 тысяч долларов с кондишеном и встроенным источником питания. А в развязавшейся попутно внутриклановой войне полегло еще с полста бандитских душ, нашедших свой кровавый идеал в мисюринской системе.

Но вся пагуба даже не в той кровавой мясорубке, не в размахе махинаций и афер, ограбивших уйму народа, даже не в том, что свято место Мисюрина не осталось пусто и его дело продолжает еще лучше по сей день другой. А в том, что вся страна в конце концов сдалась, как не сдавалась Гитлеру, этому указавшему ей место у параши криминалу.

И когда следователь, который за полгода практически расплел весь дьявольский клубок «Нефсама», пришел однажды на Петровку на допросы, то не обнаружил в камерах из фигурантов никого. В ответ на его шоковое изумление начальством ему было сказано: так, значит, служба в правоохранительной системе требует. А не готов служить системе – у нас и генпрокуроры заменяются легко.

И следователь, оказавшись меж бандитским молотом и наковальней предавшей его системы, не наскреб в себе сил дальше оставаться в ней. И, хлопнув дверью, вышел из игры.

Назвать его фамилию я в силу причин здесь не могу. Но думаю, что проницательный читатель уже сам угадал ее. Пусть он же, проницательный читатель, и рассудит: был ли я вправе при последней нашей встрече сказать другу, что в прежнем нищем виде он был всем – а стал, в ужавшем его до статиста белом банковском воротничке, никем.                                                                            

Но, размышляя о написанном, я все-таки решил снабдить название последней главки этим знаком вопроса. Иначе, по большому счету, не для чего было б и писать.